Они оба молчат, в нем закипает гнев.
— Послушай, — вдруг начинает она. — А что ты делаешь сегодня вечером? Хочешь встретиться?
Он не знает, откуда ветер дует. Встретиться? Зачем?
— Поговорить о делах, обсудить ситуацию. Мы так давно не виделись.
— Приглашаешь меня на ужин?
Элин смеется своим глубоким смехом.
— Нет, на такое я не способна. Ты можешь встретиться со мной в министерстве, в моем кабинете, около девяти.
Она кладет трубку, а он остается сидеть, совсем сбитый с толку. Она охладела к нему, а теперь снова зовет вернуться в тепло, приглашает к себе в кабинет, к кофе и шампанскому, а может быть, и дальше — к своему горячему и сильному телу. Он смотрит вокруг себя, на пыльную редакцию, забитую бумагами и устаревшим оборудованием, на его худых и отчаявшихся коллег, и думает о том, что было бы неплохо их покинуть, перебраться поближе к раскаленному добела ядру власти, выйти на орбиту Элин Олафсдоттир и совершить посадку.
МАРИЯ
Мария вытирает руки и оценивает проделанную работу. Спина горит, ноги не гнутся, но она довольна, вся в земле с головы до пят и страшно довольна.
— Смотри, Элиас, — кричит она в сторону балкона, и он отрывает глаза от книги.
Рядом с ним стакан с водой, и он, как Маленький принц, прищуриваясь, всматривается в огород.
— Здесь мы посадим картошку, а здесь будут репа, редис и листовая капуста, — объясняет ему мать, указывая на квадратные грядки. — Потом посадим здесь белокочанную и краснокочанную капусту. Как тебе?
Элиасу нравится огород, но перспектива ждать урожай его не вдохновляет.
— Мама, я хочу есть, — откликается он, и радость сменяется знакомым страхом, что овес и картошка уже заканчиваются.
— Я уже иду, дружок, подожди, только уберу лопату.
Мария поднимается пешком, лифт не работает, и никто, похоже, не знает, как его отремонтировать. Стучит к соседке.
— Здравствуй, Торни, я буду кормить ребят, не хочешь с нами перекусить?
— Спасибо тебе за заботу, дорогая. Ко мне сегодня зайдет племянник, приехал сегодня утром, обещал что-нибудь принести.
Мария улыбается, ей трудно скрыть свою радость, пожилая женщина ест мало, но сейчас каждый рот на счету.
Она стряхивает с себя землю и ставит на плиту кашу. С теплотой думает о рассаде, которая прорастает в прачечной, тянет сильные зеленые линии жизни к небу; спасибо тебе, Господи, за повседневные чудеса садоводства.
Мария осеняет себя крестом и стыдится этого, детская вера подкрадывается к ней в самый неожиданный момент; воспоминания о витражах, в которых преломляется свет, приятном запахе влажности в исповедальне, аромате воска и фимиама, громогласный отец Мигель, «радуйся, Мария, благодати полная». С католичеством она попрощалась, когда переехала сюда, на север, наряду с коварной и высокомерной риторикой женоненавистничества, похотливыми и насмешливыми окликами мужчин на улице, и, хотя их называли комплиментами, она всегда чувствовала себя так, словно ее закидывают собачьим дерьмом.
И вот она стоит здесь, на этом скалистом острове в Северной Атлантике, в квартире на окраине города, возможно последнего города в мире, помешивает кашу и считает картофелины, три Элиасу, четыре Маргрет, себе достаточно двух, тогда на выходные хватит. Она старается больше не думать о картошке, чтобы не вернулся этот ужасный страх высоты над пропастью неопределенности и пустоты, которая с этой зимы разверзлась под ее ногами. Однажды вдруг.
Иногда она звонит домой, набирает до боли знакомый номер и ждет сигнала, связи нет, но она сидит на кровати, приложив трубку к уху, и шепчет: «Алло, мама, у тебя все в порядке? Я только хотела тебя услышать, я хотела бы звонить чаще, чаще ездить к тебе в гости, пригласить тебя в Исландию». И плачет, маленькая, стойкая Мария плачет в телефон и в одеяло, затем кладет трубку.
Они едят овсянку и картошку, мать с дочерью жуют медленно, чтобы сэкономить на порции, Элиас быстро поглощает и просит добавки, мать отдает ему свою картошку. Сливочного масла, однако, им всегда хватает.
Мария ставит тарелки в мойку и берет в руки щетку для мытья посуды, но в этот момент слышит звонок в дверь. Приоткрывает, не снимая цепочки. На пороге стоит высокий бородатый мужчина, краснощекий и слегка сутулый, не знает, куда девать руки.
— Я вам кое-что привез, — говорит он, протягивая полиэтиленовый пакет. — Это сайда. Я племянник Торни.
Она снимает цепочку и приглашает его войти, но тот отказывается, торопится, ему нужно возвращаться на судно.
Мария стоит со слезами на глазах, держа в руках рыбу; вот они, пути Господни, шепчет старый католический призрак. Ой, замолчи, отвечает она самой себе.
МАРА
Она лежит на полиэтилене и смотрит в темноту, сердце отбивает тяжелый такт, который эхом отдается в груди, ей кажется, что она медленно парит по кругу, раньше ей не приходилось пить.
— Все в порядке? — спрашивает он, и она мотает головой, но только чтобы его подразнить.
— Что-то не так? — спрашивает он озабоченно, и она смеется.
— Да ничего, дурачок.
И он тоже смеется, так они и лежат, смеясь, бок о бок, совсем без одежды. Однако ей ничуть не холодно, она прижимается к нему, а он такой теплый, как печка.
— Тебе было хорошо? — спрашивает он снова, и она, подумав, отвечает, что хорошо, хотя на самом деле было плохо, намного хуже, чем ей думалось. Ведь в фильмах, которые она смотрела и какие любят мальчики, девочкам всегда хорошо; наверное, плохо бывает только в первый раз.
Сейчас ей все равно, она с ним, а он с ней; рад, когда она приходит в гости, обнимает, просит разрешения поцеловать. Никто еще не рисковал поцеловать ее после бедного Сьонни. Она вынимает у него изо рта сигарету и делает вид, что курит, отбрасывает волосы назад и помигивает ему, ну, подходи, раз такой смелый.
С ним она взрослая, сильная и сексуальная, а не худой испуганный ребенок. Она больше не может ждать, когда перестанет быть маленькой, и знает, что здесь может повзрослеть.
Он тянется за одеждой и начинает одеваться, она на ощупь ищет брюки, под ней что-то липкое, похоже на кровь.
— Храфн? — Голос нерешительный, неуверенный, голос испуганного ребенка.
Он мягко улыбается, поглаживая ее по бедру, закуривает. Все в порядке, сладкая моя. В первый раз часто бывает кровь. Он протягивает ей сигарету, она берет, втягивает в себя дым и с кашлем выпускает обратно, в сигарете явно не только табак. Надевает брюки и футболку, встает; надувной замок ходит у нее под ногами, и она, не удержавшись прыгает, надувной потолок хватает ее и снова бросает. Ему никак не удается подняться на ноги, и он, ругаясь, катается по матрасу с брюками в руках, а она все прыгает, смеясь, крича от радости, с болью в промежности и сигаретой между пальцами, она свободна, стала взрослой.
ГОЛОДНЫЙ ДОМ
Я снова просыпаюсь, на этот раз от рыка собаки. Уже день, над фьордом удивительная тишина, птицы молчат, и овцы успокоились, сосредоточенно обгладывают траву на холмах, едва та появляется из-под сугробов.
Я наблюдаю за собакой сквозь полусон. Тира совсем не глупа, попала сюда подросшим щенком, ее предки были либо страстными пастухами, либо заядлыми вислоухими рыболовами, дворняги — лучшие собаки. Тира некрасива, но точно знает, куда направляется каждый ягненок, у нее твердая поступь, она бегает без устали и не боится воронов. А еще она не лает, явно понимает, что нам нужно сидеть тихо, не хочет выдать своего хозяина.
Сейчас эта молчаливая собака не играется, она лежит на передних лапах, отведя уши назад, и тихо, но угрожающе рычит, задние лапы дрожат, глаза мечут искры. Пришли гости.
ОБЗОР ИСТОРИИ КОНЦА СВЕТА
II
Мы не знаем, что произошло. Мы — сбитые с толку дети, ходим на ощупь с повязкой на глазах в игре, которую не понимаем. Догадок много — столько, сколько нас самих, у каждого своя гипотеза, одна другой невероятнее, и никто не хочет слышать чужие.
Никто не проявляет ни малейшего интереса к обсуждению необъяснимой лакуны, зияющей на карте мира и в наших умах. Что стало с Бостоном? С Копенгагеном, Мадридом, Марокко? А эти названия вообще еще имеют смысл? Мы этого не знаем, но если мы действительно остались одни, то они значат лишь то, что мы в них вкладываем, воспоминания, оставшиеся у нас от поездок туда, когда мы останавливались перекусить или рассмотреть картины, витрины магазинов или объекты всемирного наследия, а затем продолжали свой путь.
Некоторые из этих мест стали нашим домом, мы там родились, ходили в школу, работали, создавали семьи и основывали фирмы. Но нас объединяет то, что мы приехали сюда и остались застигнутые врасплох изоляцией, задыхаясь в этой тесноте, грызущей неопределенности, бродим как дети в темноте и кричим: где вы? Мы боимся не только того, что остались одни, но и того, что вдруг это какой-то омерзительный розыгрыш, шутка всемирного масштаба, что нас бросили одних на самом краю океана и никто не хочет о нас знать, а в тех местах, которые мы когда-то называли заграницей, жизнь идет своим чередом.
Там все было иначе, но мы знали, кто мы, сравнивая себя с другими, могли смотреть на мир и определять свое место в нем.
Какой же в этом смысл теперь, когда мы остались одни, когда больше не с кем сравнивать, только горстка неприкаянных бедолаг с багажом в аэропорту, готовых улететь домой и взирающих на табло вылета, delayed, delayed, cancelled, и искорки надежды затухают в их глазах. Они больше не годятся для сравнения, превратившись в призраков, обитающих в гостиничных номерах, среди исландских свитеров и ярких водонепроницаемых курток, со своими плюшевыми игрушками, сделанными в Китае и проделавшими долгий путь перед тем, как их по заоблачным ценам продали китайским туристам в исландских сувенирных магазинах. Теперь эти игрушки уже никогда не вернутся на родину, как и купившие их туристы.
Можно было и посмеяться, если бы эти бедолаги не оказались столь беспомощны, когда им больше нечем платить за гостиницу; они обращаются в свои посольства, но посольства не в состоянии вместить всех, и им приходится искать работу, работать за еду и крышу над головой.