– Вчера ты сказал мне, что моей дочери… моих дочерей здесь нет. Вдруг они в Нью-Йорке? Мне срочно нужно туда попасть. У тебя наверняка есть лодка, которая может лавировать среди льдин. Я заплачу, сколько нужно.
Сначала он молча смотрит, как я достаю деньги из кошелька, потом накрывает мои пальцы ладонью и говорит:
– Рики, убери это. Пока ледоход не закончится, пересечь пролив нельзя. Ты ведь помнишь, что случилось с «Титаником»?
Выбегаю на улицу. Дыхание вырывается из груди мелкими частыми залпами. Я в ловушке! А мне нужно домой! Нужно найти Кристен! Энни не хочет со мной разговаривать! Физически ощущаю, как нарастает паника. Приступы страха, сдавливающего грудь, начались у меня через несколько дней после смерти матери и продолжались все детство. Как сейчас слышу голос отца, который, заметив мое рваное дыхание, рявкает: «Эрика, лапа, хватит уже!»
Я пытаюсь справиться с гипервентиляцией, как меня научила миссис Хэмрик, местный библиотекарь, когда однажды, тридцать лет назад, нашла меня, задыхающуюся, за стеллажами. Если сбежать отсюда невозможно, остров Макино способен сломать и раздавить человека. Моя мама знала это, как никто.
Тротуар заканчивается, я иду по узкой дороге, которая тянется вдоль западного побережья. В висках стучит. Подхожу к дереву и прислоняюсь к нему. Мысль о том, чтобы провести на этом острове хотя бы еще один день, невыносима для меня. Кристен где-то там, на большой земле, и я должна ее найти.
Положив телефон в карман, поднимаю глаза. Впереди виднеется дом моего отца. Сердце начинает биться чаще. Какой же он крошечный, этот дощатый домик! Трудно поверить, что здесь, пусть даже очень недолго, жила семья из четырех человек. Один ставень сорвался с петли и висит, а крышу вообще пора менять, это видно даже издалека.
Видит ли он меня? Хочет ли позвать внутрь, сказать, что обо всем сожалеет и что любит меня? Я усмехаюсь: эта фантазия давно выветрилась из моей головы. Кап Францель никогда не говорил мне таких вещей и говорить не собирается.
Вспоминаю, как после маминой смерти бабушка Луиза посадила меня к себе на колени (хотя я уже была для этого великовата) и сказала: «Эрика, лапочка! Когда-нибудь ты уедешь с этого острова, покинешь дом. Я это знаю и понимаю. Но не забывай: он всегда должен быть с тобой в твоем сердце, иначе, когда ты сюда вернешься, его здесь уже не будет».
«Может, я проклята? – думаю я, плетясь по улице. – Может, счастье всегда бежало от меня просто потому, что я никогда его не знала?» Да нет же, я была счастлива в первые годы замужества. Мы жили в Мэдисоне с Брайаном и девочками, его дом стал моим. Я обожала его мать. Наконец-то у меня появилась семья, о которой я мечтала. Но она распалась.
Поравнявшись с домиком, где когда-то жила, я, сама не понимая зачем, сворачиваю на тропинку к крыльцу. Нажимаю на звонок и жду. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Звоню еще раз. Потом открываю сетчатую раму и поворачиваю ручку двери.
– Папа? – мягко окликаю я, входя.
В нос сразу же ударяет запах лежалого табака, всегда внушавший мне отвращение. В крошечной гостиной тесно и темно. Как и следовало ожидать, коричневое кресло стоит перед телевизором, а трубка лежит рядом с пультом на столике.
– Папа? – повторяю я, хотя понимаю, что дома его нет.
У входа по-прежнему висит старое деревянное распятие, а возле него – вышивка бабушки Луизы в рамке. Семья… Эти люди могут тебя отпустить, но только физически.
На противоположной стене я замечаю что-то яркое, очень непохожее на остальные выцветшие украшения комнаты. Подхожу ближе, чувствуя участившееся сердцебиение. Это петушок, написанный акриловыми красками: голова повернута, перышки расправлены. Что-то сдавливает мне горло, когда я дотрагиваюсь до собственной подписи, нацарапанной в углу. А вон там, на полке, еще один мой рисунок – слоник (когда-то я ужасно увлекалась слонами). У меня на глазах выступают слезы: отец хранит мои работы. Причем в рамочках.
Вздрагиваю от шума открываемой двери и, резко обернувшись, сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Кажется, будто он заполнил собой все пространство комнаты.
– Что ты здесь делаешь?
– Я… шла мимо. Решила зайти, а тебя нет.
Трясущимися руками возвращаю картинку на полку.
– Слыхал, ты всех расспрашиваешь о Кристен. Продолжай в том же духе, и люди решат, что ты совсем спятила.
Я начинаю обороняться:
– Мне… мне письмо пришло. С одним из маминых афоризмов. В нем говорится, что я должна вернуться к своему прошлому. Я подумала, это Кристен хочет, чтобы я сюда приехала и…
– Вернуться к прошлому? – переспрашивает отец, прерывая меня. – А при чем тут беготня по острову с расспросами о мертвой дочери?
Эти слова поражают, как удар кувалдой.
– Я думала, она хочет заманить меня сюда.
Отец фыркает (это его излюбленный способ демонстрации своего отношения ко мне):
– Если бы Кристен была на острове, я бы знал. Ее здесь нет. Она ехала на поезде, который сошел с рельсов.
Слезы обжигают мне глаза, но я не хочу, чтобы отец видел меня плачущей.
– Ее не было в том поезде.
– Перестань жить фантазиями, слышишь? Это вечная твоя проблема. Ты потеряла одного ребенка, а не обоих. У тебя есть другая дочь, которая жива и которой ты нужна.
Я так сжимаю кулаки, что ногти впиваются в ладони.
– Пожалуй, я пойду.
– Только ответь мне ради бога, – говорит отец, – когда это прекратится?
Совершенно неготовая к такому вопросу, я снова чувствую себя глупой растерянной девочкой, у которой живот крутит от волнения. Взгляд падает на мою картинку. Чтобы сменить тему, я говорю:
– Мои работы… Поверить не могу, что ты вставил их в рамочки.
– Это не я. Это твоя сестра.
– Ясно, – говорю я и быстро отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.
Сетчатая дверь захлопывается за моей спиной, как будто хочет оставить за собой последнее слово. Вторая встреча с отцом, и я во второй раз эмоционально разбита. Размашисто шагаю, стараясь стряхнуть с себя обиду и унижение.
Через полчаса оказываюсь на перекрестке. Шея вспотела, во рту пересохло. На деревянном указателе читаю надпись: «Сосновый мыс: 1 миля». Грудь сжимается. Надо поворачивать. Мне известно, что там, впереди. Но я, как мазохистка, иду дальше.
Еще через двадцать мучительных минут стою на северной оконечности острова. Может, я для того и приехала, чтобы попасть сюда, на Сосновый мыс? С пустой дороги я сворачиваю в лесок и иду по тропинке, которая пересекает его насквозь. «Стой, – говорю я себе, – дальше нельзя», – но продолжаю продираться сквозь кустарник, пока не выхожу к проливу, частично скованному льдом. Это место маминого последнего вздоха.
Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут… Но нет, мудрой я себя не чувствую. Зажмуриваюсь под шквалом воспоминаний. Вот я прихожу из школы в пустой дом. Маленькая Кейт плачет, мокрая, в своей кроватке. По ступеням крыльца грохочут отцовские шаги. Небо пепельно-серое.
В глазах отца паника. Он обыскивает дом, как будто играет в прятки на большие деньги. Соседи и друзья прочесывают остров. Миссис Макниз сообщает новость: Тесс Францель пошла через пролив от Соснового мыса. А потом пустота. День за днем сплошная пустота.
Осторожно ступаю на лед. Он кажется твердым, ведь здесь тенисто, но моя нога проваливается, и я зачерпываю воду ботинком. Было ли маме страшно? Или она не понимала, какой опасности себя подвергает, и смотрела вперед с надеждой, думая, что благополучно пересечет пролив и вернется? Я всегда хотела знать, в какое время это произошло. С утра, как только я отправилась в школу? Хотела ли мама вернуться к моему приходу домой или собиралась побыть на материке подольше, зайти, может быть, в бакалейный магазин? Вероятно, она думала рассказать нам о своем путешествии вечером, когда мы будем уплетать жареную курочку с картофельным пюре.
За моей спиной трещит ветка. Оборачиваюсь и оглядываю лес. Нервы на пределе. Никого не видно. Заросли кустарника неподвижны. Набрав побольше воздуха, делаю еще несколько шагов. Умерла ли мама сразу, как только ледяная вода попала в легкие, или она боролась, царапала и колотила прозрачную корку, силясь вырваться на поверхность? Обхватываю себя обеими руками: ко мне вернулась та боль, которая пронзила меня, когда нашли мамино тело. Это произошло через шесть дней, в нескольких сотнях метров отсюда. Вместо сердца в груди образовалась зияющая дыра, которую никто и ничто не может заполнить.
Сгибаюсь и, обхватив себя за колени, рыдаю: «Я любила тебя! Мама, я так тебя любила!» Выпрямившись, смотрю на небо. Облака кружатся, и от их беспокойного движения мне становится дурно.
– Черт подери! Как вы могли забрать ее у меня?! Она была мне нужна! Вы крадете всех, кого я люблю! – восклицаю я.
И где-то в отдаленных закоулках ума возникает вопрос: кого же, собственно, я проклинаю? Богов моего отца?
Глава 21. Энни
Первое, что Энни видит, проснувшись в понедельник утром, – пара огромных карих глаз за толстыми линзами.
– Олив! – восклицает она, вскакивая.
Девочка срывает с нее одеяло:
– Папе пора на работу. Давай шлеп-шлеп!
– Чего давать?
– Вставай быстрее!
Энни пытается сосредоточиться, но в голове туман. Она берет с тумбочки телефон. Девять? Не может быть! Хотя нет, может: судя по солнечному свету, который льется в комнату через стеклянную дверь балкона, утро наступило уже давно. Но тело, к сожалению, еще в другом полушарии и считает, что сейчас три часа ночи.
– Вот дерьмо! – вскрикивает Энни и закрывает рот рукой. Вскочив, она хватает со спинки кровати халатик. – Извини, Олив. Ты так не говори. Это плохое слово.
Девочка хватает ее за руку и тащит к двери:
– Папе пора на работу! Ты весь день проспала!
Энни вздрагивает, увидев Тома, который, похоже, действительно собрался выходить. Стоит у окна в джинсах и блейзере, глядя на экран телефона. Кожаный портфель рядом, на стуле.