— У нас дома это назвали бы расизмом, — громко говорит Татьяна, глядя на мальчишек с черными лицами. — В Великобритании такое давным-давно бы запретили.
Мерседес с трудом удерживается от вздоха.
— Он выгнать из Ла Кастелланы мавр и стать наш покровитель.
— Ну хоть не змей, — говорит Татьяна.
Мерседес понятия не имеет, что она имеет в виду. Она гордится своей культурой, несмотря на страх, который приносит этот день. И то, что представительница авангарда завоевателей не знает ничего об истории острова, вызывает у Мерседес желание просветить ее.
— Изгнать мавров из Иберийского полуострова, — продолжает она, намеренно не обращая внимания, что ее перебили, — он пришел сюда и спас нас. С его прихода — никаких больше захватчиков. Его милостью, grazia nobile.
С этими словами она быстро крестится, выражая свою благодарность.
— Смотри! — кричит Татьяна. — Это же Джанкарло!
Дюжина пар глаз смотрит в их сторону. Мерседес ежится от страха. Оттого что кто-то осмелился на публике так непочтительно высказаться об их герцоге, хочется закрыть руками лицо. Особенно сегодня, когда он шествует с тысячелетним палашом, тем самым, которым его предок убил сотни захватчиков, — держа его перед собой на вытянутых руках. Молчи. Ради бога, молчи. Я этого не вынесу.
Она пытается немного отойти от своей нанимательницы хоть на какое-то расстояние, но та как приклеилась.
— Хочу пить! Я все равно думаю, что в такой день на закусках и напитках можно было бы озолотиться! — продолжает она таким громким голосом, что заглушает молитвы. — Уличная еда. За ней будущее, уверяю. Я ничего другого и не ем на Самуи [18], когда бываю там.
Мерседес скрежещет зубами и думает: «Может, ее жалобы — это мое наказание? Им же конца-края нет. У меня болят ноги. Как же сегодня жарко. Еще долго? Сколько длится служба? Ах, эти булыжники на мостовой! Ходить по ним в шлепках просто ужасно!»
В этот момент они проходят мимо «Принцессы Татьяны». С кормовой палубы за ними наблюдает Мэтью Мид со стаканом чего-то прохладительного.
— Моя мама идет пешком прямо из церкви, — произносит Мерседес. — Все не так плохо.
— Может, я сбегаю на яхту и принесу попить?
— Нет, — твердо отвечает Мерседес, — процессию покидать нельзя. Таковы правила.
Когда они проходят мимо конторы начальника порта, на улицу выходит ее отец и несколько мужчин вместе с ним, чтобы посмотреть на процессию. Они нетвердо стоят на ногах, хотя и пытаются это скрыть. Из уважения к святому они вышли без бокалов, но только дурак может подумать, что те не остались стоять на столах внутри.
Если бы не женщины, великие традиции Кастелланы благополучно почили бы с миром много поколений назад. Сама мысль обо всех этих достойных матерях, сестрах и дочерях, хранящих историю и передающих ее от поколения к поколению, наполняет Мерседес странной, озлобленной гордостью. «Поэтому мы и празднуем этот день, — думает она. — Чтобы отметить женский героизм, равно как и вспомнить судьбу тех, кто отказался выполнять свой долг».
Ее отец, глядя на нее, играет бровями, но она лишь вскидывает подбородок, не обращая на него внимания.
— Так вот везде? — спрашивает она Татьяну, кивая в сторону мужчин.
— Что ты имеешь в виду?
— Женщины взваливают на себя все дела, пока мужчины пьют граппу.
— Боже мой, конечно, да! — хохочет подруга. — У девочек типа меня еще есть выбор, но в основном все именно так.
— Выбор?
— Деньги, — самодовольно поясняет Татьяна, — дают возможность выбора. В принципе, я могу быть кем захочу. Жить где угодно и заниматься всем, что взбредет в голову.
— Но почему-то решила остановиться на Ла Кастеллане! — насмешливо произносит за их спиной Паулина Марино. — Как чудесно!
Мерседес скользит взглядом поверх головы Татьяны, смотрит в глаза Паулине, и несколько мгновений они ведут безмолвный диалог. «Что ты делаешь, Мерседес Делиа?» — «Не осуждай меня, не осуждай». — «Но ты же не станешь важничать, правда?» — «Нет, даже не думай, я кастелланка до мозга костей». — «Ты же не хочешь привлечь к себе внимание solteronas. Твоя сестра уже привлекает слишком много внимания. Подумай о матери. О стыде». — «Прошу тебя, не надо ничего говорить. Это не моя вина, и если бы ты знала, то не стала бы меня обвинять».
Паулина втягивает воздух через зубы и отворачивается.
На рыночной площади из боковой улочки выскальзывает Донателла и вливается в их ряды. Она хихикает и очень довольна. Озорница, показывающая язык правилам.
— Маме не говори, — шепчет она.
— Где ты была?
— У Аны Софии. Мы прятались в ее комнате. Мама заметила, что меня нет? Ты же не скажешь ей, правда?
Зрачки у нее расширены, от нее немного пахнет спиртным.
— Ты что, пила? — шипит Мерседес.
Донателла в ответ изображает улыбку Моны Лизы.
— Я тебе не верю, — сердито шепчет Мерседес, а Донателла снова усмехается.
На ее ногтях лак. Всего-то бледно-розовый, близкий к натуральному, но младшая сестра в ужасе. Намазюкаться в такой день! Татьяну solteronas, может, и оставят в покое, но если увидят ногти Донателлы, когда они подойдут к церкви…
Татьяна как ни в чем не бывало опять начинает:
— Но почему здесь одни только женщины?
— Ты что, не знаешь? — говорит Донателла.
— А, привет. Откуда ты взялась?
— О чем это ты? — отвечает та, старательно подавляя очередной смешок. — Я здесь с самого начала. Хочешь узнать, почему здесь только женщины? Да потому что это они помогли святому Иакову. Мы поубивали врагов вилами и плугами! — Она тычет в воздух воображаемыми вилами.
— А еще, — добавляет Мерседес, со всей серьезностью относясь к легенде о святом Иакове, — мы храним свою культуру.
И с мольбой смотрит на сестру, знающую английский гораздо лучше нее — благодаря не только школьным урокам, но и журналам, которые ей так нравятся.
— Да, — поддерживает ее Донателла. — Придя сюда, мавры увозили все, что могли. Золото, серебро, церковную утварь. В Африку. Чтобы переплавить и отлить своих языческих идолов. Даже витражные окна. Совершили набег на замок и забрали все имущество герцога.
— Только храбрость его не смогли с собой унести, — говорит Мерседес. — И любовь к своему народу.
Они пересказывают легенду, которую после того памятного сражения любой ребенок знает назубок.
— Захватчики сожгли все картины, — продолжает сестра, — святые и герцоги с их герцогинями сгорели, пепел бросили в море.
К ним опять присоединяется Паулина, внезапно вновь лучась дружелюбием.
— Разрушили даже статуи римских богов и императоров, — добавляет Донателла, — которые когда-то стояли в храме. Говорят, что, если нырнуть достаточно глубоко, их и сейчас можно увидеть на дне океана.
— В самом деле? — спрашивает Татьяна. — А какому же богу они поклонялись?
Паулина подносит к губам палец, призывая ее замолчать, и отвечает:
— Мы не произносим его имени.
— А как насчет этой jala, что вы постоянно говорите? — все тем же громким, уверенным голосом спрашивает Татьяна. — Наверняка это...
Вокруг них звучат проклятия. Женщины крестятся и целуют медальоны.
— Мерседес Делиа, — рявкает прачка, которая стирает скатерти для «Ре дель Пеше», — если ты не угомонишь эту девчонку, тебе придется ее отсюда увести.
— И что она вообще здесь делает? — бормочет другая. — Это не... espetacula turistija.
— Простите нас, простите, — извиняется Мерседес.
— Я же только... — начинает Татьяна, но Донателла тут же ее перебивает, не давая говорить дальше:
— Итак, о чем мы. Но заполучить все они не смогли. Даже половины. Потому что, пока мужчины болтали и наливались граппой, женщины тайком уносили все, что только могли. Под юбками. В корзинах для белья.
— В тележках, на которых развозят корм скоту, — добавляет Мерседес.
— И в детских кроватках тоже, — вставляет слово Паулина.
— И прятали так хорошо, что мавры так ничего и не нашли. Закапывали в полях, замуровывали в стенных нишах, хранили в тайниках под яслями для коров. И каждое поколение шепотом передавало тайну спрятанных сокровищ. От матери к дочери, от матери к дочери.
Ларисса подходит сзади, протолкнувшись сквозь толпу. Многозначительно смотрит на Донателлу. «Я знаю, что у тебя на уме, дорогуша, — говорит ее взгляд. — Не думай, что я не заметила».
— Потому что мужчинам верить нельзя, — продолжает Донателла, делая вид, что не понимает, к чему этот взгляд. — А когда пришел Сантьяго и освободил нас, прапраправнучки открыли тайники и вернули иконы в церковь.
— А портреты предков вернулись в замок, — добавляет Паулина.
— А чаша для причастий заняла положенное ей место на алтаре. Так была спасена от мавров история Ла Кастелланы.
— И сделали это женщины, — гордо заключает Мерседес. — Вот почему у нас сегодня festa.
Татьяна наконец умолкает. «Она понимает, — думает ее новая подруга. — Наконец до нее дошло. Наша благородная история. То, почему мы особенные».
— Но не все женщины, не так ли, девочки? — говорит Паулина, тоже впитавшая легенду Кастелланы с молоком матери.
— Не все! — возносится хор голосов, а женщины начинают демонстративно плеваться и утирать губы.
— Нашлись и такие, кто сотрудничал с врагом, — продолжает Донателла, — женщины без стыда и гордости, которые укладывались с этими язычниками в постель. Puta.
— Puta, — доносится со всех сторон шепот. — Puta.
— Вы слишком... — начинает Татьяна, но все же решает не продолжать.
— Они бесчестили своих отцов. А некоторые — даже и мужей. Сбегали с супружеских лож и спали с врагом.
И вновь вокруг плюются.
— Знаешь, что они тогда сделали? — спрашивает Донателла. — Наши предки.
Татьяна качает головой.
— Составили список. Всех женщин. Всех, кто предал нас, кто разбавил кастелланскую кровь чужой. И после битвы, когда мавры бежали к себе домой через океан, а Сантьяго вернулся в Андалусию, люди пошли от дома к дому, выволокли их на улицу, и притащили в церковь, превращенную маврами в мечеть, поставили на колени и заставили сознаться в совершенных ими грехах. Побрили им головы и заставили вымаливать прощение.