– Мне нельзя здесь задерживаться. Вы передадите это Костасу?
– Не получится, – ответил Йоргос.
– Все нормально. Вы ведь можете к нему сходить. Пожалуйста, это очень важно. Мне нужно срочно кое-что ему сообщить.
Юсуф неловко переминался с ноги на ногу:
– З-з-значит, ты не в курсе?
– Не в курсе насчет чего?
– Он уехал. Костас уехал в Англию. Похоже, его мать заставила. У него не было выбора. Он пытался с тобой связаться. Несколько раз приходил сюда, спрашивал о тебе. В последний раз оставил это письмо. Мы думали, он в конце концов тебя нашел. Думали, он тебе сам все сказал.
Дефне увидела у себя под ногами цепочку муравьев, тащивших дохлого жука. Несколько секунд она наблюдала за ними, пытаясь разобраться в своих чувствах. Нет, это была не боль, боль придет позже. И не шок, хотя шок ее тоже оглушит. Она оказалась во власти непреодолимой силы тяжести, которая навечно придавила ее в этой конкретной точке, в этом конкретном моменте времени.
Дефне подняла голову и отрывисто кивнула, не в силах сфокусировать взгляд. И, ни слова не говоря, пошла прочь. Юсуф окликнул ее. Она не ответила.
Где-то вдали над крышами домов поднимались столбы дыма; в городе бушевали пожары. Куда ни глянь, везде были мужчины: мужчины с ружьями, мужчины, складывающие мешки с песком, мужчины с мрачными лицами, в запыленных ботинках. Гражданские, военные, ополченцы. Интересно, куда подевались все местные женщины?
Дефне шла закоулками, через сады и огороды, подальше от уличных беспорядков. Шла совершенно бесцельно, куда глаза глядят; ее тень неотступно следовала за ней. День незаметно перешел в вечер, мир лишился красок. Когда спустя много часов она наконец добралась домой, ее руки и щиколотки были сплошь в царапинах от ежевики, напоминающих надписи на языке, которые девушка так и не смогла выучить.
Дефне не произнесла ни слова, замкнувшись в себе, ее губы были сосредоточенно сжаты. Она старалась вести себя как ни в чем не бывало, чтобы избежать расспросов сестры. Оказывается, это вовсе не трудно откладывать боль на потом. Примерно так же, как отложить на потом чтение письма от Костаса.
Моя дорогая Дефне!
Поверить не могу, что не сумел с тобой повидаться до своего отъезда в Англию. Знаешь, я начинал писать это письмо, останавливался, снова начинал, и так много раз. Хотел лично сообщить тебе новости, но не смог с тобой связаться.
Это все мама. У нее полно страхов, не поддающихся доводам разума. Она боится, что со мной случится нечто ужасное. Заливаясь слезами, она умоляла меня уехать в Лондон. Я не смог отказать матери. Но я больше не позволю ей выкинуть подобный номер. Она больна, ты знаешь. Ее здоровье ухудшается. После смерти моего отца она усердно работала, чтобы поставить нас на ноги. Смерть Михалиса окончательно ее подкосила, и теперь, когда Андреас ушел из дому, я ее единственная опора. Я не мог выдержать маминых страданий. Не мог ее подвести.
Обещаю, все это ненадолго. В Лондоне я поселюсь у своего дяди. Но я знаю, не будет и дня, чтобы я не тосковал о своей любимой, каждое биение сердца будет напоминать мне о тебе. Я вернусь самое большее через две недели. Привезу подарки из Англии!
У меня не было возможности сказать, что значила для меня та ночь. Когда мы покинули таверну… луна, запах твоих волос, твоя рука в моей руке… когда мы поняли после всего того ужаса, что в этом хаосе нас спасет только наша любовь…
Знаешь, о чем я непрерывно думаю с тех пор? Я думаю, что ты и есть моя страна. Или это звучит слишком странно? Без тебя у меня в этом мире нет дома – я дерево с подрубленными корнями; ты можешь повалить меня прикосновением пальца.
Я скоро вернусь, я не позволю подобному повториться. И может быть, в следующий раз, в один прекрасный день, мы поедем в Англию вместе. Кто знает? Пожалуйста, думай обо мне каждый день. Я вернусь так скоро, что не успеешь и оглянуться.
Я люблю тебя.
Дефне так крепко сжимала письмо, что оно измялось по краям. Ее затуманенные слезами глаза остановились на растущем в горшке томате. Костас в свое время говорил ей, что давным-давно в Перу, где, как считается, и зародились томаты, их называли «сливовой штукой с пупком». Дефне нравилось подобное определение. В отличие от абстрактных названий и произвольного сочетания букв, оно давало всестороннее представление о предмете. Так, птицу нужно называть «поющей пернатой штукой», автомобиль – «железной штукой с колесами и гудком», остров – «уединенной штукой, со всех сторон окруженной водой». Ну а любовь? До сегодняшнего дня Дефне могла отвечать по-разному на этот вопрос, но сейчас она была уверена, что любовь следует назвать «обманчивой штукой, заканчивающейся разбитым сердцем».
Костас уехал, и у нее, Дефне, так и не нашлось возможности сказать ему. Она еще никогда так не страшилась завтрашнего дня. Теперь она была сама по себе.
Иностранец
Лондон, июль-август 1974 года
Когда Костас Казандзакис прилетел в Лондон, в аэропорту его встречал дядя со своей английской женой. Супружеская чета жила в отделанном кирпичом каркасном доме с крошечным садиком перед парадным входом. У супругов была собака – коричневый с черно-белыми подпалинами колли по кличке Зевс, любивший вареную морковь и сухие спагетти прямо из коробки. Костасу не сразу удалось привыкнуть к здешней кухне. Но вот что действительно застало его врасплох, так это погода. Он не был готов к новому небу над головой – сумрачному бо́льшую часть дня и только изредка оживавшему, словно мигающая лампочка, которой не хватает напряжения.
Его дядя, навсегда осевший в Англии, был жизнерадостным человеком с заразительным смехом. Он радушно принял племянника и, придерживаясь твердого убеждения, что молодой парень не должен бить баклуши, привлек его к работе в магазине. Там Костаса научили расставлять товар на полках, проводить учет, работать с кассовым аппаратом и вести инвентарные книги. Было тяжело, но Костас не возражал. Он не привык сидеть сложа руки, а работа делала разлуку с Дефне более терпимой.
Через неделю после приезда в Англию до Костаса дошли ошеломляющие новости: военные при поддержке греческой хунты сместили архиепископа Макариоса; между сторонниками Макариоса и сторонниками временного президента Никоса Сампсона, назначенного зачинщиками государственного переворота, произошли столкновения. Костас с дядей, узнавшие об этом из газет, с ужасом прочитали о том, что улицы были завалены трупами и покойных не успевали хоронить. По ночам Костас не мог сомкнуть глаз, а когда проваливался в сон, его мучили кошмары.
Последующие события оказались еще более немыслимыми. Через пять дней после смещения архиепископа Макариоса турецкие войска, оснащенные тяжелым вооружением, высадились в Кирении: 300 танков и 40 000 человек личного состава совершили марш-бросок вглубь острова. Греческие крестьяне, оказавшиеся на пути турецких военных формирований, в целях безопасности были вынуждены бежать на юг, бросив все, что наживалось годами. В результате этих событий, военных действий и наступившего хаоса режим «черных полковников» в Афинах рухнул. Поступали сообщения о столкновениях турецких и греческих военных кораблей возле Пафоса. Однако самые тяжелые боевые действия имели место в окрестностях и в центре столицы Кипра Никосии.
Костас, вне себя от ужаса, сидел как приклеенный возле радиоприемника, чтобы получить хотя бы крупицу доступной информации из последних новостей. Слова маскировали и скрывали не меньше, чем раскрывали и объясняли: «военное вторжение», говорили греческие источники; «операция по восстановлению мира», утверждали турецкие источники; «интервенция», заявляли в ООН. В голове Костаса засели странные концепции, сыплющиеся на него из сводок. В них рассказывалось о «военнопленных», «этнических чистках», «перемещении населения». Ему не верилось, что все эти выражения употреблялись применительно к месту, которое было знакомо ему, точно собственное отражение в зеркале. И вот теперь он его больше не узнавал.
Мама прислала отчаянное письмо, умоляя Костаса оставаться в Англии. Опасаясь за свою жизнь, Панагиота в последнюю минуту сумела выбраться из Никосии через многокилометровые пробки. Среди греческого населения царила такая паника, подстегиваемая разговорами и свидетельствами очевидцев о зверствах, чинимых наступающей армией, что одна маленькая девочка, жившая по соседству, умерла от сердечного приступа. Панагиоту, лишенную возможности взять даже личные вещи, приютили жившие на юге родственники. У нее больше не было дома. Больше не было сада с пятью рожковыми деревьями. Все, что она с таким трудом растила и лелеяла, оставшись вдовой с тремя сыновьями на руках, пошло прахом.
Дядя, несмотря на протесты Костаса, сдал его обратный билет. Нельзя было возвращаться на остров, охваченный огнем. Оказавшись в ситуации, которую не мог контролировать, Костас отчаянно пытался найти способ связаться с Дефне: отправить ей телеграмму, позвонить, написать письмо… Ему удалось даже дозвониться до Юсуфа и Йоргоса, но затем они оба точно в воду канули.
Не получив по истечении шести недель весточки от Дефне, Костас сумел договориться с работавшим на почте приятелем, чтобы тот в назначенное время пригласил к телефону Мерьем. Ее голос звучал тихо и обеспокоенно. Мерьем сообщила, что их адрес не изменился, дом в целости и сохранности. Дефне получила все его письма.
– Тогда почему она не отвечает? – спросил Костас.
– Прости. Боюсь, она больше не хочет с тобой общаться.
– Я тебе не верю, – сказал Костас. – И не поверю, пока не услышу это лично от нее.
В разговоре возникла длинная пауза.
– Хорошо, я передам ей.
Через неделю Костас получил открытку от Дефне, где та просила оставить ее в покое и не пытаться разыскивать.
В маленький продуктовый магазинчик приходили самые различные люди: фабричные работники, таксисты, охранники. А еще немолодой учитель, преподававший в школе неподалеку. Он сразу заметил интерес Костаса к охране окружающей среды и, увидев, как ему одиноко, стал снабжать его специальной литературой. По вечерам Костас, по-прежнему не имевший вестей от Дефне, подолгу лежал в постели с книгой в руках, забывая о ноющей боли в конечностях, и читал до тех пор, пока не начинали слипаться глаза. А днем, когда не было покупателей, он сидел за кассой, листая продававшиеся в магазинчике журналы о природе. Он находил успокоение, лишь думая или читая о деревьях.