В настоящее время после 15 марта можно было ожидать начала половодья, которое еще не наступало.
На этом основании бандиты были пока ограждены от всяких непрошеных встреч и могли успеть припрятать своих пленных в какое-нибудь недоступное убежище, чтобы торговаться оттуда относительно суммы их выкупа.
Кроме того, если бы явилась необходимость ускорить события, от несчастных можно было легко отделаться.
Последнее обстоятельство и заставляло Магалиао серьезно призадуматься.
Его власть над своими сообщниками была крайне сомнительна, и он питал мало надежды, что они добровольно согласятся действовать согласно хитрым планам своего атамана. Очень могло случиться, что бандиты, более падкие на удовольствие мщения, чем на соблазн богатой поживы, и, кроме того, давно раздраженные против своих пленников, безотлагательно потребуют их казни со всевозможной утонченной жестокостью.
В настоящем случае так и вышло.
Злодеи, бесчеловечно искалечив труп несчастного Каванту, стали настаивать с громкими криками, чтобы им выдали Жана Риво.
Юношу крепко связали и тащили через кустарники до покинутого становища индейцев. От бывшей деревни дикарей оставалось лишь несколько жалких, полуразрушенных мазанок, земляные стены которых, покрытые трещинами, крошились при малейшем прикосновении.
В одну из таких покинутых хижин бросили бедного Жана, освободив ему только правую руку, чтобы он мог брать и подносить ею ко рту чашку с отвратительным кашири, поставленную поблизости его караульными.
Магалиао, действительно, успел выиграть время, занимая своих сообщников лживыми россказнями и несбыточными обещаниями.
По его словам, Жан со своим «братом» были сыновьями богатого французского купца из Пары, который, конечно, заплатит богатый выкуп за своих детей.
Мошенник отлично знал, что его выдумке поверят только на короткое время, на какие-нибудь одни или двое суток, поэтому он обещал, что если на другой день молодой человек не даст точного адреса своего отца и письменного полномочия на имя одного из бандитов, то он будет выдан шайке для кровавой расправы. Между тем Магалиао втайне лелеял мечту приобрести доверие пленника и способствовать в благоприятную минуту его бегству, чтобы одному поживиться предстоящей наградой. Он не сомневался, что для спасения жизни «брата» Жан примет поставленные условия, которые он, Иоахим Магалиао, собирался ему предложить.
Это был недурно обдуманный план для полудикаря.
Итак, Жан лежал в хижине, отчаиваясь о будущем, плача от горя и ярости при мысли о своем бессилии и о судьбе, угрожавшей несчастной сестре.
Веревки, которыми были скручены его ноги и левая рука, причиняли ему жестокие мучения. Свитые из лиан с острыми краями, они впивались в тело, образуя вокруг раненого места опухоли, невыносимо горевшие, как от ожога.
В то же время нравственные страдания Жана возрастали. Он мысленно видел Жанну одинокой, блуждающей в пустыне под охраной индейца с женой, преданность которых была, к счастью, доказана, так что на них можно было вполне положиться.
Но что могли сделать для защиты и спасения девушки двое существ, беспомощных не меньше ее? При всей находчивости Серафима, при всей его стойкости он тем не менее сам попал в руки регатоэс и дал поймать себя в ловушку, точно дикий зверь саванны. Вдобавок индеец был еще ранен. Только чудом мужества мог он подняться и сойти с лодки. Сколько же времени будет он в состоянии тащиться, преодолевая недуг и боль? А если он умрет, геройски жертвуя собой, Жанна тем скорее погибнет, потому что нельзя же было рассчитывать на помощь Ильпы, проявлявшей храбрость только в некоторых случаях, и на Сари, бедного девятилетнего ребенка.
Одинокий и связанный, Жан представлял себе перипетии отчаянного бегства сестры через девственный лес или, скорее, перипетии этой медленной агонии, которой предстояло жалко тянуться день за днем, час за часом.
Глаза мальчика наполнялись слезами, грудь судорожно поднималась рыданиями, и если бы не та инстинктивная надежда, которая никогда не умирает в сердце человека и поддерживает его до последней минуты в самых критических обстоятельствах, молодой Риво пожелал бы поскорее покончить со своим жалким существованием, которое становилось с этих пор отвратительным и бесцельным; он сам позвал бы своих палачей и подстрекнул бы их казнить его.
И другие мысли также примешивались к горьким размышлениям неволи.
Жан видел себя на корабле «Сен-Жак» до роковой бури, выбросившей пароход на этот проклятый берег; в ту счастливую пору он утешал своего отца и помогал ему в занятиях. Ученый и скромный благодетель человечества, постаревший и поседевший раньше времени вследствие потери любящей жены, посвятил своим детям всю скрытую нежность своего сердца. Жан представлял себе свою сестру, сделавшуюся ангелом-хранителем отца и брата, и горькие рыдания снова огласили хижину, слезы текли по его лицу при мысли о бесконечном горе этого старого отца, если он спасся от кораблекрушения и теперь узнает об ужасной гибели своих детей, которым отдал все свое сердце, которые были единственной целью честолюбия старика.
В то же время память воскрешала перед ним последнюю и самую горькую сцену драмы: смерть бедняги Каванту – этого славного малого, так несправедливо обиженного судьбой, которая после целого ряда беспримерных бедствий и страданий определила ему умереть без славы, в безвестной глуши американских пустынь, вдали от отечества и всех привязанностей, даже не имея утешения в том, что с его доброго имени смыто пятно позора.
И как будто эти ужасные мысли недостаточно терзали Жана, пьяный голос одного из сторожей время от времени напоминал ему его теперешнее безвыходное положение.
На каком-то невозможном, исковерканном языке эти люди осыпали его бранью сквозь гнилые доски двери, перебирая все самые гадкие французские слова, какие только они могли слышать и запомнить.
Лучше всякой иной гарантии одна причина, весьма ничтожная сама по себе, спасала жизнь узника, по крайней мере, на короткий срок в несколько часов. Все бандиты, за исключением Магалиао, были совершенно пьяны. Они нашли на барке бочонок с ромом, взятый с собой беглецами, и ничто не помешало им броситься на эту заманчивую добычу. Сам Магалиао остерегся препятствовать их безумию.
Нетрезвое состояние сообщников благоприятствовало его планам. Если бы Жан действительно согласился следовать за ним, они бежали бы вдвоем по наступлении ночи.
И она наконец наступила, эта ночь, которой так жаждал атаман разбойников. Он отпустил пьяницу, приставленного стеречь мазанку, где лежал пленный, и, увидев, что вся шайка спит мертвецким сном после оргии, пришел к узнику и уселся напротив.
Тут, на самом ужасном жаргоне сеньор принялся излагать Жану свои требования. Если тот согласится выплатить ему двадцать тысяч франков через своих друзей в Бразилии или во Франции, он, Иоахим Магалиао, берется отпустить его на свободу.
У молодого человека хватило силы воли преодолеть отвращение, которое внушал ему этот злодей. Он сделал вид, будто бы серьезно выслушивает его предложения и даже чувствует к нему доверие.
Затем, посвященный на скорую руку в подробности дипломатии Магалиао, юноша стал торговаться и наконец заявил мулату, что заплатит по пятнадцати тысяч франков за себя и за брата.
Такая сумма далеко превосходила надежды атамана, который считал цифру даже в двадцать тысяч франков слишком высокой и охотно помирился бы на половине.
Сделавшись вдруг ласковым к пленнику, так хладнокровно позволявшему грабить себя, он стал заискивать, пропуская мимо ушей неблагозвучные эпитеты, которыми угощал его Жан. Правда, молодой Риво говорил по-французски, и оскорбительные выражения оставались непонятными для его тюремщика.
– Постой, однако, – сказал Жан, – что же будет мне порукой твоих обещаний?
Сеньор Магалиао стал распинаться, уверяя в своей честности, с самой выразительной жестикуляцией.
– Я предпочел бы убедиться на деле в истине твоих слов, – продолжал юноша. – Вот если бы ты приготовил, например, к отплытию барку и развязал меня. Мне больно от этих веревок, и я не могу пошевелить ни одним членом. Как же ты хочешь, чтобы я бежал с тобой, если мои ноги затекли и я весь точно парализован.
Мулат почесал за ухом. Было бы слишком рискованно предоставить даже сравнительную свободу пленнику, силу, мужество и ловкость которого Магалиао мог оценить, несмотря на юный возраст. Поэтому он сделал вид, будто бы не совсем понял Жана, и с соблазнительными улыбками вышел из хижины, чтобы выполнить первую часть программы – приготовить барку. Магалиао решил освободить пленника только в самую последнюю минуту.
Впрочем, иная проблема заботила его ум, отличавшийся логичностью в мошеннических проделках. Сеньор говорил себе, что для получения выкупа за двоих пленных необходимо прежде всего представить их плательщикам. А между тем он не имел никакого понятия о том, куда скрылась Жанна; не ночью же отправляться на поиски за нею. Вдобавок люди были слишком пьяны для такого подвига. Результатом его размышлений было то, что он решил выиграть еще двадцать четыре часа времени, соблазняя своих товарищей письменным обещанием пленника, чтобы заставить их поймать второго сына французского негоцианта.
Перебирая все это в уме, он заканчивал снаряжение барки, после чего притащил ее как можно ближе к мазанке, где был заключен молодой Риво. Войдя к нему, он поднял Жана и показал ему сквозь щели стены маленькое судно, причаленное к берегу, с развернутым парусом, белевшим при ярком свете луны.
Убежденный, что он сделал довольно, чтобы внушить доверие узнику, Магалиао разбудил одного из пьяниц и поставил его на караул у двери, где этот скот немедленно заснул стоя. Сам же атаман со спокойной совестью, говорившей ему, что он убил одним зарядом двух зайцев, то есть совершил доброе дело и сладил выгодную аферу, погрузился в сон праведных, завернувшись в два одеяла и забравшись под крышу одной из более уцелевших хижин.