Команда парохода с любопытством и недоумением смотрела на него. Наконец один матрос, француз Пит, хотя вряд ли в нем имелось что-либо французское, начал упражнять на новичке свое остроумие, которое не шло дальше склонения двух слов – матушка и девчонка – «Мисси».
По дикому гоготу, заглушавшему слова, видно было, что в этом развлечении принимают участие и прочие присутствующие.
И вдруг шум замолк. Лица вытянулись. Большего изумления не смогло бы вызвать даже чудо. Одна из чистых белых ручек сжалась в крепкий кулак, и сильный удар в подбородок свалил насмешника с ног.
Тревантон поспешил к месту происшествия, но громкий окрик капитана остановил его.
– Оставьте, пусть мальчик научит его держать язык за зубами.
– Есть, сэр! – ответил, отходя, Тревантон.
Я знал, что Конноли выйдет победителем, но мне все время было страшно жаль его. Во всей этой банде он не имел ни одного друга, ни одного доброжелательного голоса не раздалось в его пользу, ни одна рука не поднялась на его защиту; вот почему в этот момент у меня появилось сильное желание бросить старого капитана на съедение акулам. Но оказалось, что мое волнение было напрасным. Француз Пит, словно разъяренный бык, бросился на противника, в воздухе мелькнул тяжелый кулак, но «Мисси» ловко отскочил в сторону и нанес ему новый удар по щеке. Такой оборот дела привел Пита в полное бешенство. Он бы, конечно, возобновил атаку, но дело происходило не на берегу, и ловкий удар сверху свалил его в док.
– Эй вы, лодыри, за работу! Живо поворачивайтесь! – заорал капитан.
Трудно было сказать, как отнесся капитан к происшедшему, был ли он доволен или только удивлен; его лицо редко выражало настроение.
Команда шумно стала расходиться. Тревантон поднял на ноги пострадавшего и разрешил ему на один час удалиться на свою койку.
– Ты получил хороший урок. Может быть, он научит тебя впредь держать свой язык за зубами.
Я в свою очередь не знал, радоваться мне или огорчаться. «Мисси» приобрел врага на всю жизнь: ясно, что француз Пит не забудет этого оскорбления; это сознавали и штурманы.
– Да, этот юноша умеет пускать в дело свои руки, – заметил Тревантон, – но он приобрел упорного врага. Ему придется спать с открытыми глазами. Возьмите его под свое наблюдение, Треверс, а я займусь другим приятелем.
Первый штурман охотно выразил свое согласие. Он недолюбливал Пита, считая его способным на всякие грязные делишки.
– Смотри зорко, Кардю! – сказал он мне. – При первом удобном случае Пит проявит свою гнусность.
Однако в последующие дни ничего особенного не случилось. Лоцман занял свое место на борту, якорь подняли, и шхуна заскользила, подобно событиям жизни. Мы направлялись в необъятные воды Атлантики.
Три дня прошло, прежде чем мне удалось познакомиться с Конноли, причем мое изумление еще более возросло. Он был образован; манера говорить и держать себя обличала в нем настоящего джентльмена. Он принадлежал к классу тех людей, которые если и пускаются в море на шхунах, то обыкновенно только на своих собственных.
Мы с первой же встречи почувствовали взаимное влечение.
Я предупредил его, чтобы он остерегался француза Пита.
– Безмозглый бык! – воскликнул он с усмешкой. – Но он прекрасно чувствует, что у меня найдется в любой момент для него хороший кнут.
– Я не думаю, Конноли, чтобы он стал вновь вступать в открытую борьбу, ваш удар послужил ему достаточным уроком. Но вы унизили его в глазах штурманов, и этого он вам никогда не простит. Он ненавидит вас, как отраву.
– О, вы слишком преувеличиваете все! Маленький холмик вам показался горой. Этот малый просто невзлюбил меня, вот и все.
– Француз Пит очень злопамятен, и при первой же возможности он отомстит вам.
Конноли беззаботно и весело рассмеялся.
– Я буду держать ухо востро. Правда, это не так-то легко сделать. Я новичок в такой игре. Ну что же, тем более нужно поучиться. Спасибо вам за предупреждение. Как приятно сознавать, что на борту «Голубя» и у тебя есть друзья. Человек, получающий первое крещение на шхуне, должен обладать твердым характером.
И он усмехнулся, вспомнив о прозвище, которое закрепил за ним Пит.
– Конечно, я погорячился, но эти парни зашли слишком далеко в своих шутках.
При этом воспоминании его смеющиеся голубые глаза стали вдруг твердыми, суровыми, а выразительный рот крепко сжался, словно ловушка. И мне стало ясно, что человек, который столкнется с «Мисси» в опасном месте, сможет поплатиться жизнью.
После первой встречи мы стали друзьями, но он за все время не обмолвился ни единым словом про свой дом и свою семью и про те причины, которые заставили его уйти в море. Он должен был чувствовать себя очень неважно в такой среде, но он улыбался и никогда не нюнил.
Дни между тем шли, погода стояла хорошая, команда, – после того, как шкипер расправился с одним матросом как следует, – хотя и без особой охоты, но исправно исполняла работу. Мистер Треверс поздравлял себя с перспективой благопристойного путешествия.
Мои опасения как будто бы начали уменьшаться. У Конноли никаких столкновений больше не происходило, и даже, наоборот, со многими он вступил в дружеские отношения. Но я внутренним чутьем отгадывал намерения Пита-француза. Он не из таких людей, которые могли снести обиду, не взяв реванша.
Мистер Треверс был очень доволен.
– Наш бык, кажется, угомонился! – сказал он однажды вечером. – Должно быть, Конноли вселил в него смертельный ужас.
– Вы плохо знаете француза Пита, – возразил Тревантон, – мы же с ним вместе проделали несколько рейсов. Вы сможете смело ручаться своим последним долларом, что он имеет самые грязные намерения. Он обязательно отплатит этому юноше, за это я могу отвечать своей головой.
– Конноли положит этому конец, – произнес я, не будучи, однако, уверен в своих словах.
– Да, но и Пит тоже не дурак! Вы когда-нибудь наблюдали за пауком, выжидающим муху? Так вот этот малый плетет такую же паутину, и он поймает в нее добычу, вот увидите.
– Но как?
– В темную ночь бросит Конноли на съедение акулам или что-нибудь в этом роде! От него всего можно ожидать. – Спокойно закурив свою трубку, он отошел прочь, оставив меня в панической тревоге.
Я поспешил к Конноли и передал ему разговор второго штурмана, умолял его быть осторожнее и предлагал ему свою помощь для охраны его.
– Это очень любезно с вашей стороны, Кардю, – воскликнул он, – но по существу в этом нет никакой надобности. Я не боюсь француза Пита, а кроме того, у меня есть друг среди команды.
– Кто это?
– Стампи! Мы заключили с ним такой же тесный союз, какой бывает у воров. Француз Пит однажды с ним очень скверно обошелся, и он не может этого забыть.
Это сообщение было для меня приятным. Стампи, небольшой, но плотный крепыш с копной рыжих волос, был родом из Лондона и отличался драчливостью и задирчивостью молодого петуха и хитростью лисицы. Если француз Пит имел с ним такие же счеты, как с Конноли, он должен был считать свое дело проигранным.
В этот вечер я перебрал в своем уме все события, имевшие место после отплытия из гавани.
Глава II. Кораблекрушение и бунт
В большинстве случаев шквал налетает именно тогда, когда его менее всего ждут. Так случилось и на этот раз. Час спустя все мои мысли о Пите моментально вылетели из головы, так как нам пришлось бороться за свою жизнь.
Капитан Даусон находился большую часть времени на деке, но это мало кого удивляло, хотя, как я уже говорил, лицо у него обычно не отражало внутренних настроений. Когда я сходил к себе, он стоял на мостике и вел крупный разговор с Тревантоном, Треверс же держал примирительный тон. Такое явление было крайне необычным, но я не придал ему особого значения и заснул крепким сном, где продолжал заниматься особой француза Пита и его неизвестными, коварными планами.
Проснулся я не от громового окрика «Все на палубу», а меня разбудил треск шпангоута, шум торопливых ног, словно вокруг творилось вавилонское столпотворение. Шхуна поднималась высоко, высоко в воздух, и со страшной силой падала вниз, словно в бездну. Набросив сверх пиджака непромокаемый плащ, я выскочил на палубу.
Ночь была черна. Даже на корме и носу ничего нельзя было различить. Налетевший ураган бросал судно из стороны в сторону, ветер завывал словно разъяренный зверь. Я слышал стоны шхуны, но не соображал, в чем дело. Дождь хлестал горизонтально вдоль судна от носа к корме. Волны, словно тараны, ударяли в бока судна или с шумом перекатывались через палубу.
Люди судорожно цеплялись за более устойчивые предметы, боясь потерять свою опору. Неожиданный дикий крик известил нас, что один из наших товарищей был сорван набежавшей бурлящей волной. Мы были целиком во власти ужасной стихии. Мы в этот момент с нашими попытками борьбы походили на маленьких детей в руках силача-гиганта.
И вдруг наша опора борьбы – руль – сломался и человек, стоящий у колеса, отправился в вечность. Это было что-то кошмарное. Наша шхуна то находилась где-то глубоко внизу, окруженная высокими, напиравшими на нее со всех сторон горами, то вдруг, вынырнув, взлетала высоко на гребень дико рокочущей огромной волны. Проходил час за часом, не принося никакого облегчения. Наконец была снесена и капитанская будка со всеми приборами и картами: пропала всякая возможность ориентации. «Голубь» был предоставлен полностью на волю судеб. Но самым ужасным во всей этой чертовщине была темнота. Ужасающая, невероятная темнота, которая окутывала нас. Небо со всех сторон сливалось с океаном, и мы были окружены каким-то черным непроницаемым покрывалом. Был ли день или ночь, никто сказать не мог. Капитан Даусон командовал в мегафон, но слов его не было слышно. И вдруг раздался ужасный треск, сопровождаемый криками и стонами гибнущих людей. Что произошло, я не соображал ни в тот момент, ни позднее.
Когда я открыл глаза, дьявольская чернота рассеялась. Сквозь сероватую мглу можно было различить небо. Я лежал на куске брезента под большим деревом, другой кусок был наброшен сверху. Я с трудом пошевелился. Каждый нерв и мускул отозвался болью.