Ода с сожалением поглядел на меня.
– Нет, с литературной точки зрения это, безусловно, интересно, – успокоил меня он. – Знаете, мой учитель любил повторять слова одного вашего… Не знаю, как это звучит в оригинале… «Счастлив, кто жил в мгновенья, когда качнулся мир», кажется так.
Я поздно встал. Дорога, ночью, Рим.
– Вы видели… много. Вы могли написать хотя бы про это. Но новеллы! Я совершенно не ожидал такого…
Он снова взял папку, достал из нее последний лист.
– «Мэтр Тоши», «Мордование негра в Углегорске», «Три письма на Окинаву», «Поэт в декабре», «Показания Чека». – Профессор потрогал желтый лоб пальцами. – Почему?! Зачем?
Я молчала.
Профессор снова закурил, глядя в потолок, вслушиваясь в дождь.
– Я не знаю, что с вами делать, Сирень, – сказал он. – Совершенно. С ваших северных приключений прошло скоро как два года, а вы все еще не пришли в себя. Да, потрясения, да, госпиталь и все остальное, но беллетристика… Впрочем, ваш дедушка, кажется, опубликовал мемуары?
– Это было скорее для друзей, – сказала я. – Всего двести экземпляров.
– Но написано, должен признать, недурно. Я в свое время ознакомился, забавные записки, небезынтересные. Кстати, а что вы сами планируете делать со своим текстом?
Ода постучал пальцами по папке.
– Не знаю, – сказала я. – Я еще не думала про это.
Про это я действительно еще не думала.
Минуло девять месяцев, а потом еще три, и был лейтенант Тё, и я увидела мир. А когда волосы начали понемногу отрастать и кожа перестала блестеть, я выписалась из госпиталя и некоторое время жила дома. Еда, одеяло, горячая вода. Конечно, к сыну меня не пускали, да я и сама не торопилась, он не должен был видеть меня такой.
Мама. Она все время сидела рядом, вязала мне носки. Отец… Он заходил утром и вечером покурить в кресле, ничего не говорил, просто молчал и курил, и утром курил, и вечером курил, читал газету. Утром и вечером я слышала плач – это купали моего сына. Ему было больно, ванна размягчала коросту, покрывавшую его тело, после чего ее сдирали скребком. Он кричал, а глаза лейтенанта Тё совсем не умели плакать.
А я хотела плакать. Я попросила отца принести печатную машинку.
Мама возражала. Врачи возражали, говорили, что мне пока нельзя, лучевая болезнь, организм едва оправился от нее, пересаженные глаза можно травмировать нагрузками, пересаженная кожа отторгается, подумайте о ребенке, вам необходимы восстановительный период и усиленное питание…
Но отец все же принес мне ее, поставил на табуретку рядом с постелью. И бумагу принес, три пачки, как я просила. Поинтересовался, нужно ли мне еще чего-нибудь? Может, принести старые карты, подзорную трубу? Почему-то я попросила макинтош, но отец сказал, что это пока невозможно – фамильный плащ фонил с такой силой, что его отправили на промывание.
А еще отец сказал, что в одном из карманов он нашел пустой пузырек из толстого стекла, его наполняла земля, которая оказалась заражена, не так сильно, как сам плащ, но все равно изрядно. Землю сожгли, как и все остальные предметы, найденные в макинтоше, а пузырек удалось сохранить, обработав надлежащим способом, так что, если мне этот пузырек как-то дорог, я могу его забрать.
Я сказала, что к пузырьку я совершенно равнодушна, я не помню, зачем этот пузырек, меня сейчас занимает другое. К примеру, смогу ли я печатать лежа? Сидеть мне не разрешают, да и не могу я, так что придется лежа.
Получилось.
Первыми были «Письма».
– Как вы себя чувствуете? – заботливо спросил профессор. – Вы как-то побледнели, Сирень. Может, вам не стоит пить кофе?
– Да нет, ничего, – улыбнулась я. – Это не от кофе. Доктор говорит, что скоро пройдет.
– Вы принимаете витамины?
– Да, принимаю. Витамины, фрукты…
Я выразительно покосилась на сигару, но профессор на это внимания не обратил.
– Я позвоню вашему батюшке, – сказал он. – Вы, мне кажется, слишком увлеклись своей беллетристикой… Знаете, Сирень, я несколько далек от всех этих дел… Сейчас что-то читают?
– Нет, – сказала я. – Почти нет. Насколько мне известно, в прошлом году были изданы только две художественные книги.
– И вы хотите быть третьей?
– Пожалуй. То есть не пожалуй, а да. Да, я хочу, чтобы мою книгу напечатали.
Профессор присвистнул. С годами он становится все эксцентричнее. Сейчас носит парик. А когда-то выбрил на своей лысине американский флаг.
– У меня есть средства, – сказала я. – Я вполне могу издать…
– Оставьте это! – профессор Ода строго стукнул пальцем по столу. – Есть средства…
Профессор передразнил меня, высунув синий, в чернилах, язык.
– Сирень, сахалинский вояж негативно отразился на ваших мыслительных способностях. Вы, вместо того чтобы сочинять рассказы, лучше бы отдыхали, я же вижу, вы до сих пор не в себе.
– Я вылечусь, – пообещала я. – У меня мама разбирается в травах, я пью настои.
– Пейте, Сирень, пейте. Лечитесь. Я рекомендовал вас на кафедру, им нужен старший преподаватель, так что лечитесь. Что касается ваших сюжетов…
Профессор взял со стола пломбу, стал на нее дышать и разглядывать.
– У меня есть один знакомый в издательстве. Сейчас они занимаются в основном технической литературой, но раньше, насколько я помню, уделяли внимание и художественной… Помните, «Зимние тропы», «Некий позитивист», помните же? Я попрошу его, он взглянет на ваши тексты, вдруг… Хотя не пойму, кому это нужно… Никто не читает книги, никто, Сирень. Зачем вам это нужно?
– Это нужно.
Профессор положил пломбу на стол.
– Вы сильно заблуждаетесь, Сирень, – сказал профессор. – Ни одна великая книга не спасла ни одну великую страну. Это банально, но это правда… Вы опять побледнели!
Профессор принес глюкозу.
– Я пойду, – сказала я. – Я устала. Я быстро устаю.
Я направилась к выходу.
– Мне понравились ваши рассказы, – сказал вдогонку профессор Ода. – Это хорошие рассказы, вы слышите, Сирень…
Я подняла воротник макинтоша и вышла под дождь.
Раньше я любила ходить под дождем, чувствовать капли, дышать пылью, но сейчас лучше так не делать – в атмосфере до сих пор висит пыль сожжения, и оттого нередки кислотные ливни. Иногда падает пепел. Или черный снег. Да, черный снег шел всю эту зиму, солнце светило плохо, к пеплу Сахалина прибавлялся пепел проснувшихся камчатских вулканов, за окном висели сумерки и падал теплый черный снег.
Это была зима фонарей, их не гасили даже днем.
В декабре ударили морозы, такие сильные, что в окнах трескались стекла, из-за ведра угля могли убить, бедные кварталы вымерзали и вымирали от голода. Император приостановил действие Атомного акта, и на восточном побережье запустили четыре новые атомные энергостанции, а на площадях открыли паровые ангары, где мог отогреться и переночевать любой желающий.
В январе стало замерзать Восточное море. Со стороны Сахалина к нам потянулась изломанная коричневая клешня, которая увеличивалась с каждым днем – сводки об этом передавали по радио и печатали в газетах. Почти сразу возникли слухи.
О выживших на острове. Выжившие, которые ждут дня, когда море встанет окончательно, и тогда они пересекут пролив и ворвутся к нам, сея поток и разрушение.
О том, что МОБ мутировал и теперь может передаваться воздушно-капельным путем, о том, что тянущийся с севера ледовый язык похож на лапу дьявола, что это скверное предзнаменование, очень скверное. Не исключено, что души, сгинувшие в огне Карафуто, прокляли своих палачей, погасили солнце, и весна не наступит никогда. Подтверждением тому холода и лед, и когда лапа дьявола коснется японской земли, наступит конец, никаких сомнений.
Отец высмеивал эти домыслы и показывал свежие фотографии, сделанные с вертолетов береговой охраны. Море действительно замерзало, и пролив сузился вдвое, но никаких голодных толп на льду я не разглядела. С острова никто не выбрался, говорил отец. Там тьма и лед, и если там кто-то и остался, он не переживет эту зиму. Что лапа дьявола – фантазии одуревших от холода обывателей, если поглядеть на довоенные спутниковые снимки, то мы увидим, что эта лапа протягивалась к Японии в каждый холодный год и что Восточное море и пролив частенько замерзали и глупо поддаваться панике.
Я не поддавалась, мне нравился черный снег.
В феврале начались самые лютые морозы. В начале месяца в проливе жгли напалм, в середине пустили ледоколы, в конце бомбили. В феврале мой сын сделал первый шаг.
В марте в середине месяца с Тихого океана пришел тайфун, он окончательно взломал лед, подмел побережье от зимней сажи и расчистил небо, тайфун разогнал пепел, и показалось солнце. Весна явилась буйно и быстро. Кислые дожди плавили лед и выжигали зелень, а она все вылезала и вылезала. В апреле я впервые вышла на улицу.
Сейчас июль.
– Мне понравился рассказ про патэрена! – крикнул снова профессор. – Вы слышите?! Это очень хороший рассказ! Очень хороший!
А я уже шагала вниз по тропинке, выставляя под дождь ладони и иногда пробуя языком капли, дождь нормальный, не кислый, только холодный. Лестница, ведущая вниз, распухла от дождей, ступени поскрипывали и прогибались, по перилам бежали веселые ручейки, и все было, и все будет еще долго, я это знала.
Город укрылся от воды, попрятался по домам, чердакам и подвалам, лишь редкие прохожие в пластиковых дождевиках шли навстречу, озябшие и чужие, да прошел чихающий сопляк-полицейский, да проехал злой и упорный велосипедист, пыхтящий в гору со скоростью улитки, да еще старуха, продававшая разноцветные проволочные корзины.
Я спускалась по улице к морю, стараясь не поскользнуться на гладкой брусчатке, покачивая руками, точно я шагала не по дороге, а по канату. Я видела, как за одним окном ребенок показывал на меня пальцем и смеялся, хлопая себя по щекам.
Скучный пригород, небогатый и двухэтажный, с террасами, накрытыми разноцветными тентами, с вывесками, смытыми влагой, с запахом жареной фасоли и супа, с острыми ароматами рыбы и имбиря, с утренней суетой и ленивыми безлюдными полуднями. Профессор Ода, сын рыбака и торговки гребнями, поселился тут не случайно. Он любил кошек, на кошек у него была чудовищная аллергия, но он их любил, смотрел на них издали. А тут жили удивительно много кошек, они сидели под крышами и смотрели на прохожих сытыми глазами, эти кошки не боялись дождя и были весьма любопытны, я шагала посередине улицы, стараясь не попасть под струи дождя, стекавшие с крыш, и за мной увязались две кошки. Они были настойчивы, но не наглы, молча волочились почти до самой площади Реставрации и представляли жалкое зрелище. В конце концов я согласилась их накормить – ну как не накормить таких целеустремленных кошек? Я заглянула в закусочную на углу, села у окна и заказала недорогую рыбу с лапшой. Рыбу я разобрала пополам и положила части на пол, повар не стал возражать, видимо, они здесь к кошкам привыкли, а может, я оказалась ценным клиентом, возможно, единственным за этот день.