Пока сеньор делал распоряжения относительно предстоявшей экспедиции, один метис замбо пришел к нему с докладом, что индеец Серафим желает с ним говорить. Магалиао на минуту позабыл планы мести. Его глаза засверкали жадностью, и он уже веселым тоном приказал привести к нему пленного.
– Так ты решаешься, наконец, говорить? – насмешливо обратился начальник к этому человеку, когда тот остановился перед ним. – Очень хорошо делаешь, потому что я не намерен дольше терпеливо сносить все неприятности, которые преследуют меня с некоторых пор.
Индеец, не моргнув глазом после этих слов, заключавших в себе жестокую угрозу, объяснил на своем родном языке тупи, что ему надоели пытки и он готов указать место золотоносных россыпей, до которых так хотелось добраться его палачам.
– Ты сам поведешь нас туда, – отвечал на это Магалиао, – и горе тебе, если ты сказал неправду! – прибавил он, устремив зверский взгляд на бесстрашного с виду Серафима.
В уме у него мелькнуло подозрение. Отчего это пленный, молчавший до сих пор, неожиданно согласился открыть свою тайну?
«Э, – подумал про себя кабальеро, – какая польза этому человеку помешать мне настичь каких-то неизвестных ему беглецов?»
Для большей безопасности, вторично изменив свой маршрут, Магалиао приказал двоим из своих товарищей идти по течению реки, пока он отправится с тремя другими проверить показания Серафима.
Вся шайка должна была сойтись вместе у порогов Сан-Пабло, где прибывшим раньше следовало дожидаться остальных.
После еще нескольких наставлений и советов товарищи расстались. Начальник со своими спутниками направились прочь от берега вслед за пленником, бесстрастное лицо которого не обнаруживало ни тени удовольствия или досады.
Они шли таким образом около трех часов, останавливаясь порой, когда Серафим, рассматривая почву под ногами, казалось, что-то рассчитывал в уме.
В настоящее время все подозрения предводителя рассеялись, и по мере того как они подвигались вперед, его нетерпение все возрастало.
– Вот тут! – воскликнул наконец индеец, указывая жестом небольшой квадрат земли, недавно взрытой и увлаженной одним из тех потоков, которые внезапно образуются от проливных экваториальных дождей.
В ту же минуту все четверо регатоэс принялись с лихорадочной поспешностью рыть землю своими ножами под равнодушным взглядом пленного, стоявшего в нескольких шагах от них в позе, какую могут принимать только убежденные фаталисты.
Эта первая попытка не привела, однако, ни к каким результатам. Клинки пачкались понапрасну, как и руки, переворачивая почву бухты.
– Глубже! – отвечал Серафим на гневные вопросы бандитов.
И снова, согнувшись над расширявшейся ямой, они с ожесточением принимались за работу.
Индеец по-прежнему оставался невозмутимым.
В эту минуту ему было сравнительно легко убежать, потому что разбойники сняли путы с его ног и только тонкая веревочка стягивала его руки за спиной повыше локтей.
Дикарь был мужчина сильный и хорошо сложенный. Казалось, простого усилия было бы достаточно ему, чтобы порвать свои непрочные узы. Однако он этого не сделал. С той же упорной невозмутимостью пленник продолжал ободрять поиски своих четверых спутников, а при каждом упреке, обращенном к нему, ограничивался тем, что повторял, не выходя из своего флегматического спокойствия:
– Вы плохо ищете. Это, пожалуй, оттого, что у вас нет нужных орудий.
Между тем время проходило, надвигалась ночь. Она внезапно опустилась на землю, без сумерек, захватив бандитов за бесплодными поисками золота.
Только тут индеец сбросил с себя маску равнодушия. Молния ненависти вспыхнула у него в глазах, тогда как вызывающий смех сорвался с его губ. Он сам начал высмеивать своих мучителей.
– Глупцы, – говорил им краснокожий на своем наречии, пересыпая его португальскими словами, – неужели вы могли поверить, что я, рукуйен, выдам вам свою тайну и укажу, где найти то золото, из-за которого вы совершаете столько преступлений?
Он не успел сказать ничего больше. Магалиао кинулся к нему с занесенным ножом в руке. Серафим видел, что ему готовится, но не пытался уклониться от удара, отвести клинок хотя бы машинальным движением. К чему? Эти люди могли его убить. Гораздо лучше умереть сейчас, без лишних мучений.
Однако удар не был нанесен. Мулат одумался. Он подал знак, и сообщники бросились вчетвером на безоружного.
– Не так надо покончить с ним! – заревел злодей. – Я хочу насладиться его агонией.
Тогда они крепко связали несчастного, и трое негодяев принялись собирать большими охапками сухой хворост, который сложили в кучу наподобие костра и бросили на него свою жертву.
– Ха-ха! – хохотал Магалиао. – Ты хотел посмеяться над нами. Напрасно! Теперь наша очередь потешиться над тобой.
Серафим не оказывал ни малейшего сопротивления. Он стоически жертвовал своей жизнью, ожидая конца пыток.
Но это презрительное спокойствие приводило начальника шайки в еще большую ярость.
– Эй ты! – крикнул он, весь дрожа от бешенства. – Скажи-ка нам, коли у тебя уж развязался язык, почему тебе вздумалось нас одурачить?
Против всякого ожидания и к великому изумлению палачей, индеец заговорил:
– Хорошо, я вам скажу всю правду, – начал он, – чтобы мое мщение было полным, чтобы прежде, чем умереть, я мог насладиться вашей бессильной яростью, вашим гневом на то, что вы, как глупцы, выпустили из рук тех, кого преследовали.
– А! Так ты сочувствуешь этим беглецам?
– Да, – объявил пленник, – потому что в числе их находятся жена моя Ильпа и сын наш Сари, также бежавшие от вас. Я хотел спасти тех белых, так как они приютили, кормили и берегли мою семью. Если б вы не послушались меня, то, пожалуй, догнали бы их у кашуэры Сан-Пабло. Теперь же она осталась у нас позади, а те, которых вы разыскиваете, плывут дальше по реке, не боясь вашего мщения. Вы можете меня убить, если это доставит вам удовольствие, я уношу с собой тайну бухты с золотыми россыпями и умираю довольный, что помешал вам совершить новое преступление.
Бандитов окончательно взорвало признание индейца. Они всей гурьбой набросились на него и пустили в ход свои мачете, принимаясь всячески калечить и уродовать несчастного.
Свирепые регатоэс, жестокие потомки прежних завоевателей Америки, сохранили варварские нравы своих предков.
Вид проливаемой человеческой крови, мучения и ужас предсмертной агонии радуют их сердца, веселят их и опьяняют так же сильно, как зрелище боя быков, приятно волнующее душу истого испанца.
Магалиао не хотел, чтобы Серафим умер сейчас же. Он не велел окружавшим его чудовищам наносить своей жертве ни одной раны, которая могла бы принести несчастному избавление, прекратив его жизнь. Напротив, он желал, чтобы его враг исходил кровью изо всех вен, терзаемый москитами и вредными мухами, жала которых будут удваивать нестерпимую боль бедного индейца.
И вот отточенные клинки начали свою работу на теле пленника, с целью вырвать у него жалобу или стон. Мучители прибегали ко всевозможным жестокостям, какие только могли изобрести. С рассчитанной, зверской медленностью пытали злодеи беззащитного Серафима. Острие кинжалов проводило полосы на его коже, чертило на ней замысловатые узоры, сочившиеся кровью. Вскоре все тело жертвы обратилось в одну сплошную рану и стало похожим на бронзовую статую, по которой текли алые струйки с головы до ног.
Серафим героически выносил решительно все. Он не кричал, не просил пощады. Нестерпимая боль едва вырвала у него несколько тяжелых вздохов, когда силы оставили его.
Он боролся долго – слишком долго даже для удовольствия своих палачей. Они утомились первые жестоким мучительством, и вскоре Магалиао, желая положить конец кровавой потехе, сам приказал поджечь костер. Все огнива щелкнули разом. Пламя сообщилось сухой траве и валежнику.
– Уйдемте отсюда, – распорядился мулат, увлекая своих товарищей по направлению к реке.
Они бросили тут Серафима в обмороке, исходившего кровью изо всех пор. Эта кровь продолжала сочиться и текла капля за каплей на сухой хворост костра и на прутья, начинавшие трещать по мере того, как их охватывал огонь. Несчастному индейцу не оставалось никакого спасения; он был обречен на самую ужасную смерть.
В то же время четверо злодеев, блуждая в потемках, старались найти дорогу к берегу, чтобы примкнуть к товарищам, поехавшим на лодках; последние должны были находиться уже недалеко от кашуэры. Но это было еще не единственным затруднением, которое приходилось преодолеть.
Разбойники бродили под навесом деревьев. Густая растительность девственного леса, в особенности после зимних дождей, не пропускала лунного света и скрывала от глаз небо.
Ночь в девственном лесу, как и в саванне, есть царство опасности и ужаса. Бандиты прекрасно знали это, и теперь, когда они утолили свою отвратительную жажду мести, на душе у них было так же смутно, как и перед глазами. Их преследовали упреки совести – не раскаяние в совершенном проступке, как это бывает у прямых натур, способных исправиться после случайного падения, – но смутный, безотчетный страх, видящий всюду неумолимых судей, населяющий призраками безмолвное уединение, одним словом – тот тайный ужас, который нападает на человека, когда он не может уйти от самого себя, который придает своим видениям неуловимые формы и умножает до бесконечности орудия своей пытки.
Однако дело не ограничивалось такой нравственной боязнью. Более серьезные причины увеличивали тревогу бандитов.
Лес был полон невидимых врагов, присутствие которых давало о себе знать только слабыми звуками или неприятным прикосновением. Резкое шипение раздавалось порой в густой траве. Пифоны, анаконды, ужасные водяные змеи, достигающие до восьми метров в длину, треугольноголовые мапаны населяли эту глушь; потревоженные во время сна, они поднимались с гневным дыханием. Вампиры задевали бандитов своими волосатыми крыльями, громадные мигалы падали на них с ветвей.
Время от времени две красные или зеленые точки, блестевшие фосфорическим светом, указывали им на близость дикого зверя, и они трепетали, боясь нападения ягуара, самого страшного из четвероногих хищников.