— Кое-кто очень собой доволен, — говорит принц.
— Можно сказать — на седьмом члене от счастья, — отвечает гость, присоединившийся к ним совсем недавно, и они хохочут.
«Мы для них просто не существуем, — размышляет Джемма. — Только как аксессуары для получения удовольствия. И от резиновых кукол нас отличает только то, что богатые могут себе нас позволить».
Оказывается, ей трудно держать прямо спину. Руки сами собой тянутся закрыть тело, будто живут собственной жизнью, и, чтобы их расслабленно опустить, ей приходится приложить волевое усилие. Стоя перед ними и без конца расточая улыбки, она чувствует, как сила тяжести наваливается на плечи и давит на позвоночник, стараясь пригнуть ее к земле.
«Я думала, что буду чувствовать себя иначе, — думает она. — На деле я в таком же рабстве, и Сара больше не кажется такой великолепной. Каждые двадцать минут упархивает за новой дорожкой. Да и ее улыбку так даже называть не хочется. Оскал черепа на натюрморте».
Она опять чувствует, что сутулится, и заставляет себя отвести назад плечи. «Хочу домой. Хотя теперь у меня больше нет дома, куда можно было бы пойти. Я не знаю, что делать. И не знаю, как выпутаться из всей этой истории».
Мэтью Мид пододвигает обратно стул и провозглашает:
— Ну что, джентльмены? Я так думаю, еще немного бренди, по сигаре и перейдем к финальному кастингу?
Кастингу?
Мэтью с трудом поднимается на ноги и берет трость.
— Прошу за мной.
— И да начнется игра, — отвечает на это Брюс Фэншоу, и они опять оглушительно ржут.
«Вот черт… — думает она. — Я так и знала, что этим дело не ограничится. Нас четверо, их десять, так что пахать придется всю ночь».
Она вымотана до предела. «Отпустите меня домой, — вертится в голове мысль. — Сколько денег ни предлагайте, оно все равно того не стоит. Просто отпустите домой, и все. Должен быть какой-то другой путь…»
Мужчины идут по коридору, который отходит от лестницы, и Джемма слышит громкий скрежет, будто где-то отворилась тяжелая дверь.
— Ничего себе! — удивленно восклицает чей-то голос.
— Это что-то! — вторит ему принц. — Никогда бы не заподозрил, что здесь есть еще одна комната.
— Дорогой мой... — доносятся до нее слова Татьяны. За какие-то сутки «ваше королевское высочество» в ее исполнении сменилось обращением «дорогой мой». — …о ней даже архитектор едва знал.
— Очень в духе семейства Онассис [26], — говорит кто-то другой.
— Да, мы хотели передать атмосферу семидесятых годов, — отвечает она.
— Славные были деньки, — слышится еще чей-то голос.
— Не то слово.
— И не говори, — присоединяется к ним новый голос. — Подобных возможностей нам еще ждать и ждать.
— Как сказать, — возражает ему Мэтью Мид, — глобальное потепление предоставляет огромные возможности, пока весь этот цирк вокруг климата не уляжется...
Цок-цок-цок — стучат по холлу к девочкам каблучки Татьяны. Она что-то несет в руках. На запястье у нее тоже какие-то штуковины.
— Надевайте, — приказывает она, но уже не голосом работодательницы, как раньше.
Теперь это императрица с холодными интонациями рабовладелицы.
Она принесла с собой маски для глаз. Плюс небольшие резиновые браслетики вроде тех, по которым пускают в клуб, каждый своего цвета: красный, зеленый, желтый, синий. Выбирать им она не дает. Джемме протягивает зеленый, та берет его и послушно надевает на руку.
— А теперь вот это, — продолжает Татьяна, доставая пучок кабельных стяжек.
Она понимает, что это для того, чтобы связать запястья.
— Помогите друг другу. Да затяните потуже.
У Джеммы все сжимается внутри. «Не хочу. Я не хочу».
Но они все равно стоят все вместе, сверкая белками глаз, и тянут за концы стяжек до тех пор, пока пластик не врезается в кожу.
И ждут.
[26] Семья греческих миллиардеров.
47
Мерседес
— Но, kerida, почему именно ты?
— Потому что больше некому, — отвечает она. — И ты, мама, это прекрасно знаешь.
Для нее это сродни ужину перед казнью. На большой тарелке собраны ее самые любимые в жизни блюда: крохотные сырки из молока коз с горного выпаса; превосходное прошутто; маринованные сердечки артишоков, жаренные на гриле в масле; оливки с чесночным соусом и латук гриль. Небольшая тарелка анчоусов. Миска помидоров из их собственного сада — порезанных, приправленных цедрой и соком апельсина, опять же с их собственного дерева. Сегодня они едят, как тысячи лет ели их предки.
Беда лишь в том, что ни у кого особо нет аппетита.
— Новый Капри… — говорит Ларисса. — Думаешь, он именно это и задумывал?
— Вполне вероятно, — отвечает Феликс, — история знает великое множество аристократов, свернувших на кривую дорожку. А тут целая страна, с которой можно делать все, что хочешь.
Ларисса теребит кусочек хлеба. Вертит в пальцах до тех пор, пока он не превращается обратно в тесто. Она посерела от тревоги, на лбу резко обозначились морщины.
— Этот человек. Когда его сюда принесло, все пошло наперекосяк.
Мерседес не может наверняка сказать, о ком идет речь: о герцоге или о Мэтью Миде.
— Все стало совсем плохо после смерти старого герцога, и сюда приехал он, — продолжает она. — Он же вырос не здесь, понимаете? И поэтому не привязан к этой земле. А потом еще притащил сюда всю эту публику и окончательно все испортил.
«При жизни старого герцога тоже жилось несладко, — думает Мерседес. — Ностальгия заставляет тебя забыть. Европола тогда здесь тоже не было. Если тебя считали источником проблем, ты просто исчезал, а остальные делали вид, будто тебя вовсе никогда не существовало».
— Может, он ничего не знает? — говорит Ларисса. — Скажите мне, может, он не в курсе?
«Четверо девушек, а затем только трое. Нет, мама, слов, которые тебя бы утешили, у меня нет».
— Не знаю, — врет она.
Так много лжи за много лет.
— Мы не можем позволить ему и дальше закрывать глаза.
— Но почему ты?
— Потому что, кроме меня, больше некому, — отвечает она. — Я не могу позволить и дальше продолжать им в том же духе. Все эти девочки… Ты лучше о них подумай.
Между ними стоит призрак сестры. Жертва Ла Кастелланы, герцога и в определенном смысле Мидов — как и другие.
— К тому же, мама, — добавляет она, — если у меня все получится, я буду свободна. В тюрьме контракты не действуют. Они исчезнут, а я обрету свободу.
— Я должен пойти с тобой, — говорит Феликс, — мне ненавистна даже мысль о том, что тебе придется заняться этим одной.
Она качает головой.
— Ничего не выйдет. Пауло даже на пушечный выстрел не подпустит тебя к той комнате. Я единственная, кого он не заподозрит. Стоит мне представить это как случайность, обычный бытовой кризис, как он обязательно меня туда впустит.
— Ну хорошо, допустим, ты действительно туда пройдешь. А дальше-то что? Думаешь, он будет молча смотреть, как ты будешь там у них копаться?
— Да ладно тебе, — отвечает она, — его отвлечь — раз плюнуть. К тому же хоть он и отличный парень, но ему даже в голову не придет, что кто-то вроде меня может создать ему проблемы. Достаточно будет сказать, что на кухне осталась выпечка, а уборка займет несколько часов, и времени у меня будет хоть отбавляй. К тому же мне прекрасно известно, где там и что. В ящичках хранится тысяча DVD-дисков. Он переформатировал старые видео, когда технологии обновились и они перешли на плоские экраны. Там все. Мне понадобится буквально пара минут, чтобы разобраться, что к чему, и сунуть несколько штук в карман передника.
— Он хранит все записи на DVD?
— О да, — отвечает она. — Конечно. Представь себе, что у тебя взломали облачное хранилище и выложили все в свободный доступ. По этой же причине все свои тайны они хранят в банковских сейфах.
— А, — кивает Феликс.
— В интернете данные теперь держат только те, у кого нет ровным счетом ничего ценного. Она мне однажды так и сказала.
Мерседес разрывает пальцами инжир, заворачивает его в листочек прошутто и кладет в рот. Этот ужин может оказаться для нее последним в кругу семьи. Не исключено, что завтра она уйдет и больше уже никогда не вернется.
— Вся ирония в том, — говорит она, — что во всем доме только в этой комнате нет камер.
Остров
Лето 1986 года
48
Задним умом все крепки. А в тринадцать лет сложно догадаться, что человек, прощаясь с тобой, прощается с жизнью. * * *
— Мерседес?
Она почти заснула, так что едва ее слышит.
— Мерседес?
Девочка поворачивается на другой бок, вглядывается во мрак и видит сестру, которая сидит в белой ночной рубашке, упираясь подбородком в колени.
— Чего?
— Я должна тебе кое-что сказать.
— Ну говори.
— Сначала пообещай, что никому не проболтаешься.
— Да о чем?
— Нет, сначала пообещай.
Сонная, она садится, подбив под себя подушки.
— Ладно, обещаю. Что ты хотела мне сказать?
— Я так больше не могу, — отвечает Донателла.
В полумраке на ее лице залегли тени, от чего она стала похожа на призрак.
— Донита, — говорит она, — так не будет продолжаться вечно. Это пройдет. Рано или поздно все проходит.
— Но только не это, — возражает Донателла. — Ты не хуже меня знаешь. Я теперь меченая на всю жизнь. И делать мне здесь нечего.
— У тебя есть я, kerida. Тебе это прекрасно известно. Я всегда буду рядом с тобой. Я и мама.
Отца она не упоминает. Как и сестра, она знает, что он в жизни никого не поддержит.
Донателла устало поднимает руку и трет лицо.
— Прости, — говорит она, — я должна уйти.
Мерседес подпрыгивает на месте.
— Нет! Нет, Донита, умоляю тебя, не надо!
— Мерса, — говорит Донателла, — пойми, у меня просто нет выбора. Все кончено. Теперь у меня больше нет будущего.
Из глаз Мерседес льются слезы.
— И что я буду без тебя делать, Донита? — спрашивает она. — Что, а?
Этот огромный, холодный, пустой мир. Она представляет, как ее прекрасная сестра сходит с парома на совершенно незнакомый ей берег. Ее никто не знает. Ее никто не любит, и так навсегда. «Я не могу… — думает она. — Это невыносимо. Они нас уничтожили».