– Все доктора – бездельники, – сказал он. – А этот ваш здешний доктор – ну что он понимает в моряках? Я бывал в таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Жёлтого Джека[9], а от землетрясений на суше стояла качка, словно в море. Что знает ваш доктор об этих местах? И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом, и, если я сейчас не выпью рому, я буду как бедный старый корабль, выкинутый на берег штормом. И моя кровь падёт на тебя, Джим, и на этого треклятого доктора…
И он снова разразился ругательствами.
– Посмотри, Джим, как дрожат мои пальцы, – продолжал он жалобным голосом. – Я не могу остановить их, чтобы они не дрожали. У меня сегодня не было ни капли во рту. Этот доктор – дурак, уверяю тебя. Если я не выпью рому, Джим, мне будут мерещиться ужасы. Кое-что я уже видел, ей-богу! Я видел старого Флинта, он там, в углу, у тебя за спиной. Видел его ясно, как живого. А когда мне мерещатся ужасы, я становлюсь как зверь – я ведь человек дикий. Ваш доктор сам сказал, что один стаканчик меня не убьёт. Я дам тебе золотую гинею за одну кружечку, Джим!
Он клянчил всё настойчивее и был так взбудоражен, что я испугался, как бы его не услышал отец. Отцу в тот день было особенно плохо, и он нуждался в полном покое. К тому же меня ободряли слова доктора, что один стакан не повредит капитану.
– Не нужно мне ваших денег, – ответил я, потому что предложение взятки очень оскорбило меня. – Заплатите лучше то, что вы должны моему отцу. Я принесу вам стакан, но только один-единственный.
Я принёс стакан рому. Он жадно схватил его и выпил до дна.
– Вот и хорошо! – сказал он. – Мне сразу же стало лучше. Послушай, друг, доктор не говорил, сколько мне лежать на этой койке?
– По крайней мере неделю, – сказал я.
– Гром и молния! – вскричал капитан. – Неделю! Если я буду лежать неделю, они успеют прислать мне чёрную метку. Эти люди уже пронюхали, где я, – моты и лодыри, которые не могли сберечь своё и зарятся теперь на чужое. Разве так настоящие моряки поступают? Вот я, например: я человек бережливый, никогда не сорил деньгами и не желаю терять нажитого. Я опять их надую. Я отчалю от этого рифа и опять оставлю их всех в дураках.
С этими словами он стал медленно приподниматься, схватив меня за плечо с такой силой, что я чуть не закричал от боли. Тяжело, как колоды, опустились его ноги на пол. И его пылкая речь совершенно не соответствовала еле слышному голосу.
После того как он сел на кровати, он долго не мог выговорить ни слова, но наконец произнёс:
– Доконал меня доктор. В ушах у меня так и поёт. Помоги мне лечь…
Но, прежде чем я протянул к нему руку, он снова упал в постель и некоторое время лежал молча.
– Джим, – сказал он наконец, – ты видел сегодня того моряка?
– Чёрного Пса? – спросил я.
– Да что там Чёрный Пёс, – сказал он. – Он очень нехороший человек, но те, которые послали его, ещё хуже, чем он. Слушай, если мне не удастся отсюда убраться и они пришлют мне чёрную метку, знай, что они охотятся за моим сундуком. Тогда садись на коня – ведь ты ездишь верхом, правда? – тогда садись на коня и скачи во весь дух… Теперь уж мне всё равно… Скачи хоть к этому проклятому чистоплюю доктору и скажи ему, чтобы свистал всех наверх – всяких там присяжных и судей – и накрыл моих гостей на борту «Адмирала Бенбоу», всю шайку старого Флинта, всех до одного, сколько их ещё осталось в живых. Я был первым штурманом старого Флинта, и я один знаю, где находится то место. Он сам всё мне передал в Саванне, когда лежал при смерти, вот как я теперь лежу. Видишь? Но ты ничего не делай, пока они не пришлют мне чёрную метку или пока ты снова не увидишь Чёрного Пса или моряка на одной ноге. Этого одноногого, Джим, остерегайся больше всего.
– А что это за чёрная метка, капитан? – спросил я.
– Это вроде как повестка, приятель. Когда они пришлют, я тебе скажу. Ты только не проворонь их, милый Джим, и я разделю с тобой всё пополам, даю тебе честное слово…
Он начал заговариваться, и голос его становился всё слабее. Я дал ему лекарство, и он принял его, как ребёнок.
– Ещё ни один моряк не нуждался так в лекарстве, как я.
Вскоре он впал в тяжёлое забытьё, и я оставил его одного.
Не знаю, как бы я поступил, если бы всё обошлось благополучно. Вероятно, я рассказал бы обо всём доктору, ибо я смертельно боялся, чтобы капитан не пожалел о своей откровенности и не прикончил меня. Но обстоятельства сложились иначе. Вечером внезапно скончался мой бедный отец, и мы позабыли обо всём остальном. Я был так поглощён нашим горем, посещениями соседей, устройством похорон и работой в трактире, что у меня не было времени ни думать о капитане, ни бояться его.
На следующее утро он сошёл вниз как ни в чём не бывало. Ел в обычные часы, но без всякого аппетита, зато, должно быть, хлебнул лишнего, потому что сам угощался у стойки. При этом он фыркал и сопел так сердито, что никто не дерзнул ему перечить. Вечером накануне похорон он был пьян, как обычно. Отвратительно было слышать его разнузданную, дикую песню в нашем печальном доме. И хотя он был очень слаб, мы до смерти боялись его, тем более что доктор был далеко: его вызвали за несколько миль к одному больному и после смерти отца он ни разу не показывался возле нашего дома.
Я сказал, что капитан был слаб. И, действительно, он не только не поправлялся, но как будто всё больше терял силы. С трудом всходил он на лестницу; шатаясь, ковылял из зала к нашей стойке. Иногда он высовывал нос за дверь – подышать морем, но хватался при этом за стену. Дышал он тяжело и часто, как человек, взбирающийся на крутую гору.
Он больше не заговаривал со мной и, по-видимому, позабыл о своей недавней откровенности, но стал ещё вспыльчивее, ещё раздражительнее, несмотря на всю свою слабость. Напиваясь, он вытаскивал кортик и клал его перед собой на стол и при этом почти не замечал людей, погружённый в свои мысли и бредовые видения.
Раз как-то, к нашему величайшему удивлению, он даже стал напевать какую-то деревенскую любовную песенку, которую, вероятно, пел в юности, перед тем как отправиться в море.
В таком положении были дела, когда на другой день после похорон – день был пасмурный, туманный и морозный, – часа в три пополудни, я вышел за дверь и остановился на пороге. Я с тоской думал об отце…
Вдруг я заметил человека, который медленно брёл по дороге. Очевидно, он был слеп, потому что дорогу перед собою нащупывал палкой. Над его глазами и носом висел зелёный козырёк. Сгорбленный старостью или болезнью, он весь был закутан в ветхий, изодранный матросский плащ с капюшоном, который делал его ещё уродливее. Никогда в жизни не видал я такого страшного человека. Он остановился невдалеке от трактира и громко произнёс нараспев странным, гнусавым голосом, обращаясь в пустое пространство:
– Не скажет ли какой-нибудь благодетель бедному слепому, потерявшему драгоценное зрение во время храброй защиты своей родины, Англии, да благословит Бог короля Георга, в какой местности он находится в настоящее время?
– Вы находитесь возле трактира «Адмирал Бенбоу», в бухте Чёрного Холма, добрый человек, – сказал я.
– Я слышу голос, – прогнусавил старик, – и молодой голос. Дайте мне руку, добрый молодой человек, и проводите меня в этот дом!
Я протянул ему руку, и это ужасное безглазое существо с таким слащавым голосом схватило её, точно клещами.
Я так испугался, что хотел убежать. Но слепой притянул меня к себе.
– А теперь, мальчик, – сказал он, – веди меня к капитану.
– Сэр, – проговорил я, – честное слово, я боюсь…
– Боишься? – усмехнулся он. – Ах вот как! Веди меня сейчас же, или я сломаю тебе руку.
И он так повернул мою руку, что я вскрикнул.
– Сэр, – сказал я, – боюсь я не за себя, а за вас. Капитан теперь не такой, как прежде. Он сидит с обнажённым кортиком. Один джентльмен уже приходил к нему и…
– Живо, марш! – перебил он меня.
Никогда я ещё не слыхал такого жестокого, холодного и мерзкого голоса. Этот голос напугал меня сильнее, чем боль. Я понял, что должен подчиниться, и провёл его в зал, где сидел наш больной пират, одурманенный ромом. Слепой вцепился в меня железными пальцами, навалясь на меня всей своей тяжестью, и я едва держался на ногах.
– Веди меня прямо к нему и, когда он меня увидит, крикни: «Вот ваш друг, Билли!» Если не крикнешь, я вот что сделаю!
И он так вывернул мою руку, что я едва не потерял сознание. От страха перед слепым нищим я забыл мой ужас перед капитаном и, открыв дверь зала, дрожащим голосом прокричал те слова, которые слепой велел мне прокричать.
Бедный капитан вскинул глаза вверх и разом протрезвился. Лицо его выражало не испуг, а скорее смертельную муку. Он попытался было встать, но у него, видимо, не хватило сил.
– Ничего, Билли, сиди, где сидишь, – сказал нищий. – Я хоть и не вижу, зато слышу, как муха пролетит. Дело есть дело. Протяни свою правую руку… Мальчик, возьми его руку и поднеси к моей правой руке.
Мы оба повиновались ему. И я видел, как он переложил что-то из своей руки, в которой держал палку, в ладонь капитана, сразу же сжавшуюся в кулак.
– Дело сделано, – сказал слепой.
При этих словах он отпустил меня и с проворством, неожиданным в калеке, выскочил из общей комнаты на дорогу. Я всё ещё стоял неподвижно, прислушиваясь к удаляющемуся стуку его палки.
Прошло довольно много времени, прежде чем мы с капитаном очнулись. Я выпустил его запястье, а он потянул к себе руку и взглянул на ладонь.
– В десять часов! – воскликнул он. – Осталось шесть часов. Мы ещё им покажем!
И вскочил на ноги, но сейчас же покачнулся и схватился за горло. Так стоял он, пошатываясь, несколько мгновений, потом с каким-то странным звуком всей тяжестью грохнулся ничком на пол.
Я сразу кинулся к нему и позвал мать. Но было поздно. Капитан скоропостижно скончался от апоплексического удара. И странно: мне, право, никогда не нравился этот человек, хотя в последнее время я начал жалеть его, но, увидев его мёртвым, я горько разрыдался. Это была вторая смерть, которая произошла у меня на глазах, и горе, нанесённое мне первой, было ещё слишком свежо в моём сердце.