Первым моим «отцом» стал Слава. Серегиным, соответственно, Гриша. Оля ревнует нас к вожакам и тщетно пытается разочаровать в ребятах.
В Славку я влюблен. С трепетом слежу за его рассредоточенной походкой, манерой плевать, поворотом острого плеча. Головы наклоном. Если Оля притягивает меня как нечто иное, чем я, оставляя моим преимуществом то, чего у нее нет, хотя особого различия между нами я не угадываю, то Славка то же, что я, конечно, но более выраженное — одиннадцать лет! К тому же поведение, речь — куда уж мне! А когда друг сажает меня на плечи для «конного» турнира, — тут уж все нанизывается на нить, продетую через мой позвоночник: лес, земля, грядущая жизнь, когда стану таким, ну, не таким, безусловно, а чуть похожим на Славку; мое прошлое, неясное, нечитаемое, но бывшее где-то, и снова я здесь, и опять земля, лес. Турнир.
Славка заходит за мной утром, и тетя Соня усаживает гостя за стол, поит чаем. Куда бы ни звал меня друг, я вкладываю все силы, чтобы с ним отправиться. Добыча дождевых червей становится для меня откровением, когда мы оказываемся на неиспользуемой земле, зажатой огородом, помойкой и уборной. Здесь вымуровываем из земли кирпичи, доски, булыжники, а под ними кого только нет! Жуки всевозможные: от маленького блестящего, лупоглазого, если его превратить в человека, до бронированного рыцаря — жужелицы. А мокрицы! А струящиеся по земле уховертки! А красные, будто ящички на лапках, клопики! Все они семенят прочь, ввинчиваются в ноздреватую, седую от блеклой травы землю, зарываются под стекла и щепочки. А вот — черви! Жирные, водянисто-розовые змеи скользят в пальцах, безжалостно рвут свое тело, лишь бы уйти в почву. Я поражен их решимостью — быть разорванным пополам, не выдержав тяги руки моей и невидимой части кишки, утекающей в землю. Но что им, действительно, делать? Если попадутся целиком — смерть. И вот, такие беспомощные, столь беспощадны они к себе в борьбе за свободу.
Мы идем по узкой тропе. Навстречу из сердцевины леса движется старуха. Славка говорит, она — колдунья, возьмет сейчас и оборотит меня в собаку или лягушку, а то велит окаменеть или навечно заморозит. Он объясняет: главное — в глаза ей не смотреть, тогда она ничегошеньки сворожить не в силах. Я бы улепетнул, но бег, особенно быстрый, возмущает у меня непереносимую резь под ребрами.
Лес стал принадлежать старухе. Каждая ветка, шишечка оказываются ее оплотом. Она вольна обратиться к деревьям, зверям, страшной луже на дороге. Мы — нет. Колдунья уже недалеко. Близко. Рядом. «Здрравствуйте», — испуганно улыбаюсь, в глаза ей не глядя, а лицо перекосив, как червяк закапываюсь в землю. Друг тоже приветствует незнакомку. Больше мы не шевелимся. Не расцепляем своих пальцев.
Тетка, почти что толстая, с плечами поднятыми, напружинилась вся, будто сейчас прыгнет, — так вижу ее, взглядывая исподлобья. Спрашивает, почему глаза прячу. Славка отвечает, что я знаю о ее колдовстве. Женщина просит не пугаться ее, не собирается она нас ни в кого превращать. Велит поднять мне голову, и я, решив, что вся жизнь моя через мгновение видоизменится, взлетаю глазами на теткино лицо и тотчас к нему присасываюсь. Физиономия — асфальт, с овалами битых яблок вокруг глаз. Сами они бесцветные, как осиное крыло, а в них козявочками дрожат зрачки.
Любимая игра — «конный бой». Серега карабкается на Гришку, я — на Славку, и, разогнав «лошадок», мы пытаемся стащить друг друга и, как правило, валимся оба, а с нами и наши «лошади», в кучу-малу, где, гогоча от щекотки, доказываем свою победу.
Сложная игра — «шпионы». Двое, тем же составом, прячутся. Двое ищут. Славка безустанно изобретает пароль, незнание которого уличает диверсанта. И первый, им сочиненный, звучит — «корова». Я не в состоянии уразуметь, что вопрос — «пароль», ответ — «корова». Понятие «пароль» объединяется в моей памяти с «коровой». Так я и бегаю по лесу, выкрикивая истошно: «Парроль Коррова! Парроль Коррова!»
А если нас засекут, предупреждает Славка, он заорет «полундра». Крик явится сигналом тревоги. Полундра... Какое-то животное. Роковое для того, кто с ним столкнется. Нереальное по своей невероятности, но тем не менее существующее. Полундра... Выкрикнуть — значит обезопасить себя. Защитить. Все равно что призвать Бога. Он ведь не накажет за обращение, а если не поможет, то просто не обратит внимания. Теперь, кочуя по лесу, я воплю в минуты страха: «Полундра!»
Знаю, что малина — красная. В разговоре с соседями хозяйка обмолвилась о желтой. Может ли это быть? Отсчитав ступеньки, я стою перед ней и прошу малины. Ольга Андреевна отмахивается: «Завтра». — «Нет, сейчас, где она, желтая?» — «Спит». — «Как спит? Малина спит?» — «Да, почивает, а сонная — она невкусная. И вообще можно отравиться. Завтра».
Мне не верится, что оно наступит. Но вот — завтра! Солнце не забыло напомнить о желтых ягодах. Тормошу маму. Идем к хозяйке. С ней — в сад. Глотая нетерпение, слежу, как шлепаются о дно эмалированной плошки ягоды. Мама конфузливо сует что-то в руку Ольге Андреевне. Путь до веранды — и я сижу, болтая ногами, давлю языком малину. Красная — вкусней. Желтая — необычней.
Положив на плечи лопаты, вожаки направляются в лес. Они намерены сделать землянку. Мы трусим следом. Местонахождение землянки — нашего будущего штаба — должно быть абсолютно секретным. От всего мира. Даже от мамы. Вот подходящий прямоугольник промеж истекших смолой елей. Очертив лопатой границы землянки, ребята начинают копать. Мы с братом в пробитом временем ведре уволакиваем рыжую землю. Операция «Штаб» заполняет несколько дней. Когда яма перегоняет рост наших вожаков, работы прекращены. Остается соорудить настил, вход и замаскировать его. Славка планирует в яму, садится в ней, ложится, демонстрирует вольготную жизнь в землянке. Мы тоже пикируем вниз, уважительно поеживаемся перед прохладой и утаптываем дно. Вдруг Славка подтягивается руками за край ямы, выжимается и, забросив ногу, покидает «штаб». Брату подает руки Гришка и выуживает его. Подвох! Пробую дотянуться до края пропасти. Никак! Ребята смеются. Уходят. Серега, свесившись в «ловчую» яму, протягивает руки. Ему не вытащить меня. Что же, пропадать? Какое предательство! Плачу, уткнувшись в дно землянки. Рыдаю, смешивая ржавую землю со своими соплями. Брат спускает лопату, и я, всхлипывая, становлюсь на ее ребро. Теперь и сам достаю край ямы и благодаря брату выкарабкиваюсь из западни. Из-за деревьев с гоготом вываливаются ребята. Славка, Славка, я не могу с тобой даже заговорить.
Меня очень интересуют куриные гребешки и бородки. Что за красота прилеплена у этих нелетающих птиц! Кажется, они наказаны за что-то потерей умения летать. Я наседаю на всех с просьбой дать мне пощупать гребешки. Сам ношусь за хохочущими и рыдающими проволочноногими птицами, косящимися на меня рыбьими глазами. Хозяйка, уступив мольбам, привлекает одну клушу и берет в руки, а подозвав меня, дозволяет произвести осмотр не столь обеспокоенной в хозяйских руках птицы. Намявши гребень, я все же не остаюсь доволен, хотя и не разочарован, угадав какую-то связь между гребешком и Олей.
«Лизни!» — предлагает Ольга Андреевна, и я лижу маковку на куриной башке. И тут, чувствуя мою неудовлетворенность, хозяйка смеется: «Кусай!» Встретившись с куриным глазом, я деликатно пожимаю зубами безвкусный гребень. «Еще! Сильней! Ей не больно!» Но нет. Тут уж все. С меня оказывается довольно.
В лесу, совершенно близко от дома, мы смастерили шалаш. Старшие раздобыли досок. Прибили к соснам. Это стало основанием. Сверху мы плотно навалили разнопородных веток и завесили со всех сторон. Дырой зияет лишь вход. Зелено-карие ветки растопырились, разомкнув темную щель входа.
В шалаше оказывается чрезвычайно уютно. Можно сесть, лечь — торчи здесь хоть сутки. Через ветки видно все, а ты скрыт от глаз. Вот это да! А около шалаша мама позволяет повесить гамак. Тело, особенно ягодицы, словно стеганое ватное одеяло, поделенное на равные ромбы сеткой гамака. Их можно щупать, выпростав из гамака руку или просунув ее в одну из бесплотных фигур, окаймленных белой веревкой.
Славка помогает родителям в созидании жилища. Гриша вооружается знаниями к учебному году. Наш постоянный партнер по играм — Оля. Втроем мы всегда спорим за право качания в гамаке. Девочка добивается желаемого, шепнув: «Я вам тайну расскажу». Мы не только уступаем гамак, но и качаем подружку, сгорая от нетерпения услышать тайну. Накачавшись, она выпутывается из баскетбольной корзины гамака и удирает в шалаш. Мы — следом, толкая друг друга. Там, в изменившей краски мира хижине, Оля разваливается на устеленном ветками дне, закинув руки за голову, и признается, что она поклялась никому не поверять тайны. Я бросаюсь бить девочку. Брат защищает ее, удерживая мои руки. Так ссоримся все трое. Оля взвизгивает, что мы ее одурачили, и, оттолкнув меня, выбегает.
Брат язвительнее меня и хитрее. Промолвив что-нибудь обидное, что злостью и горечью наполняет меня мгновенно, отступает он, замолкает, и я, взбешенный, раскрасневшись, остаюсь в дураках. Как-то в городе, изведя меня репликами и остротами, он начал стушевываться, но я, решив не упустить его на этот раз, рассчитаться, искал повода для драки. Теперь мои оскорбления летели в брата, а он, с удивлением на лице, целил в меня пальцем. «Он с ума сошел!» — повернулся ко мне брат. «Вррешь! Это ты, сволочь, сумасшедший!» — и я уже вплотную к нему. Мама отчитывает меня: «Замолчи! Не смей!» Все. Теперь — все. Они — враги мои. Я не нужен им, не нужен. Я — враг их. Отступая к окну, кидаю в них копирку. Использованную, бросает ее мама прямо на пол. Мну и швыряю. Вдвоем они теснят меня. Хватают. Отбиваюсь. Тащат. «Отойди, отойди. Осторожней!» — кричит мама Сереге. Два ее приема — схватить за волосы или за пальцы и выгибать, движением своим заставляя опускаться на колени. На этот раз задействованы оба. Меня заволакивают в бабушкинянилюбодядилевину комнату. «Я не мать тебе больше. Ты не сын мне после этого!» — кричит мама, транспортируя меня. Свалив на кровать, уходит. В замке поворачивается ключ. «И не смей стучать в стенку соседям» — последнее. Уже через дверь. Приглушенно, как будто и не мама. Но Крыс и нет. На даче. Дяди Левы — нет. Бабушки — нет. Никого нет. Я — один. Все. Не было отца, не стало и матери. Брат — ничего, это не великое горе. А мама, мамочка! Плачу. Завываю. Кричу: «Мама! Мама! Прости! Мама», — захлебываясь, задыхаясь, отбиваю ладони о стену. «Мама! Открой меня! Мама!» Темно. Темно в глазах. Видеть не хочу ничего — умереть. Умереть! Теперь в жизни моей все потеряно. Все кончено, я никому не нужен. Комната сужается. Стены сдвигаются. Сверху оседает потолок. Снизу вздымается пол. «Мама! Мамочка! Я умирраю!»