— Их жизнь компостирует каждого. Я некомплектен, и вот, вспомни: мой жетон на существование пробит всеми диспансерами. Дурдом. Органы. Я разве что не побывал еще на зоне, — кэп кивает. (Дорогой, если бы я умел одалживать свой дар!)
Слева шагает Длинный. Я не в состоянии начать разговор. Я должен объяснить ему. Он, наверное, не все правильно понимает. Я мог бы привычно обозначить графитом:
1. Бряцал оружием, не имея нужды его применять.
2. Не поинтересовался моей судьбой.
3. Присутствовал на втором отделении.
Ввиду допускаемого удельного веса он бы без труда выплыл из омута. Для меня же пребывает пока в будущем времени в случае невручения взятки, а может быть, и в случае откупа:
1. Бумага на работу, отсюда:
А). Товарищеский суд.
Б). Лишение ежемесячной и ежеквартальной премий и, автоматом, тринадцатой зарплаты.
В). Отрицательная характеристика в случае ее необходимости.
При желании разоблачить взяточников и добиться извинения от исходного мента и униформистки:
1). Обвинение в клевете, ввиду отсутствия свидетелей, четырех обвиняемых должностных лиц и собственной чужеродности, отсюда:
А). Поворот в мою сторону второй головы Дракона и недовольство третьей ввиду непринесения своевременной жертвы.
Б). Уголовное дело, раскопки моей биографической археологии.
В). Психиатрическое освидетельствование и, скорее всего, курс лечения для ликвидации творческого процесса.
22 число.
— Представляешь, мы бы так же стебались после допроса с применением медпрепаратов, электрического тока и славянского гуманизма. — Я щурюсь в иллюминатор. В свете прожектора вмерзшие катера приобретают отстраненность, хотя на одном из судов коротает свою жизнь с пэтэушницей пьяный моторист.
...Я пропускаю ответ. Кэп, может быть, промолчал, а вероятнее, ничего не слышал. Да, я же ни слова и не произнес. Я только подумал.
— Так же стебались перед расправой миллионы людей в жерновах мельницы «кто—кого». Да, это все, что у нас остается, — стеб и проклятье.
23 число.
— Ты ничего ведь не подписывал?
— Нет.
А так ли? За что-то я ведь расписался. Хотя это, пожалуй, в день получки.
26 число. Мне снилась моя первая женщина. Мы на ее старой жилплощади. Антиквариат обстановки — категория раритетов — мне не по себе. Белое вино. Дым. Любимый взгляд. «Надо же! Ты совсем не изменилась! Постой, ты даже моложе. Ты просто девочка!»
Заходит мать. Она ищет меня.
Я штурмую с женой и сыновьями сплоченный бурьян. Обозримый ландшафт теряет сложность перехода. Несколько троп. Мы проваливаемся. «Подержи детей — они легче!» — кричу и пытаюсь помочь. Мы вдвоем препятствуем всасыванию малышей. «Я самый тяжелый», — доходит до меня. Мне нечем дышать..
Я непременно напишу в прокуратуру. Изложу все по пунктам. Все равно когда-то придется начать войну. Впрочем, не точно. Придется лишь обнаружить себя. И что дальше? Безоружный против чудовища с прирастающими головами? Но это — долг. Я просто не могу иначе.
И что, никак не стерпеть? Что ты из себя строишь? Над тобой не ломали шпагу, на тебе не завязывали мешок, тебя не заталкивали в летательный аппарат, — продолжить? Тебе лишь символически закатили пощечину. Это даже улучшает кровообращение.
И, главное, к чему преждевременно светиться? Ты не предполагаешь возможного интервала перед следующей вещью? Или...
30 число. Итак, минуло десять дней. Я мог бы дать подробную хронику каждого, описать, как я повторял разным людям по сути одно и то же, как меня консультировали, что советовали, и перечислить мои импульсивные решения, — мог бы, но, опасаюсь, планируемая форма рассказа перерастет в повесть, а то еще и в роман — как тогда быть? Я ведь не профессионал в том смысле, что не обеспечиваю свое существование литературным трудом, то есть не получил пока ни гроша ни в какой валюте. Неизменный цейтнот не позволяет работать с объемными штуками. Знаете, пока все вытряхнешь из папки, рассортируешь, так уже и глаза слипаются. Устаю!
Итак, ограничусь пунктиром полутора недель...
Я оцениваю свое отражение в стеклянной вывеске «Городская прокуратура. Приемная». Никто за дверьми пока ничего не знает, никто не видел, как в недалекой подворотне я осенил себя троекратным крестным знамением.
В комнате ожидания — двое. Ей хотелось бы занять место Гурченко. Она даже сердится порой на свой знаменитый оригинал. Он — синтез поздних героев Габена и актеров театра Кабуки.
Я дергаю ручки дверей.
— Вы что же думаете, мы здесь собрались ради собственного удовольствия? — пульсирует веками Гурченко-2.
— Молодой человек, вы считаете, раз сами сюда явились, так вас очень ждут? — по-жабьи замер Габен из Кабуки.
— Мы скоро станем кусаться, — очаровываю Гурченко-2.
— Вы до этого можете довести, — смягчается Габен из Кабуки.
Нам уже весело. Любопытствую о перспективах визита. Старик указывает на кабинет дежурного прокурора. Он не отрывается от заполнения регистрационных карточек.
— Хотите кого-нибудь засадить? — Ощущение, что я обоих уже видел, пугает.
— Если мог бы, то вас. — Почему все так знакомо?
— Он — адвокат, — шепчет Гурченко-2. Я пытаюсь раскрутить ее на исповедь. Это не требует изощрений — соседка тотчас выкладывает свой сюжет.
— Я работала начальником снабжения. Сколько можно участвовать в махинациях? Уволилась.
Она сыплет даты и факты, дед уныло хмыкает, я хохочу, однако смотрю с участием и даже как бы с восторгом.
— Решили меня вернуть силой. Прихожу с работы — дверь опечатана. Я бумажку сорвала — живу. Вот указ. Теперь со служебной площади не выселяют. Это было... — Даты и факты.
Входит молодая особа. Я не решил, уместно ли вкомпоновать в мою биографию новый роман, но, повинуясь неутоленности, дико скашиваю глаз. Особа повторяет мои метания между трех дверей.
— Вы же видите, что все сидят. Чем вы нас лучше? У них обед... — и так далее саркастически ворчит Габен из Кабуки.
— Я выхожу из душа, меня хватают два милиционера и волокут в машину. И посадили, представьте, в железную клетку.
Я уже запинаюсь в перебивке монолога Гурченко-2. Она одна, пожалуй, способна разрушить рамки посильных мне габаритов.
Холл заполняется просителями. Да, вновь прибывшая, а что, собственно, вновь прибывшая, я вот уже и не знаю.
— Шестьсот десять книг, и все рваные. Что же, я спрашиваю, макулатуру собралась сдавать? Все платья — ветхие.
— Скажите, кто последний к Рьяному?
— А вы, молодой человек, не смейтесь! Вы, наверное, не сидели.
— У каждого своя реакция.
— Я тут до обеда занимал.
— А когда у них обед кончится?
— Да здесь же все написано. Господи, уже на языке мозоль.
— Мебель ломаная. Конечно, они так все швыряли, что и танк бы сломался. Я как протокол прочитала, задала вопрос: «Что же у нас в стране — нищие?»
— Я тут за мужчиной с портфелем занимала.
— А вы к Рьяному? Или к дежурному прокурору?
— Молодой человек, у вас истерика?
— Скажите, а с моим делом к кому?
— А со мной вы не представляете что творят! Все началось с попытки ограбления. Один оказался сыном участкового терапевта.
— Да, лучше никуда не обращаться.
— И вы знаете, она восемь лет отсидела и снова жалобу написала.
— Ну это уже тут не в порядке.
— Да почему же?!
— А вы знаете, для чего жить?
— Я им говорю: не вернусь, что хотите творите. А лучше не связывайтесь со мной. Я, между прочим, такое знаю, что некоторым сидеть и сидеть, а то и похуже.
— Жена терапевта попросила знакомого психиатра, чтобы он прислал за мной машину. Меня так избили! Женщина била и кричала: «Помогите!» Я кричу, и она кричит. Кому же помогут? Двое из фургона выскочили, еще двух пьяниц с улицы позвали. У меня здесь все было синее, и зуб выбит.
— Я тут занимал за кем-то к дежурному.
— Я могу показать, где километры газопроводных труб просто так закопаны на миллионы рублей. Для потомков! Знаю, где люди закопаны!
— Вот и подумаешь: ждать свою очередь или уйти потихоньку.
— Да они же любого нормального дураком сделают.
— А оказались детьми обкомовских работников. Участковый говорит: писать не рекомендую. Лучше забудьте.
— И мне советуют: считайте, что вам все приснилось. Да как же так приснилось! Написала на главного психиатра экспертной комиссии. Сто человек в коридоре, один кран, тем более женщины, за двадцать минут надо собраться. Двое мужчин для укола заваливают. Пробовала голодать, предупреждают: прекратите, а то мы вас через зонд накормим. Я уж знаю, чем они накормят.
— Главное, они не дают написать в Москву на обжалование. Я сама только после суда узнала, мне молодой человек рассказал.
— Мне негде жить. Ночую у подруги. Так они выследили и подругу стращают: выселим. Я могу пойти в притон. Я знаю не один притон, не официальный, конечно. Я сама для начальства девочек из общежития вызванивала.
— Ну, неправда, он же налаживает. Стало заметно лучше. Пьяных меньше.
— Просто рабочих меньше, все рвутся штаны протирать.
— Так вы в какую дверь?
Забегает особа в голубом комплекте. Приемщица стеклотары и прокурор — стандарт один. От нее я жду совета или принятия мер?
Честь и благородство — качества канули вместе с эпохой. Баланса «именитых» и «подлых» более не существует. Гамлет, Дон Кихот, граф Безухов — судьба противопоставляла их сотням ничтожеств, но от героев у нас не осталось ни одного гена.
Прокурор слишком внимательна к телефонным звонкам. Даже в случае ошибки в номере она подробно выспрашивает, кто надобен и по какому вопросу. Я ощущаю, как загипнотизированное существо, потея, выкладывает должностному лицу всю подноготную.
— Напишите, конечно напишите все как было, — заключает юрист.
— Скажите, а мне не будет от этого плохо? У меня ведь нет свидетелей вымогания денег?