Мы усердно работали, перетаскивая порох и устраивая наши каюты, когда наконец с берега явились к шлюпке последние матросы и вместе с ними Долговязый Джон.
Повар взобрался на судно с ловкостью обезьяны и, как только заметил, чем мы заняты, крикнул:
– Эй, приятели, что же вы делаете?
– Переносим бочки с порохом, Джон, – ответил один из матросов.
– Да ведь этак, чёрт побери, мы прозеваем утренний отлив! – закричал Долговязый.
– Они исполняют моё приказание! – оборвал его капитан. – А вы, милейший, ступайте в камбуз, чтобы матросы поужинали вовремя.
– Слушаю, сэр, – ответил повар. И, прикоснувшись рукой ко лбу, нырнул в камбуз.
– Вот это славный человек, капитан, – сказал доктор.
– Весьма возможно, сэр, – ответил капитан Смоллетт. – Осторожней, осторожней, ребята!
И он побежал к матросам. Матросы волокли бочку с порохом. Вдруг он заметил, что я стою и смотрю на вертлюжную пушку[26], которая была установлена в средней части корабля, – медную девятифунтовку.
– Эй, юнга! – крикнул он. – Прочь отсюда! Ступай к коку, он даст тебе работу.
И, убегая в камбуз, я слышал, как он громко сказал доктору:
– Я не потерплю, чтобы на судне были любимчики!
Уверяю вас, в эту минуту я совершенно согласился со сквайром, что капитан – невыносимый человек, и возненавидел его.
Глава XПлавание
Суматоха продолжалась всю ночь. Мы перетаскивали вещи с места на место. Шлюпка то и дело доставляла с берега друзей сквайра, вроде мистера Блендли, которые явились пожелать ему счастливого плавания и благополучного возвращения домой. Никогда раньше в «Адмирале Бенбоу» мне не приходилось работать так много.
Я уже устал как собака, когда перед самым рассветом боцман заиграл на дудке и команда принялась поднимать якорь.
Впрочем, если бы даже я устал вдвое больше, я и то не ушёл бы с палубы. Всё было ново и увлекательно для меня: и отрывистые команды, и резкий звук свистка, и люди, суетливо работающие при тусклом свете корабельных фонарей.
– Эй, Окорок, затяни-ка песню! – крикнул один из матросов.
– Старую! – крикнул другой.
– Ладно, ребята, – отвечал Долговязый Джон, стоявший тут же на палубе, с костылём под мышкой.
И запел песню, которая была так хорошо мне известна:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца…
Вся команда подхватила хором:
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
При последнем «хо» матросы дружно нажали на вымбовки шпиля.
Как ни захвачен я был происходящим, мне вмиг припомнился наш старый «Адмирал Бенбоу», почудилось, будто голос покойного Бонса внезапно присоединился к матросскому хору.
Скоро якорь был поднят и укреплён на носу. С него капала вода. Ветер раздул паруса. Земля отступила. Корабли, окружавшие нас, стали удаляться. И, прежде чем я лёг на койку, чтобы подремать хоть часок, «Испаньола» начала своё плавание к острову Сокровищ. Я не стану описывать подробности нашего путешествия. Оно было очень удачно. Корабль оказался образцовым, команда состояла из опытных моряков, капитан превосходно знал своё дело. Но, прежде чем мы достигли острова Сокровищ, случилось два-три события, о которых стоит упомянуть.
Раньше всего выяснилось, что мистер Эрроу гораздо хуже, чем думал о нём капитан. Он не пользовался у матросов никаким авторитетом, и его никто не слушал. Но это ещё не самое худшее. Через день-два после отплытия он стал появляться на палубе с мутными глазами и пылающими щеками. Язык его заплетался. Налицо были и другие признаки опьянения. То и дело его приходилось с позором гнать в каюту. Он часто падал и расшибался. Случалось, пролёживал целые дни у себя на койке, не вставая. Бывало, конечно, что он дня два ходил почти трезвый и тогда кое-как справлялся со своими обязанностями.
Мы никак не могли понять, откуда он достаёт выпивку. Весь корабль ломал голову над этой загадкой. Мы следили за ним, но ничего не выследили. Когда мы спрашивали его напрямик, он, если был пьян, только хохотал нам в глаза, а если был трезв, торжественно клялся, что за всю жизнь ничего не пил, кроме воды.
Как штурман он никуда не годился и оказывал дурное влияние на своих подчинённых. Было ясно, что он плохо кончит. И никто не удивился и не опечалился, когда однажды тёмной бурной ночью он исчез с корабля.
– Свалился за борт! – решил капитан. – Что же, джентльмены, это избавило нас от необходимости заковывать его в кандалы.
Таким образом, мы остались без штурмана. Нужно было выдвинуть на эту должность кого-нибудь из команды. Выбор пал на боцмана Джоба Эндерсона. Его по-прежнему называли боцманом, но исполнял он обязанности штурмана.
Мистер Трелони, бывалый мореход, тоже пригодился: он стоял в хорошую погоду на вахте. Второй боцман, Израэль Хендс, был усердный, старый, опытный моряк, которому можно было поручить почти любую работу.
Он, между прочим, дружил с Долговязым Джоном Сильвером, и, раз уж я упомянул это имя, придётся рассказать о Сильвере подробнее.
Матросы называли его Окороком. Он привязывал свой костыль верёвкой к шее, чтобы руки у него были свободны. Стоило посмотреть, как он, упираясь костылём в переборку, покачиваясь с каждым движением корабля, стряпал, словно находился на твёрдой земле! Ещё любопытнее было видеть, как ловко и быстро пробегал он в бурную погоду по палубе, хватаясь за петли канатов, спущенные для него в самых широких местах. Эти петли назывались у матросов «серёжками Долговязого Джона». И на ходу он то держался за эти «серёжки», то пускал в дело костыль, то тащил его за собой на верёвке.
Всё же матросы, которые плавали с ним прежде, очень жалели, что он уже не тот, каким был.
– Наш Окорок не простой человек, – говорил мне второй боцман. – В молодости он был школяром и, если захочет, может разговаривать как по книжке. А какой он храбрый! Лев перед ним ничто, перед нашим Долговязым Джоном. Я видел сам, как на него, безоружного, напали четверо, а он сгрёб их и стукнул головами вот так.
Вся команда относилась к нему с уважением и даже подчинялась его приказаниям. С каждым он умел поговорить, каждому умел угодить. Со мной он всегда был особенно ласков. Всякий раз радовался, когда я заходил к нему в камбуз, который он содержал в удивительной чистоте. Посуда у него всегда была аккуратно развешана и вычищена до блеска. В углу, в клетке, сидел попугай.
– Хокинс, – говорил мне Сильвер, – заходи, поболтай с Джоном. Никому я не рад так, как тебе, сынок. Садись и послушай. Вот Капитан Флинт… я назвал моего попугая Капитаном Флинтом в честь знаменитого пирата… так вот, Капитан Флинт предсказывает, что наше плавание окончится удачей… Верно, Капитан?
И попугай начинал с невероятной быстротой повторять:
– Пиастры! Пиастры! Пиастры!
И повторял до тех пор, пока не выбивался из сил или пока Джон не покрывал его клетку платком.
– Этой птице, – говорил он, – наверно, лет двести, Хокинс. Попугаи живут без конца. Разве только дьявол повидал на своём веку столько зла, сколько мой попугай. Он плавал с Инглендом, с прославленным пиратом капитаном Инглендом. Он побывал на Мадагаскаре, на Малабаре, в Суринаме, на Провиденсе, в Порто-Белло. Он видел, как вылавливают груз с затонувших галеонов[27]. Вот когда он научился кричать «пиастры». И нечему тут удивляться: тогда выловили триста пятьдесят тысяч пиастров, Хокинс! Этот попугай присутствовал при нападении на вице-короля Индии невдалеке от Гоа. А с виду – сущий птенец… Но ты понюхал пороху, не правда ли, Капитан?
– Поворачивай на другой галс[28]! – кричал попугай.
– Он у меня отличный моряк, – приговаривал повар и угощал попугая кусочками сахара, которые доставал из кармана.
Попугай долбил клювом прутья клетки и ругался скверными словами.
– Поживёшь среди дёгтя – поневоле запачкаешься, – объяснил мне Джон. – Эта бедная, старая, невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Она ругалась бы и перед Господом Богом.
И при этом Джон так торжественно воздевал к небу руки, что я счёл его благороднейшим человеком на свете.
Отношения между сквайром и капитаном Смоллеттом были по-прежнему очень натянутые. Сквайр, не стесняясь, отзывался о капитане презрительно. Капитан никогда не заговаривал со сквайром, а когда сквайр спрашивал его о чём-нибудь, отвечал резко, кратко и сухо. Прижатый в угол, он вынужден был сознаться, что, по-видимому, ошибся, дурно отзываясь о команде. Многие матросы работали образцово, и вся команда вела себя превосходно. А в шхуну он просто влюбился.
– Она слушается руля, как хорошая жена слушается мужа, сэр. Но, – прибавлял он, – домой мы ещё не вернулись, и плавание наше мне по-прежнему очень не нравится.
Сквайр при этих словах поворачивался к капитану спиной и принимался шагать по палубе, задрав подбородок кверху.
– Ещё немного, – говорил он, – и этот человек окончательно выведет меня из терпения.
Нам пришлось перенести бурю, которая только подтвердила достоинства нашей «Испаньолы». Команда казалась довольной, да и неудивительно. По-моему, ни на одном судне, с тех пор как Ной впервые пустился в море, так не баловали команду. Пользовались всяким предлогом, чтобы выдать морякам двойную порцию грога. Стоило сквайру услышать о дне рождения кого-нибудь из матросов, и тотчас же всех оделяли пудингом. На палубе всегда стояла бочка с яблоками, чтобы каждый желающий мог лакомиться ими, когда ему вздумается.
– Ничего хорошего не выйдет из этого, – говорил капитан доктору Ливси. – Будешь цацкаться с матроснёй, после сам же наплачешься. Уж вы мне поверьте.
Однако бочка с яблоками, как вы увидите, сослужила нам огромную службу. Только благодаря этой бочке мы были вовремя предупреждены об опасности и не погибли от руки предателей.