[47], и особенно меня поразило то, что меньше всего пострадал от времени самый порочный из них. Миледи уже совсем превратилась в матрону, которой пристало почетное место за столом во главе сонма детей и домочадцев. Милорд стал слаб на ноги и сутулился; походка у него сделалась какая-то подпрыгивающая, словно он перенял ее у мистера Александера. Лицо осунулось и как-то вытянулось; временами на нем мелькала странная, как мне казалось, не то горькая, не то беспомощная усмешка. А Баллантрэ держался прямо, хотя и с видимым усилием; лоб его пересекала между бровями глубокая складка, губы были сжаты повелительно и строго. В нем была суровость и отблеск величия Сатаны из «Потерянного рая»[48]. Глядя на него, я не мог подавить восхищения и только дивился, что он больше не внушает мне страха.
И в самом деле (по крайней мере за столом), он, казалось, истратил свою былую власть, и ядовитые клыки его затупились. Мы знавали его чародеем, повелевавшим стихиями, а сейчас это был самый заурядный джентльмен, болтавший с соседями за обеденным столом. Теперь, когда отец умер, а миледи примирилась с мужем, в чье ухо было ему нашептывать свою клевету? Наконец-то мне открылось, насколько я переоценивал возможности врага. Да, коварство его было при нем, он был по-прежнему двуличен, но изменились обстоятельства, придававшие ему силу, и он сидел обезоруженный. Да, это по-прежнему была гадюка, но яд ее остался на напильнике, сточившем зубы. И еще вот о чем я думал, сидя за столом: первое, что он был растерян, я бы сказал, удручен тем, что злая сила его перестала действовать; и второе, что, пожалуй, милорд был прав и мы совершали ошибку, обращаясь в бегство. Но мне вспомнилось бешено колотившееся сердце бедного моего патрона, а ведь как раз заботясь о его жизни, мы и собирались сдавать свои позиции.
Когда трапеза окончилась, Баллантрэ последовал за мной в мою комнату и, усевшись в кресло (хотя я ему вовсе этого не предлагал), спросил меня, каковы наши намерения в отношении его.
– Что ж, мистер Балли, – сказал я, – на время двери этого дома будут для вас открыты.
– То есть как это «на время»? – спросил он. – Я вас не совсем понимаю.
– Это как будто ясно, – сказал я. – Мы дадим вам пристанище во избежание огласки, но как только вы привлечете к себе внимание какой-нибудь из ваших пакостей, мы попросим вас удалиться.
– А вы, как я вижу, обнаглели. – И при этих словах Баллантрэ угрожающе насупил брови.
– Я прошел хорошую школу, – возразил я. – А вы, может быть, сами заметили, что со смертью старого лорда от вашего прежнего могущества ровно ничего не осталось. Я больше не боюсь вас, мистер Балли; более того – да простит мне это Бог! – я нахожу некоторую приятность в вашем обществе!
Он расхохотался, но это было явное притворство.
– Я прибыл с пустым кошельком, – сказал он, помолчав.
– Не думаю, чтобы тут нашлись для вас деньга, – ответил я. – Не советую строить на этом ваши расчеты.
– Ну, об этом мы еще поговорим, – возразил он.
– Вот как? – заметил я. – А о чем же именно?
– Уверенность ваша неуместна, – сказал Баллантрэ. У меня остался хороший козырь: вы тут все боитесь огласки, а я нет.
– Прошу прощения, мистер Балли, – сказал я. – Но только мы вовсе не боимся огласки ваших похождений.
Он снова захохотал.
– Да, вы научились отражать удары. На словах все это очень легко, но иногда и обманчиво. Предупреждаю вас: я буду напастью для этого дома. Было бы разумнее с вашей стороны дать мне денег и отделаться от меня. – И, махнув мне рукой, он вышел из комнаты.
Немного погодя вошел милорд, сопровождаемый стряпчим – мистером Карлайлем. Нам подали бутылку старого вина, и мы выпили по стакану, прежде чем приняться за дело. Затем были подготовлены и подписаны все необходимые документы и все шотландские поместья переданы под мое и мистера Карлайля управление.
– Есть один вопрос, мистер Карлайль, – сказал милорд, когда с этим делом было покончено, – в котором я жду от вас большой услуги. Мой внезапный отъезд, совпадающий с возвращением брата, несомненно, вызовет толки. Я хотел бы, чтобы вы опровергали всякие подобные сопоставления.
– Приму все меры, милорд, – сказал мистер Карлайль. Так, значит, Балл… мистер Балли не будет сопровождать вас?
– Как раз об этом я и хотел сказать, – продолжал милорд. – Мистер Балли остается в Дэррисдире на попечении мистера Маккеллара, и я не хочу, чтобы он даже подозревал, куда мы уехали.
– Но пойдут всякие толки… – начал было стряпчий.
– В том-то и дело, что все это должно остаться достоянием нас троих, – прервал его милорд. – Никто, кроме вас и Маккеллара, не должен знать о моих переездах.
– Так, значит, мистер Балли останется здесь? Ага… Понимаю, – сказал мистер Карлайль. – И полномочия вы оставляете… – тут он снова запнулся. – Трудная задача предстоит нам с вами, мистер Маккеллар.
– Без сомнения, сэр, – сказал я.
– Вот именно, – сказал он. – Так, значит, у мистера Балли не будет никаких прав?
– Никаких прав, – сказал милорд, – и, надеюсь, никакого влияния. Мистер Балли плохой советчик.
– Само собой, – сказал стряпчий. – А кстати, есть у мистера Балли какие-нибудь средства?
– По моим сведениям, никаких, – ответил милорд. – Я предоставляю ему в этом доме стол, очаг и свечу.
– Ну а как насчет денег? – спросил стряпчий. – Поскольку мне предстоит разделить ответственность, вы сами понимаете, что я должен правильно понять ваши на этот счет распоряжения. Так вот, как относительно денег?
– Никаких денег, – сказал милорд. – Я хочу, чтобы мистер Балли жил замкнуто. Его поведение в обществе не всегда делало честь семье.
– Да, и что касается денег, – добавил я, – он показал себя мотом и вымогателем. Взгляните на этот реестр, мистер Карлайль, в него я внес те суммы, которые он высосал из имения за последние пятнадцать – двадцать лет. Хорошенький итог, не правда ли?
Мистер Карлайль беззвучно свистнул.
– Я и не подозревал ничего подобного, – сказал он. Еще раз простите, милорд, если я покажусь навязчивым, но мне в высшей степени важно понять ваши намерения. Мистер Маккеллар может умереть, и я тогда окажусь единственным исполнителем вашей воли. Может быть, ваша милость предпочтет, чтобы… гм… чтобы мистер Балли покинул страну?
Милорд посмотрел на мистера Карлайля.
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Мне кажется, милорд, что мистер Балли вовсе не утешение для семьи, – сказал стряпчий с улыбкой.
Вдруг лицо милорда исказилось.
– А ну его к черту! – воскликнул он и налил себе вина, но рука его при этом так дрожала, что половину он пролил. Уже второй раз его спокойное и разумное поведение нарушалось подобным взрывом враждебности. Это поразило мистера Карлайля, и он стал украдкой с любопытством наблюдать за милордом; а для меня это было подтверждением, что мы поступали правильно, оберегая здоровье и разум моего патрона.
За исключением этой вспышки, разговор наш был весьма плодотворен. Не было сомнений, что мистер Карлайль кое-что разгласит – не сразу, а, как подобает юристу, мало-помалу. И сейчас уже истинное положение вещей отчасти прояснилось, а собственное злонравие Баллантрэ неизбежно довершит то, что мы начали. Перед своим отъездом стряпчий дал нам понять, что на этот счет уже произошел известный перелом в общественном мнении.
– Мне, может быть, следует признать, милорд, – сказал он уже со шляпой в руках, – что распоряжения вашей милости касательно мистера Балли не были для меня полной неожиданностью. Кое-что на этот счет просочилось еще в пору его последнего приезда в Дэррисдир. Поговаривали о какой-то женщине в Сент-Брайде, к которой вы отнеслись весьма великодушно, а мистер Балли с изрядной долей жестокости. Шли разные толки и о майорате. Короче говоря, пересудов было хоть отбавляй, и кое-какие наши умники пришли к твердому на этот счет мнению. Мне, конечно, было бы не к лицу торопиться с выводами, но теперь подсчеты мистера Маккеллара наконец открыли мне глаза. Я не думаю, мистер Маккеллар, что мы с вами хоть в чем-нибудь будем потакать этому господину.
Остаток этого памятного дня прошел благополучно. Мы решили держать врага под постоянным наблюдением, и я, как и все прочие, взял на себя обязанность надсмотрщика. Мне казалось, что, замечая нашу настороженность, он только приободрялся, тогда как я невольно призадумывался. Меня больше всего пугала изумительная способность этого человека проникать в самую сердцевину наших забот и опасений. Вам, может быть, приходилось (ну хоть упав с лошади) испытать на себе руку костоправа, которая искусно перебирает и ощупывает мускулы, с тем чтобы точно определить поврежденное место? Вот так же было с Баллантрэ, чей язык умел так ловко выспрашивать, а глаз так зорко наблюдать. Казалось, я не сказал ничего, а между тем все выдал. Прежде чем я успел опомниться, он уже сожалел со мною вместе о том, что милорд пренебрегает миледи и мною, и об его пагубной приверженности к сыну. Я с ужасом заметил, что к последнему вопросу он возвращался трижды. До сих пор мальчик боязливо сторонился дяди, и я видел, что отец имел неосторожность внушать ему этот страх, что было плохим началом. Теперь, когда я вглядывался в этого человека, все еще такого красивого, такого хорошего рассказчика, которому было о чем рассказать, я убеждался, что он, как никто, способен завладеть воображением ребенка. Джон Поль уехал только утром, и едва ли он хранил молчание о том, кто был его кумиром. Словом, мистер Александер был подобен Дидоне с ее распаленным любопытством, тогда как Баллантрэ мог стать новым Энеем[49] и отравить его душу, повествуя обо всем, что так любезно юношескому слуху: о битвах, кораблекрушениях, побегах, о лесах Америки и древних городах Индии. Мне было ясно, как искусно он мог пустить в ход все эти приманки и какую власть они мало-помалу принесли бы ему над мальчиком. Пока этот человек находился под одной с ним кровлей, не было силы, которая могла бы их разъединить; ведь если трудно приручать змей, то никакого труда не представляет очаровать доверчивого мальчугана.