'Брайен. Не выбросишь ли ты его за борт? Я человек не слишком щепетильный и не чувствую угрызений совести, что отправил его на тот свет. Но, по-моему, он мало украшает наш корабль. А как по-твоему?
– У меня не хватит силы. Да кроме того, такая работа мне не по вкусу. По-моему, пускай лежит, – сказал я.
– Что за несчастный корабль эта «Испаньола», Джим! – продолжал он, сощурясь. – Сколько людей убито на этой «Испаньоле» и сколько бедных моряков погибло с тех пор, как мы с тобой покинули Бристоль! Никогда я не видел такого неудачного плавания. Вот и О'Брайен умер – ведь он и взаправду умер? Я человек неучёный, а ты умеешь читать и считать. Скажи мне без обиняков: мёртвый так и останется мёртвым или когда-нибудь воскреснет?
– Вы можете убить тело, мистер Хендс, но не душу, – сказал я. – Знайте: О'Брайен сейчас на том свете и, возможно, смотрит на нас.
– Ах! – сказал он. – Как это обидно! Значит, я только даром потратил время. А впрочем, души, по-моему, большого вреда принести не могут. Я не боюсь душ, Джим. Слушай, я хочу попросить тебя спуститься в каюту и принести мне… Чёрт подери, я забыл, что мне нужно… Да, принеси мне бутылочку вина, Джим. Этот бренди слишком крепок для меня.
Колебания боцмана показались мне подозрительными, и, признаться, я не поверил, что вино нравится ему больше, чем бренди. Всё это только предлог. Дело ясное: он хочет, чтобы я ушёл с палубы. Но зачем ему это нужно? Он избегает смотреть мне в глаза. Взор его всё время блуждает по сторонам: то он поглядит на небо, то на мёртвого О'Брайена. Он всё время улыбается, даже кончик языка изо рта высовывает от избытка хитрости. Тут и младенец догадался бы, что он что-то замышляет. Однако я сразу смекнул, как воспользоваться этим случаем. Такого тупицу ничего не стоило провести. Я и вида не подал, что хоть что-нибудь подозреваю.
– Вина? – спросил я. – Отлично. Но какого – белого или красного?
– Всё равно, приятель, – ответил он. – Лишь бы покрепче да побольше.
– Хорошо… Я принесу вам портвейну, мистер Хендс. Но придётся его поискать.
Я сбежал вниз, стараясь стучать башмаками как можно громче. Потом снял башмаки, прокрался бесшумно по дощатому проходу в кубрик, там поднялся по трапу и тихонько высунул голову из переднего сходного тамбура. Хендс никогда не догадался бы, что я наблюдаю за ним. И всё же я принял все меры, чтобы не привлечь к себе его внимание. И самые худшие мои подозрения вполне подтвердились.
Он поднялся на четвереньки и довольно проворно пополз по палубе, хотя его раненая нога, очевидно, сильно болела, так как при каждом движении он приглушённо стонал. В полминуты дополз он до шпигата, у которого лежал корабельный канат, сложенный кольцом, и вытащил оттуда длинный нож или, вернее, короткий кинжал, по самую рукоятку окрашенный кровью. Он осмотрел его, выпятив нижнюю челюсть, потрогал рукой остриё и, стремительно сунув его себе за пазуху, пополз на прежнее место у фальшборта.
Я узнал всё, что мне было нужно. Израэль может двигаться, он вооружён. Раз он старался спровадить меня с палубы, значит, именно я буду его жертвой. Что он собирается делать после моей смерти – тащиться ли через весь остров от Северной бухты к лагерю пиратов на болоте или палить из пушки, призывая товарищей на помощь, – этого, конечно, я не знал.
Я мог доверять Хендсу в том, в чём наши интересы совпадали: мы оба хотели привести шхуну в безопасное место, откуда её со временем можно было бы вывести без особого труда и риска. Пока это ещё не сделано, жизнь моя в безопасности. Размышляя, я не терял времени: прокрался назад в каюту, надел башмаки, схватил бутылку вина и вернулся на палубу.
Хендс лежал, словно тюк, в том самом положении, в каком я его оставил. Глаза его были прищурены, будто он был так слаб, что не мог выносить слишком яркого света. Он поглядел на меня, привычным жестом отбил горлышко бутылки и разом выпил её почти до дна, сказав, как обычно говорится:
– За твоё здоровье!
Потом, передохнув, достал из кармана плитку жевательного табаку и попросил меня отрезать кусочек.
– Будь добр, отрежь, – сказал он, – а то у меня нет ножа да и сил не хватит. Ах, Джим, Джим, я совсем развалился! Отрежь мне кусочек – видать, уж последний, который мне доведётся пожевать в моей жизни. Долго я не протяну. Скоро, скоро мне быть на том свете…
– Ладно, – сказал я. – Отрежу. Но на вашем месте, чувствуя себя так плохо, я помолился бы перед смертью, как подобает христианину.
– Помолился? – спросил он. – О чём?
– Как о чём? – воскликнул я. – Вы не знаете, о чём вам молиться? Вы вот только что спрашивали меня насчёт усопших. Вы изменили своему долгу. Вы всю жизнь прожили в грехе, во лжи и в крови. Вон у ног ваших лежит человек, только что убитый вами. И вы спрашиваете меня, о чём вам молиться! О милосердии Господнем, мистер Хендс, вот о чём!
Я говорил горячее, чем следовало, так как думал о кровавом кинжале, спрятанном у него за пазухой, и о том, что он задумал убить меня. А он вновь приложился к бутылке и потом отвечал мне с необыкновенной торжественностью.
– Тридцать лет я плавал по морям, – сказал он. – Видел и плохое, и хорошее – и штили, и штормы, и голод, и поножовщину, и мало ли что ещё, но поверь мне: ни разу не видел я, чтобы добродетель приносила человеку хоть какую-нибудь пользу. Прав тот, кто ударит первый. Мёртвые не кусаются. Вот и вся моя вера. Аминь!.. Послушай, – сказал он вдруг совсем другим голосом, – довольно болтать чепуху. Прилив поднялся уже высоко. Слушай мою команду, капитан Хокинс, и мы с тобой поставим шхуну в бухту, и дело с концом.
Действительно, нам оставалось пройти не больше двух миль. Но плавание было трудное. Вход в Северную бухту оказался не только узким и мелководным, но и очень извилистым. Понадобилось всё наше внимание и умение. Но я был толковый исполнитель, а Хендс – превосходный командир. Мы так искусно лавировали, так ловко обходили все мели, что любо было смотреть.
Как только мы миновали оба мыса, нас со всех сторон окружила земля. Берега Северной бухты так же густо заросли лесом, как берега Южной. Но сама бухта была длиннее, у́же и, по правде говоря, скорее напоминала устье реки, чем бухту. Прямо перед нами, в южном углу, мы увидели полусгнивший остов разбитого корабля. Это было большое трёхмачтовое судно. Оно так долго простояло здесь, что водоросли облепили его со всех сторон. На палубе рос кустарник, густо усеянный яркими цветами. Зрелище было печальное, но оно доказало нам, что эта бухта вполне пригодна для нашей стоянки.
– Погляди, – сказал Хендс, – вон хорошее местечко, чтобы причалить к берегу. Чистый, гладкий песок, никакой волны, кругом лес, цветы цветут на том корабле, как в саду.
– А шхуна не застрянет на мели, если мы причалим к берегу? – спросил я.
– С мели её нетрудно будет снять, – ответил он. – Во время отлива протяни канат на тот берег, оберни его вокруг одной из тех больших сосен, конец тащи сюда назад и намотай на шпиль. Потом жди прилива. Когда придёт прилив, вся команда разом хватается за канат и тянет. И шхуна сама сойдёт с мели, как молодая красавица. А теперь, сынок, не зевай. Мы возле самой мели, а шхуна идёт слишком быстро. Правее немного… так… прямо, правей, чуть-чуть левей… прямо… прямо!
Он отдавал приказания, которые я торопливо и чётко исполнял… Внезапно он крикнул:
– Приводи к ветру, друг сердечный!
Я изо всей силы налёг на руль. «Испаньола» круто повернулась и стремительно подошла к берегу, заросшему низким лесом.
Я был так увлечён всеми этими манёврами, что совсем позабыл о своём намерении внимательно следить за боцманом. Меня интересовало только одно: когда шхуна днищем коснётся песка. Я забыл, какая мне угрожает опасность, и, перегнувшись через правый фальшборт, смотрел, как под носом пенится вода. Так и пропал бы я ни за что ни про что, если бы внезапное беспокойство не заставило меня обернуться. Быть может, я услышал шорох или краем глаза заметил движущуюся тень, быть может, во мне проснулся какой-то инстинкт, вроде кошачьего, но только, обернувшись, я увидел Хендса уже совсем недалеко от меня с кинжалом в правой руке.
Наши взгляды встретились, и мы оба громко закричали. Я закричал от ужаса. Он, как рассвирепевший бык, заревел от ярости и кинулся вперёд, на меня. Я отскочил к носу и выпустил из рук румпель, который сразу выпрямился. Этот румпель спас мне жизнь: он ударил Хендса в грудь, и Хендс остановился.
Прежде чем Хендс успел опомниться, я выскочил из того угла, в который он меня загнал. Теперь в моём распоряжении была вся палуба, и я мог увёртываться от него сколько угодно. Перед грот-мачтой я остановился, вынул из кармана пистолет, прицелился и нажал собачку. Хендс шёл прямо на меня. Курок щёлкнул, но выстрела не последовало. Оказалось, что порох на затравке подмочен. Я проклял себя за свою небрежность. Почему я не перезарядил своё оружие? Ведь времени у меня было достаточно! Тогда я не стоял бы безоружный, как овца перед мясником.
Несмотря на свою рану, Хендс двигался удивительно быстро. Седоватые волосы упали на его красное от бешенства и усилий лицо. У меня не было времени доставать свой второй пистолет. Кроме того, я был уверен, что и от него мало толку. Одно было ясно: мне надо не прямо отступать, а увёртываться от Хендса, а то он загонит меня на нос, как недавно загнал на корму. Если это удастся ему, все девять или десять вершков окровавленного кинжала вонзятся в моё тело. Я обхватил руками грот-мачту, которая была достаточно толста, и ждал, напрягая каждый мускул.
Увидев, что я собираюсь увёртываться, Хендс остановился. Несколько секунд он притворялся, что сейчас кинется на меня то справа, то слева. И я чуть-чуть поворачивался то влево, то вправо. Борьба была похожа на игру, в которую я столько раз играл дома среди скал близ бухты Чёрного Холма. Но, конечно, во время игры у меня сердце никогда не стучало так дико. И всё же легче было играть в эту игру мальчишке, чем старому моряку с глубокой раной в бедре. Я несколько осмелел и стал даже раздумывать, чем кончится наша игра. «Конечно, – думал я, – я могу продержаться долго, но рано или поздно он всё же прикончит меня…»