— Что скажешь, Маргрет. — Он делает отчаянную попытку. — Думаешь, мы сможем научиться дружить?
— Не знаю, — она растягивает слова и водит ногой по ковру. — Мама, можно мне за компьютер?
— Есть курсы для приемных родителей, — говорит он, когда Маргрет уходит, — чтобы помочь им в общении с приемными детьми. И психологи. Я готов это рассмотреть.
Мария молчит.
— Я люблю тебя, хочу быть с тобой и с твоими детьми, — повторяет он, стараясь поймать ее взгляд. — Знаю, что вел себя неправильно, но я много размышлял об этом и думаю, что все можно исправить. Только если ты дашь мне еще один шанс.
Она прерывает его. То, что произошло тогда при гостях, не так страшно, но показательно для ситуации в целом. Сколько раз ты о них забывал, не брал в расчет, ни к чему не подпускал. Не то чтобы плохо с ними обращался, ты их просто не замечаешь. Не уверена, хорош ли ты для нас. Хочу, чтобы мои дети тебя полюбили. Но боюсь, ты их обманешь, предашь нас.
— Я бы никогда вас не предал, Мария.
— Дело не в тебе, а во мне. Я из тех женщин, для которых дети всегда на первом месте. Тебе же они вечно мешали, ты постоянно ревновал меня к ним. Ты обещал стать им отцом — и кем стал? Никем. Если я к тебе вернусь, значит, я плохая мать. Боюсь, ты не добрый человек.
Хьяльти повесил голову. Эти ужасные слова озвучили его собственные страхи. Вдруг сердце у него слишком маленькое и способно вместить только эту маленькую женщину? Она лежит там, свернувшись в тесноте, и не может двинуться, не причинив ему беспокойства, не заставив его рассердиться и потерять терпение. И в этом маленьком сердце, вероятно, нет места для детей, по крайней мере от других мужчин. Для Маргрет и Элиаса. Но они все хорошо помещаются в сердце Марии, там нет тесноты и так много обжитых уголков, что легко можно заработать агорафобию и потерять ориентацию в пространстве. Вот и теперь, когда она вырвала его из своего сердца, он заблудился и не в состоянии найти дорогу домой.
— Можно я поговорю с Элиасом, прежде чем уйду?
— Он уже лег.
— Пожалуйста.
Она вздыхает, встает с дивана, семенит босыми ногами в коридор, заглядывает в гостевую комнату и знаком велит ему следовать за собой. Ребенок, съежившись, лежит под теплым одеялом, маленькое тело в фланелевой пижаме, черная голова на подушке, глаза светятся в полумраке. Ему всегда холодно.
— Привет, дружок, — говорит Хьяльти. — Хочу пожелать тебе спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отвечает Элиас тонким голоском. Похоже, он даже не особо удивился.
— Как тебе здесь, парень? Все свои вещи от меня забрал?
— Да. Все хорошо.
Они молчат.
— Я сейчас пойду, но, возможно, мы с тобой еще встретимся.
— Ладно.
Хьяльти собирается уходить, Элиас поднимает голову с подушки и добавляет:
— Не грусти, что ты один. Иногда лучше быть одному.
— Пока, дружок, — говорит Хьяльти и закрывает дверь, вероятно, в последний раз. Опыт их совместной жизни не удался.
МАРИЯ
Тягу к безнадежным мужчинам она унаследовала от матери. Все передается по женской линии, хорошее и плохое, яд и сласть. Родить двух детей от разных мужчин, отъявленных мерзавцев, чтобы они общались с детьми, не может быть и речи, — да что с ней не так?! Ей, вероятно, надо радоваться, что не забеременела еще раз — от этого эгоистичного, инфантильного мужчины, престарелого подростка, покорившего ее тем, что ухаживал за ней, готовил еду, водил в театр и на французские фильмы, от человека, который всегда удивлялся, когда вдруг вспоминал, что у нее есть… да, абсолютно верно, дети.
Она стоит у окна гостиной и смотрит ему вслед, пар от его дыхания легкими облачками клубится в холодном вечернем воздухе, он — пароход, на полной скорости уплывающий от нее.
Вдруг Мария почувствовала рядом с собой движение, ее ладонь крепко и тепло сжала маленькая детская рука. Она наклонилась и обняла Элиаса. Cariño[4], ты еще не спишь?
— Мама, ты грустишь?
Она задумалась, дыша ему в волосы, да, немного. Но ведь иногда надо и погрустить.
— Мне тоже грустно.
— А что случилось?
Он молчит.
— У меня нет друзей, — вдруг говорит он. — Я не умею их заводить. Вот и Хьяльти не стал моим другом.
— У тебя еще будут хорошие друзья, сердце мое. А насчет Хьяльти не беспокойся.
— Это из-за моей темной кожи?
У нее перехватило дыхание, как от удара кулаком в живот. Раньше она ничего подобного от него не слышала.
— Любовь моя, не нужно так думать. Она обхватила руками его лицо, посмотрела ему в глаза. Ты самый красивый, лучший мальчик в мире, и у тебя обязательно появятся хорошие друзья. Ты просто их еще не встретил. В том, что Хьяльти не был мне настоящим мужем, виноваты только мы с ним, но никак не ты.
— Ты уверена?
— Это Хьяльти должен жалеть, что не смог стать тебе папой. Так будет к лучшему, он недостаточно хорош для нас.
Элиасу очень хотелось иметь папу, но Хьяльти, похоже, никогда особо не интересовала эта роль. Он был нетерпелив, его раздражали разбросанные на полу вещи, оставленная после завтрака на столе грязная посуда, следы от пальцев на зеркале в ванной. Элиас старался радоваться ему, не мешать, сидел в основном в своей комнате и занимался ерундой, никогда не знал, что сказать. И вот теперь, когда они ушли, поселились у Инги, пока мама ищет новый дом, у него появилось чувство, что во всем этом есть и доля его вины.
Мария относит его в кровать, гладит по щеке своего любимого, такого красивого мальчика и напевает ему, пока его веки не становятся тяжелыми и он наконец не засыпает.
Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что ее оккупировала Инга с дымящейся чашкой чая и подозрительно пахнущей ароматической свечкой, она сидит на диване в комбинезоне и мужской рубашке, с ноутбуком на коленях и сосредоточенно листает новостные сайты. Она смотрит на Марию, которая усаживается на диване рядом с ней.
— Все в порядке? Ты ведь не собираешься снова сходиться с красавчиком?
— Нет, я не приму его назад. Мне не хватает его, того, как он ко мне относился. Когда мы были вдвоем. Но этого недостаточно.
— Конечно, нет, — соглашается Инга. — Недостаточно только быть милым. — Она снова смотрит на экран. — Не нравится мне все это. Еще и месяца не прошло, а уже заговорили о нехватке товаров.
— Мы скоро избавим тебя от своего присутствия, — говорит Мария. — Мы не можем вечно сидеть у тебя на шее, особенно сейчас.
— Да не беспокойся ты из-за этого. Вы можете оставаться здесь, сколько хотите. В нынешней ситуации даже лучше жить вместе.
— Я тебе ужасно благодарна, что ты нас приютила, но это не может продолжаться долго. Нам нужно обустраивать свою собственную жизнь. Моя старая квартира пустует, мы можем въехать сразу после выходных. И даже аренда сильно не подорожала.
— Поступай как знаешь, но мне действительно не помешает, если вы останетесь.
Мария понимает, что слова подруги логичны и разумны, но ей жизненно необходимо иногда оставаться одной, а Инга слишком шумная и очень часто сидит дома, чтобы они могли долго жить вместе. Марию практически не беспокоят проблемы со связью, они отошли в тень ее собственного разрыва. Техническая болтовня о терабайтах и подводных кабелях ее совсем не трогает, хотя она вроде как должна сходить с ума от переживаний за оставленных на родине близких; просто невозможно охватить все одновременно.
— Ты не против, если я поиграю? — спрашивает она. — Завтра репетиция, а я совсем не готова.
— Без проблем, — отвечает Инга.
Мария приносит скрипку, настраивает ее, делает глубокий вдох, и вот уже льется светлая музыка. Вторая скрипка в струнном дуэте Стива Райха сама по себе звучит несколько многотонно и однообразно, но она как звонкое пение птиц или ручей в лесу, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь молодую весеннюю листву. И сердце наполняется надеждой, «месяц харпа поет арфой в серой листве»[5].
ГОЛОДНЫЙ ДОМ
Моей жизнью больше не управляют часы, я свободен от их постоянного тиканья. Опускаются сумерки, значит, день клонится к вечеру. И вот я уже сижу в своем закутке и быстро записываю сцены из прошлой жизни в другом мире, укутавшись в шерстяное одеяло и согревая руки дыханием. Они бы не были высокого мнения о новом поселенце — хозяева, которые когда-то жили здесь, мои предки. Они не сидели и не царапали в тетрадках при дневном свете, здесь вязали, валяли шерсть, штопали и пряли кровоточащими пальцами, пока что-то могли различить. Иногда я закрываю глаза и вижу, что здесь наверху снова их жилая комната, что в ней сидят хозяин и хозяйка, работники, дети, иждивенцы, каждый на своей кровати. Я пытаюсь представить себя на их месте, размышляю о том, что они ели, разговаривали ли друг с другом или только ругались, а в перерывах монотонно бормотали слово Божие. Вечерами я ищу помощи у их видавших виды душ, которым невероятным усилием воли удавалось выживать на этих камнях, на самой суровой земле, где смогли обосноваться европейцы и сохранить свою культуру через холодные и жестокие века.
Но они были друг у друга. Не сидели здесь наедине с собой, не боролись за свое психическое здоровье, разговаривая с собакой, овцами или подвешенными под потолком тресковыми головами. И они хорошо знали то, чем занимались, учились работать друг у друга, им не приходилось вновь и вновь изобретать старые приемы и навыки, когда ягнились овцы, когда нужно было сушить рыбу или разделывать тушу тюленя. Иногда я бы многое отдал даже за мимолетное общение с каким-нибудь исправным хозяином, чтобы задать ему простые вопросы и не учиться всему на собственном опыте.
Меня, однако, ничто не смогло бы подготовить к холоду и сырости, удушающей вони. Но овцы стали моими спасителями. Тепло от них поднимается ко мне наверх, поддерживает во мне жизнь в самые холодные месяцы. Блеяние для меня как белый шум, я его теперь почти не слышу, не более, чем нос улавливает идущий от овец запах. Сначала мне жгло глаза, и они слезились от этой вони, но со временем мы соединились, овечий запах и я, стали одним целым.