– Да, – говорит мама таким голосом, будто вот-вот заплачет. – Я постараюсь.
– Ты можешь, я знаю. Только вот хочешь ли? – Не дожидаясь ответа, Энни продолжает: – Я буду искать Крисси. А ты должна снова найти себя. Пока этого не произойдет, я не разблокирую твои вызовы.
Энни убирает телефон. На сердце тяжело. Может, она поступила жестоко, порвав связь с матерью? Как она узнает, изменилась ли мама, если они не будут разговаривать? Но, пожалуй, остается только поверить тете Кейт, отцу и доктору Киттлу, которые твердят, что этот разрыв, при всей болезненности, пойдет им обеим на пользу.
Олив тоже как будто помрачнела, хотя и с самого начала веселой не была. Домой она плетется молча. Пока Энни раскладывает покупки, тоже не произносит ни слова. Сидит за кухонной столешницей, скрестив ручонки и не обращая ни малейшего внимания на бумагу и ароматизированные маркеры, которые няня перед ней положила. Хмуро наблюдает за тем, как та моет куриную тушку и кладет ее на противень.
– Хочешь еще молока? – спрашивает Энни, ополаскивая руки.
Олив как будто не слышит. Чистя луковицу, Энни читает в кулинарной книге, что делать дальше. Готовить она начала еще в детстве, в квартире отца, когда им с Кристен до тошноты надоели замороженные макароны с сыром. Потом стала помогать маме, работающей допоздна. Но до сих пор ее репертуар ограничивался пастой и сэндвичами на гриле, а сегодня она впервые взялась за сложное итальянское блюдо – курицу по-охотничьи.
Игра стоит свеч. Вчера, когда Олив уснула, Энни с Томом разговорились. Он сказал, что в нем половина итальянской крови (того, кто видел его темные волосы и великолепные карие глаза, это не удивит). Наверное, ему будет приятно полакомиться ужином в традициях родной кухни. И, может быть, одно американское блюдо (называется Энни Блэр) тоже придется ему по вкусу.
Олив наконец-то подает голос, когда ее няня принимается измельчать чеснок:
– Ты меня обманула.
– Что? – Энни отрывает взгляд от разделочной доски. – Нет, Олив, я тебя не обманывала.
– Ты большая жирная лгунья! – кричит девочка.
Слово «жирная» поражает Энни особенно неприятно. Она с беспокойством смотрит на дверь. Еще рановато, но Том может вернуться с работы в любую минуту. Энни рассчитывала встретить его ароматом запеченной курочки и идиллической картиной: спокойная девочка сидит в обнимку с няней на диване и слушает, как та читает ей новую книжку. Не тут-то было: Олив на грани очередной истерики.
Сбросив порубленный чеснок в сковородку, Энни ставит рядом со своей подопечной стул, садится и кладет руку ей на спину. Та отстраняется:
– Уходи! Ненавижу врунов!
– Понятно. Я тоже. Но ты объясни мне, подружка, почему ты считаешь, что я тебя обманула.
Олив горбится, не расцепляя скрещенных на груди рук:
– Ты сказала, твоя сестра умерла. Но я слышала, как по телефону ты сказала, что она жива.
У Энни обрывается сердце. Черт! Надо же было так неосторожно себя повести! Как и следовало ожидать, девочка внимательно слушала весь ее разговор с матерью. Теперь придется выкручиваться! Энни поворачивается на своем стуле и берет Олив за руки:
– Дорогая, все не так просто. У моей сестры был секрет. Иногда она делала глупости. Поэтому я думаю, что она, возможно, только притворилась мертвой.
Девочка отдергивает руки:
– Моя мама тоже притворилась!
С этими словами она соскальзывает со стула и выбегает из кухни. О господи! Энни ведь предупреждали: Олив не может принять смерть матери, отсюда и проблемы. Если у ребенка появится ложная надежда, Том будет вне себя. С такой девочкой нужно быть и честной, и чуткой, и здравой одновременно – но как это все совместить?
Олив лежит на диване в гостиной, спрятав голову под подушку. Энни подходит, садится на корточки:
– Посмотри на меня, пожалуйста.
Олив не реагирует. Энни хочет погладить ее по спине, но вместо этого просто облокачивается на диван и, приблизив лицо к уху девочки, мягко говорит:
– Понимаешь, когда моя сестра умерла, я ее не видела. И не попрощалась с ней как следует. Поэтому мне трудно поверить в то, что ее на самом деле больше нет.
Олив убирает подушку и садится, но глаза по-прежнему прячет. «Уже неплохо», – думает Энни.
– Я тоже не видела маму. Когда я проснулась, она была уже на небесах.
Верно. Накануне Том рассказал Энни об аварии: «Водитель был пьяный. Гвен, жена, умерла сразу. Олив сломала бедро, ее в срочном порядке прооперировали. От обезболивающих препаратов у нее сознание затуманилось. Оклемалась она через неделю, уже после похорон. Я думал, так будет даже лучше, – признался Том, глядя куда-то вдаль, – но теперь понимаю, что не лучше. У Олив не осталось воспоминаний о дне аварии. Получилось, будто она лишилась сознания вполне счастливым ребенком, а очнулась сиротой».
– Олив, я понимаю, что такое потерять маму. Ты знаешь? Меня ведь удочерили. – Теперь Энни колеблется. Стоит ли продолжать? Куда это приведет? – Мария, та мама, в чьем животике я была, даже не знакома со мной.
– А вот и неправда! Я слышала, как ты разговаривала с ней по телефону!
– Это другая мама, неродная. А родную я никогда не знала.
Личико Олив разглаживается. Теперь она говорит мягко, с сочувствием:
– Значит, у тебя было две мамы. Одна осталась. Поэтому ты не должна грустить.
– Ты права, у меня есть мама, которая любит меня и заботится обо мне, как настоящая.
Олив распрямляется, в ее глазах вспыхивает огонек:
– А у меня тоже может быть новая мама?
У Энни разрывается сердце от жалости к осиротевшему ребенку. Они с Олив, кстати, не так уж и не похожи. Им обеим нужна мать. Только у нее самой, в отличие от девочки, мама есть. Эта мысль заставляет Энни почувствовать себя мелочной и неблагодарной.
Прежде чем она успевает что-нибудь сказать в ответ, открывается входная дверь. Только заметив тревогу на лице Тома, Энни улавливает запах гари и видит густой черный дым, который валит из кухни.
Черт! Она забыла про чеснок!
Глава 24. Эрика
Энни права. Я должна быть матерью и буду ею. Потираю виски. Уже вечереет. Я сижу перед камином в гостиной у Кейт с кошкой Люси на коленях и разговариваю по телефону:
– Вы свяжетесь в Париже с кем-нибудь, кто сможет помочь? Отлично. Пусть этот человек наведет справки в иммиграционной службе и американском посольстве. Большое вам спасибо, мистер Бауэр.
Нажав отбой, я откидываю голову на диванную подушку.
– Эй!
Люси спрыгивает с моих колен, я оборачиваюсь и вижу Кейт. Она в прихожей, разувается. Интересно, давно она пришла?
– С кем ты разговаривала? – спрашивает сестра, разматывая шарф.
– Ни с кем, – отвечаю я, выпрямившись и чувствуя, как вспыхивают щеки.
Кейт подходит ближе, пристально глядя мне в глаза. Не выдержав, качаю головой и признаюсь:
– С Брюсом Бауэром. Это частный детектив, который помогает мне искать Кристен.
Сестра плюхается на диван рядом со мной:
– Ох, когда же ты это прекратишь, Рик?
– Не могу остановиться, пока не получу доказательств. Бауэр по-прежнему не может установить местонахождение отправителя, но к расследованию уже подключилась комиссия по безопасности перевозок. Через пару месяцев будет результат.
– И тогда ты поверишь? Смиришься?
Смириться? Разве к этому призывает меня «чудо»? Разве я должна расстаться с надеждой?
– Энни мне позвонила, спасибо тебе, – говорю я, моргая, чтобы не заплакать. – Письма не от нее. Она о них даже не знала. Тоже думает, что они от Кристен.
Кейт роняет голову и трет пальцами виски:
– Рик, послушай меня: Энни в отчаянии и не остановится ни перед чем. Чтобы заставить тебя измениться, она готова даже писать тебе письма от имени сестры.
– Энни лгать не станет.
– Станет, если верит, что таким образом помогает тебе. – Кейт покусывает губу. Ей явно хочется сказать что-то еще. – Энни думает, ты к ней не прислушаешься, если будешь знать, что она – это она.
Ночью я сижу в постели перед включенным ноутбуком и прокручиваю в памяти разговор с Кейт. Неужели она права? Неужели Энни действительно думает, что значит для меня меньше, чем Кристен? Когда мы говорили по телефону, дочка ведь, кажется, не сказала прямым текстом: «Письма прислала не я».
Открыв последнее сообщение от «чуда», нажимаю «ответить». На этот раз я пишу так, будто чувства в чистом виде струятся прямо с кончиков моих пальцев. Если Кейт права и за «чудо» выдает себя Энни, она прочтет эти слова. Мои звонки она заблокировала, но я все равно хочу выразить свою любовь к ней, убедить ее в том, что она значит для меня ничуть не меньше Кристен.
Приписав в конце: «Люблю тебя, как киска сливок миску. Все, что бы я ни делала, я делаю для тебя», отправляю сообщение и собираюсь закрыть почтовый ящик, но вдруг вижу новое письмо от Тома Барретта. Да! Я радуюсь, как голодная нищенка, которая нашла корку хлеба. Это, может, и не самая сытная пища, но, если не считать анонимных сообщений, переписка с профессором – моя единственная связь с дочерью.
Привет, Эрика!
У меня небогатый опыт общения с девятнадцатилетними девушками, поэтому хочу попросить у Вас совета.
Мне кажется, я вчера обидел Вашу дочь.
Она затеяла приготовление ужина. Видимо, хотела сделать сюрприз. А я все испортил: вошел в квартиру, увидел дым и чересчур резко отреагировал. Потом выяснилось, что ничего страшного не произошло: Энни оставила сковородку на плите, а сама отлучилась в гостиную, чтобы поговорить с Олив. Заметив дым, я вообразил, будто в доме пожар и моей дочке угрожает опасность. Боюсь, я накричал на Энни. Слишком строго отчитал ее за то, что она отошла от зажженной плиты. Когда у нее на глазах заблестели слезы, мне самому стало страшно. Она принялась оттирать сковородку и обожгла руку.
Сам ужин прошел кошмарно. Мы молча хлебали консервированный суп. Теперь меня мучает совесть. Так мучает, что я проснулся в четыре утра, сделал себе кофе и вот сижу на террасе. Справа собор Парижской Богоматери, а слева, вдали, можно разглядеть шпиль Эйфелевой башни. Впереди, за несколькими рядами старых магазинов и жилых домов, течет Сена. В любое другое утро я наслаждался бы покоем, уединением и этим роскошным видом. Но сегодня чувствую себя отвратительно.