Ночь.
— Господи! Верни мне... Что верни? Что? — Он не знал что и, внимательно почему-то осмотревшись, вновь уставился в ночь. — Верни мне душу мою, запутавшуюся в чужих оконных переплетах. Верни мне... Что верни? Что? — Он не стал осматриваться, продолжая вглядываться в ночь. — Верни мне меня, Господи! Верни мое детство! Я навсегда хочу уйти в мир его восторгов и тайн. — Он медленно перевел взгляд от окна к полу. — Отпусти меня, Господи!
Может быть, я действительно сумасшедший. С-умасшедший. А-Д-Ж-И-Й-С-У-Щ. Ш-У-С-М-Й-И-Е-Д-А. А-Д-Е-И-Й-М-С-У-Ш. Сумасшедший. Раз, два. Раз, два — три. Три, девять, одиннадцать — двадцать три. Сумасшедший. Ум. Не ум. Без ума. Сонька? Мама? Почему я? Серега? Соседи? Люди? Планета? Звери, рыбы, микробы, камни, воздух. А кто — нет? Где-то. Космос. Кто-то. Земля. Все — сумасшедшие. Я — нормальный? Не сумасшедший. Не сумасшедший. А если и вправду потерял разум. Любые движения. Все непроизвольно, неподвластно рассудку. Ничего не могу сделать. Фактически меня — нет. Вадима нет — есть сумасшедший, животное. А люди? Они подвластны себе? Что ж, все эти пьяницы? Гробят себя, потому что не сумасшедшие? А работяги? Чего ради? А шпана? Им ведь тоже в конце концов нож воткнут. Не думают? Не предполагают? А эти бабы, мажущиеся, наряжающие себя, — так украшают труп. Рыло свиньи, в ушах — серьги. Украшения — прекрасны, но на фоне их баба — совсем уж урод. Губы — помада. Ресницы — тушь. Веки — тени. Глаза — щелки, подбородки — горка подушек. Нормальная. Я — не сумасшедший. Нет. Нет. Я — все понимаю.
Пятнадцать. А будет еще двадцать. Когда это? Очень нескоро, кажется. Оставшееся до двадцати представляется гораздо более долгим, чем от нуля до пятнадцати. Почему? И еще. Вера такая, что нечто, то нечто, которым обогащаешься, которое приходит с возрастом, какое-то ощущение себя, придет не из отсчитанных лет, а из непрожитых еще. Откуда-то оттуда. Тоже забавно. Сегодня — день рождения. Мой. Пятнадцать лет.
Пятьдесят три дня ждал он эту ночь, чтобы вспомнить свое детство и к утру с ним проститься. Навсегда. Но пока он помнит, какой еще не наступившей, бесконечной кажется жизнь в младенчестве. Как не верится, что смерть — это действительно смерть, и сколько сил надо, дабы понять то, что люди не засыпают, а дохнут, как мухи, скрючив лапки, и через пару дней их зароют в землю, и хоть в деревянном ящике, но в нем таки появятся белые черви, слепые и беспомощные на вид, выгрызут покойнику глаза, язык и все, что доступно сожрать во мраке! Как трудно не поверить в то, что тетка прабабушки действительно распрощалась с жизнью после того, как на рынке испила сырой воды, пораженной холерными вибрионами. Как не сразу веришь в то, что у деда разорвалось сердце так же мгновенно, как отламываешь ты крыло жареной курице, когда он спасал попавшего в омут племянника и пошел на дно вместе с ребенком, а потом они выплыли где-то, и в их опустошенные глазницы светило солнце. Как веришь не сразу в то, что дядя твой умер от истощения в блокадном городе и, замороженный, лежал среди других трупов в сарае, мимо которого ты бежишь в школу, но вдруг оглядываешься и спрашиваешь себя: «Верю?»
Что сравнится с тем состоянием, когда исчезает время и в единый ряд выстраиваются все прожитые годы, все чувства и мысли, люди и события? Он одинаково помнит себя — двухлетним и день назад. Стоит протянуть руку — и можно прикоснуться к людям, которые присутствуют здесь, в этой пустой палате, куда положили его одного, потому что завтра — на выписку. Решетки на окнах — не препятствие для проникновения. Число их множится с каждым воспоминанием. Они теснятся и наслаиваются друг на друга, будто бесконечная колода карт.
Что сравнится со сладкой апрельской оторопью, нашедшей на него и на все живое, когда счастье, кажется, наступило для всех? Голуби завалились в лужи. Лениво капают глазками. Воробьи, раскачивая ветки, пьяно чирикают. Прохожие улыбаются (глупо, довольно), но с какой-то чистотой. Необычной. Все, глазами обозримое, предстает вдруг в предельной четкости своего изображения, свежести, омытости, несмотря на пыль и отсутствие дождя. Дом. Дерево. Асфальт. Все полно жизни, в которую проникаешь и впиваешься всем существом, принимая в то же время все это в себя. Наполняясь этим. Радость сочетания себя со всем миром не выразима словами, но, может быть, жестами — потряхиванием головы. Рук разведением. Нет. Все равно. Невыразимо. Близки тебе кусты, трава. Земля. Но что же? Что тебя объединяет с ними? Как выразить себя? Целовать их? Гладить?
В эту ночь, когда рука его сжимает холод оконной решетки, он вспоминает какие-то игрушки резиновые, которые морщатся от пожатия рук его, в местах сгиба обнаруживая фактуру как бы очень толстокожего зверя. Кусает их — вкуса нет. Только запах. Запах — на языке. Он вспоминает, насколько неодолимо желание разломать игрушку, выпотрошить немудреные внутренности, чтобы лишний раз убедиться, что не хранит она в себе никакой таинственной жизни.
Сейчас, пока еще можно помнить, он вспоминает Новый год. Все Осталовы готовятся к торжеству. Дядя Лева выстаивает очередь за елками: им, бабушке с тетей Настей и своей семье. Наборы украшений, которые неизменно теряют в составе от одного праздника до другого, покупаются новые. Елки устанавливает дядя Лева. Обрубленный хребет дерева становится в банку с водой, банка определяется внутрь перевернутого табурета; страховки — за трубу парового отопления в одном углу комнаты и за шкаф или буфет — в другом. Убранство елки — труд коллективный. Вид игрушек, каждая их них, — они не маячат в мозгу, но это не значит, что братья не помнят их. Каждая узнается, снова любится, вспоминается прошлое новогодие. Битые, но не до конца, — израненные ветераны — бережно вешаются в наиболее безопасные места.
Вечер. В комнате — никого. Дима — один. Конфеты на столе. Подходит. Ест. Перетасовывает, чтобы не стало заметно ущерба. Зачем? В комнате полумрак (детство почему-то вспоминается именно в полумраке — может быть, время впитывает его свет?). Бумажки и фольгу от конфет бережно разглаживает и складывает в жестяные банки из-под чая — это и валюта в играх, и доспехи рыцарей. Не только в их доме, но и во многих других собирают крышечки из-под молочных продуктов, фольгу от чайных, конфетных, всевозможных упаковок, коробочки из-под бульонных кубиков — все, что годится для пластилиновых человечков. Сколько раз открытая братьями книга обнаруживала в себе много лет хранимую, педантично разглаженную конфетную фольгу. Для них!
Помнить осталось совсем недолго, и ему является он — двухлетний. Комната. Тесно и не очень светло. Воздух напряжен волнением и тревогой. Вибрации распространяются от взрослых. Сильнее всего — от голов, слабее — от тела, а на уровне его сидячей позы щекочут, как ветерок. Дима — на горшке. Женщины ходят, пересекая друг другу пути, сталкиваются. Извиняются. Снова задевают друг друга. Подолы платьев шевелятся. Это — тоже ветерок. До него доносятся женские запахи, не заглушенные духами. Сестра с подругой собираются уходить. Мать не хочет этого — сестра хромает после полиомиелита, — беспокоится. Девушки уходят. Они идут на набережную. Смотреть реку. Диме кажется, что он с ними. Все ждут их невозможно долго. Радостные, девушки возвращаются. Вода уже на улицах. Наводнение.
Пятьдесят три дня ждал я — ждал. И вот — ночь. Завтра — свобода, день. Улица. Смогу, шагая, касаться домов и деревьев, бежать куда захочу. Смеяться. И — никого кругом. Никого... Никто не нужен.
Я был не человеком, а чем-то, его напоминавшим, когда попал сюда. Помню, как сыпали мне в молочный суп перец. Ел, чтобы не били.
Расческа. Нож, который мерещился мне, а это — расческа. Мещанинов и Школьников — где они? Прошла вечность.
Я — мучил. Да, я — мучил. Делал то же, что раньше — со мной. Я понял, как надо вести себя, что делать, чтобы — быть человеком. Таковы — люди.
Сейчас — так. Дальше — иначе. Если. Если не умру. Опять — смерть. Но — нет страха. Совершенно нет. Что-то произошло со мной. Что? Исцеление?
Потолок — стена. Потолок — пол. Дверь. Движение. Ходьба. Прихожая. Дверь. Прямоугольник света. Коридор. Пусто... Потолок — стена. Стена — дверь. Дверь — потолок. Пол — потолок. Дверь. Движение. Бег. Дверь. Мгновение света. Никого... Потолок — дверь — потолок — дверь. Дверь. Дверь. Дверь!!! Никого. Никого!!! — Один.
Могил организмы. Деревья в сообществе. Молчание. Тропа. Не в никуда — до часовни. Необитаемая. Искрошена поверхность. Грань, благодаря которой это — предмет, не пускает внутрь. Что там? Ведь никого? Да? Веришь? Есть же кто-то. И — вокруг. Неуловимость. Невидимость. Если бы не это! Но и не так, разве утешение? Растяжение времени. Ожидание. И — только. — Умереть? — Так, умереть? — Да, умереть. — Умереть? — Да, умереть. — Умереть? — Да, у-ме-реть... — Так, умереть? — Да, умереть. — Так, умереть? — Да, у-ме-реть...
Не прислоняться. Е-И-Л-Н-О-П-Р-С-Т-Ь-Я. Я-Ь-Т-С-Р-П-О-Н-Л-И-Е. Е-И-Л-Н-О-П-Р-С-Т-Ь-Я. Не прислоняться. Раз, два, три — раз, два. Три, девять, одиннадцать — двадцать три... Дверь — железо. Лампа — стекло. Рама — дерево... Сапоги — черные. Пальто — фиолетовое. Воротник — мех. Осенняя слякоть. Лисица? Какая разница. Платок белый. Шерсть? Шашечками. Вафля. Хруст. Вкус. Запах. Чай. Окно — ночь... Лицо. Глаза. Нос. Вместе лечь... А пальто? А сапоги? На сапогах, спереди, внизу — стерто. Что это? Как? Подошвы. Да, подошвы. Подошва. А-В-Д-О-П-Ш. Раз, два — раз, два, три. Три — шесть, десять... Они — стерты... Видит. Не смотрю. А мужик? Что уставился? И глядит как. Вроде и мимо. А куда, если мимо? Отражение. Лица. Как во сне, как в прошлом. Стебли кабеля сквозь них. Несутся. А лица — на месте. Плечи. Дыхание. Живу, живу! День, и что-то будет. Или — нет? Жизнь в городе. Мечты семилетнего, где они? А позже? А сейчас? Посмотри на себя. Глаза. Сразу — глаза. Глаза — в глаза. Волосы. Губы. Над ними — усы. Усики. А без них? Возраст. Молодость. Музыка. Кто-то. Желание... Ступеньки. Мрамор. Лица. Шуба. Какая шуба! Мех. Север. Мне бы. Да ну... Проход. Плечом задеть. Вперед. В сторону. Она! Здесь?! Как успела?! Не может быть. Спина. Локти. Э-эй! Оглянись! Я — тут. Пальто, платок, сапоги — все святое уже. В тебе — Бог. Люблю тебя... Опять расстаться? И не встретить. Может быть, когда-то, в метро или где-то, а очевидно — никогда... Платформа. Край. Фары в черноте. Серебряной. Лицо! Дай увидеть и запомнить. Кого запоминал — забыл. И ты пройдешь. А вдруг всю жизнь вместе? Люблю тебя, люблю! Нет. Я — ты... Поезд. Вагон. Двери. Эти... Ты — в тебе. Через стекло — ты... Не забуду. Рука. Целую уже, целую! Смотришь! Видишь! Да, это — я! Сам понимаю, что сейчас простимся. Безмолвно... Стук. Шипение. Дверь. Стекло. Там — я... Не прислоняться Е И-Л-Н-О-П-Р-С-Т-Ь-Я. Я-Ь-Т-С-Р-П — все! Никогда! Не ждать. Не помнить. Сегодня — смерть! Врешь, опять врешь... Она — выходит. Ты — здесь. Ну, выскочи, догони, как мечтал раньше, как ждешь ее — глаза в глаза, руками — руки — ты! Голос. Магнитофон. Дом. Покупки. Очередь. Диван. Свет. Ночь.