В случившийся вскоре праздник Реставрации Ода выехал в город на пегой лошади и зачитывал с нее статью «Стезя негодяев», за что был доставлен в участок и приговорен к исправительным работам.
Через неделю после отбытия наказания он провел акцию «Invasion USA» – пробравшись ночью к строящемуся зданию медицинского факультета, Ода покрасил лысину индиговой краской и, используя ее как штамп, нанес головой оттиски по всей стене. Администрацию университета, пытавшуюся вернуть его в русло академических приличий, Ода встретил черной армейской бранью.
Впрочем, к подобным выходкам руководство университета относилось достаточно терпимо, помня о героическом прошлом майора и высоко ценя его профессиональные компетенции. Кроме того, по слухам, Ода нравился самому Императору, вроде как тот считал неуживчивого профессора воплощением самурайского духа – с одной стороны, воинственного и шовинистического, с другой – вычурно ироничного. Довольно быстро Ода сделался любимцем и студентов, поскольку, несмотря на взбалмошность, грубость и привычку распускать кулаки, студентов он любил, а многим и помогал.
Я выстрелила.
Так я и стала футурологом.
Конечно же, я попала.
Пуля пробила в баллоне дыру, в сторону ударил оранжевый фонтан, а потом последовал и взрыв.
Думала, будет мощнее.
Артем тут же вскочил, выкинул Ерша на улицу и выпрыгнул следом сам.
– Бежим! – заорал Артем.
Я подхватила его самодельный багор и выпрыгнула вслед за ним.
На земле лежали носители. Взрыв сбил их с ног, и теперь они были разбросаны несколько вокруг, некоторые из них пошевеливались, но большинство лежало неподвижно. Некоторые горели.
Артем закинул Ерша на плечо, выхватил у меня новый багор и побежал к морю. Я за ним.
Когда мы преодолели метров пятьдесят, носители начали подниматься. Море было близко, сотня метров, не больше; из-за трансформаторной будки выступил инфицированный, я выстрелила в него, не останавливаясь.
Инфицированного швырнуло на землю, Артем переступил через него.
Носители поднялись. Они выглядели одурело. Трясли головами, точно пытаясь выбить воду из ушей, разве что на ноге одной не поскакивали. Обычно слух у них обостренный, что-то с внутренним ухом или с внешним, в ушах я плохо разбиралась, но сейчас все, кто находился вокруг, оглохли, я имею в виду носителей. Они озирались и не могли понять, не могли никак свести звук и изображение, и это давало нам шанс. Когда их мозг среагировал на движение, до моря оставалось совсем ничего. Тридцать метров.
Тридцать метров. Артем остановился.
Профессор Ода впоследствии оброс, и американский флаг, выжженный на его голове, весьма причудливо отразился на волосах – выросли звездно-полосато, так что профессор только укрепил свой неординарный облик. Однажды, когда я, профессор и два аспиранта засиделись за сборником тезисов к конференции, за мной заехал отец; они о чем-то поспорили, отец, кажется, назвал профессора «кривоногой обезьяной», впрочем, Ода не остался в долгу и сломал отцу нос. С этого случая отец проникся к футурологии некоторым уважением и отзывался о ней и о профессоре с почтением.
Артем опустил Ерша на землю и подтолкнул его к морю.
– Бегите, – сказал он.
Я взяла Ерша за запястье и повела к воде. Быстро, оглядываясь, стараясь держать ситуацию, хотя Артем ее и так держал; он потихоньку пятился за нами, держа багор перед собой.
Носители вернулись в реальность, поспешили к Артему, и один успел-таки кинуться. Оружие, которое изготовил Артем, оказалось эффективным: он взмахнул им как косой и подсек носителю колено, остальные устремились к нам.
Артем уже мог бежать, мы почти добрались до воды, и вряд ли что нам бы помешало. Артем зарубил еще троих.
А мы с Ершом вошли в море.
Лето в этом году выдалось жаркое, Восточное море прогрелось, ветер нагнал из пролива теплой воды, приятной и мягкой. Правда, выяснилось неподходящее обстоятельство – Ерш плохо держался в воде. Из-за отсутствия пальцев на ногах он не мог поймать равновесие в мелком песке, а ботинки не помогали, так что Ерш схватился за мой макинтош.
Через минуту к нам присоединился Артем; он сполоснул лезвие меча в воде и сказал:
– До Крильона – восемьдесят километров. Думаю, за неделю справимся.
Мы рассмеялись. И Ерш. Он засмеялся таким заливистым детским смехом, мы стояли в трех метрах от берега и хохотали, а с другой стороны берега, в метре от воды, собирались инфицированные, все-все. Они, разумеется, стремились к нам, хотя и оглохшие, но нюх у них сильный, зрение не улучшается, а вот слух и нюх напротив, на запах они и торопились, но, не дойдя до прибоя несколько шагов, остановились, точно увязнув в сети.
Водобоязнь. Они не могли приблизиться к воде.
А я вдруг почувствовала себя счастливой, не абсолютно, конечно, но в значительной мере; потому что вот это случилось определенно на дурацкий манер – все как взрывом, а потом и настоящий взрыв, я начала смотреть книгу про чудовищ, и вот мы в море, и стоим, а до Крильона действительно восемьдесят километров, и надо как-то жить.
– Пойдемте, что ли, – сказал Артем.
И мы пошли.
Невельск оказался действительно небольшим городом, приютившимся на неширокой полосе между сопками и морем; его неоднократно сносило землетрясениями, следы этих стихий во многом сохранились в его облике – разрушенные и полуразрушенные дома встречались то тут, то там, темнели печальными призраками между разноцветной новой постройкой; на сопках кое-где присутствовали еще следы довоенной индустрии – ржавые фермы, бетонные стены, черные трубы, все это заросло кустарником и теперь походило на древние руины рыцарских замков.
Некогда здесь располагался судоремонтный завод, на берегу остались его давно не нужные сооружения, а море напротив завода имело значительную глубину, и здесь нам пришлось плыть; Ерш сидел верхом на Артеме, я плыла первой. Вода была легкой, и плыли мы недолго, к тому же акватория напротив города оказалась заполнена мусором: плавником, подводной падалью, морской капустой и пластиковыми бутылками, так много, что я подумала, что их принесло с Монерона.
Мы наловили бутылок и засунули их под одежду, это позволяло держаться на поверхности с минимальными затратами, так что глубокий участок мы преодолели благополучно. Продвижение сопровождалось криками сивучей, наблюдавших за нами с брекватера и вызывавших необыкновенный восторг у Ерша.
Здесь не было китайских лачуг, отчего Невельск выглядел как город, самый настоящий, сходство подчеркивали и новенькие особняки, вроде тех, в которых укрывались мы, и здание официальной архитектуры, в котором скорее всего размещалась комендатура или, возможно, клуб, – перед входом красовалась большая клумба, своим буйным цветом видимая издали.
Я пожалела о том, что начала знакомство с Сахалином с Холмска, а не с Невельска; Холмск настроил меня на определенные впечатления, может, если бы я начала свой путь по острову здесь, я бы понимала его иначе, впрочем, это были совершенно пустые мысли. Сейчас Невельск утратил свое очарование, улицы его заполнились инфицированными, которые шагали вдоль берега, не выпуская нас из виду.
Через три часа Невельск остался позади; мы проследовали мимо всего брекватера, мимо белоснежной стелы, напоминавшей о давно погибших моряках, чьи кости сгинули, но чьи имена зачем-то останутся навсегда, отлитые в бронзе, мимо подводной лодки, издали похожей на мертвого кита, а вблизи разочаровывавшей ржавчиной и гнилью, проплыли и прошли. Шагать было нелегко, и не столько из-за воды, сколько из-за песка, в который проваливались ботинки; мы месили песок, прилагая к каждому шагу значительные усилия, в результате чего через каждые сто метров приходилось делать остановки и набираться сил, сидя на выступающих из воды камнях. Постепенно мы привыкли и шли не в воде, а по самой линии прибоя, так легче, но несколько опаснее – расстояние от инфицированных сократилось до двух-трех метров, так что приходилось следить за тем, чтобы зараженные не подходили слишком близко. Если же это происходило, Артем тыкал секирой или подсекал ему подколенные связки.
Через четыре часа водного похода у меня заболели колени и спина, Артем тоже начал выдыхаться, а Ерш периодически смеялся, показывая рукой на сивучей, оставшихся позади.
Носители брели за нами по берегу. Их стало гораздо больше, казалось, что они собрались со всей округи, вся дорога, уходящая вдоль берега на юг, была ими заполнена, они смещались за нами плотной стеной, не сводя глаз, нюхая воздух. Они двигались вместе с нами и колыхались в ритме прибоя; когда на берег накатывалась особенно большая волна, инфицированные отодвигались, а когда волна отступала, возвращались к нам. Странное зрелище.
Странное зрелище.
Горнозаводск
К вечеру, по подсчетам Артема, мы преодолели около двенадцати километров и добрались до Горнозаводска. То есть до места, где раньше стоял Горнозаводск; о том, что здесь находился поселок, сейчас напоминала лишь труба котельной, сохранившаяся на одной из сопок, да свалка ржавого металла, догнивающего в воде. Свалка состояла преимущественно из нефтяных бочек и рельсов от разобранной железной дороги. Солнце садилось, ноги отваливались, день выдался страшный и длинный, и двенадцать километров, пройденные в полосе прибоя, стали испытанием. Почти подвигом. Некоторое время я еще соображала, я отмечала цвет моря, красоту неба, зелень, песок, морских ежей, выбрасываемых волнами, вспоминала профессора Ода, отца и мать, и бабушку, и наш дом с прекрасным садом; однако поход высасывал из меня силы и волю.
Носители, сопровождавшие нас по берегу, угнетали одним своим видом, и хотя все они были свежезараженные, выглядели они уже не очень прилично. Внешне МОБ весьма схож с быстротекущей проказой – через несколько часов после инфицирования кожа покрывается нарывами и язвочками, а если человек предрасположен к кожным болезням, то он неминуемо быстро опускается чуть ли не до состояния руин. И воняет, воняет.