– И вы считаете все это весьма разумным? – спросил я, повторяя его слова.
– Вот уже двадцать лет, как я живу, руководствуясь своим скромным разумом, – ответил он с улыбкой, которая в своем самомнении граничила с глупостью.
– Да, и в конце концов стали нищим, – сказал я, – хотя и это слово еще слишком для вас почтенно.
– Должен обратить ваше внимание, мистер Маккеллар, воскликнул он с внезапным воодушевлением и достоинством, которым я мог только восхищаться, – что я с вами был вежлив; подражайте мне в этом, если хотите, чтобы мы остались друзьями.
В продолжение всего диалога я с неприятным чувством ощущал на себе пристальный взгляд Секундры Дасса. Никто из нас троих не притронулся к еде, – глаза наши были прикованы к лицам друг друга, вернее – к тому сокровенному, что на них выражалось. И вот взгляд индуса смущал меня сменой выражений, – казалось, он понимал то, что мы говорили. Я еще раз отстранил эту мысль, уверяя себя, что он ни слова не понимает по-английски: серьезность нашего тона, нотки раздражения и ярости в голосе Баллантрэ – вот что заставило его догадываться о значительности происходящего.
Целых три недели мы с ним жили так в Дэррисдире, и этим открывалась самая странная глава моей жизни, – то, что я должен назвать своей близостью к Баллантрэ. Поначалу он был очень неровен: то вежлив, то насмешлив и вызывающ, – и в обоих случаях я платил ему той же монетой. Благодарение Богу, я теперь не должен был рассчитывать каждый шаг; меня и вообще-то мог испугать не нахмуренный лоб, а разве что вид обнаженной шпаги. Его взрывы неучтивости даже доставляли мне своеобразное удовольствие, и временами я отвечал достаточно колко. В конце концов как-то за ужином мне удалась одна забавная реплика, которая совсем обезоружила его. Он хохотал долго и безудержно, а затем сказал:
– Кто бы мог предположить, что под чепчиком у этой почтенной старушенции есть нечто вроде остроумия?
– Это не остроумие, мистер Балли, – сказал я, – это наш шотландский юмор, да притом еще круто посоленный. – И в самом деле, у меня и в мыслях не было прослыть остроумцем.
После этого он никогда не был со мною груб, все у нас переходило в шутку. А особенно когда ему нужна была лошадь, лишняя бутылка или деньги. Он обращался ко мне с видом школьника, а я разыгрывал роль отца, и оба мы при этом дурачились напропалую.
Я теперь замечал, что он изменил свое мнение обо мне к лучшему, и это щекотало во мне, грешном, бренное тщеславие. Более того, он (я полагаю, бессознательно) временами обращался со мной не только фамильярно, но прямо-таки дружески, и в человеке, который так долго ненавидел меня, это казалось мне тем более коварным. Он мало выезжал и, случалось, даже отклонял приглашения.
– Нет, – говорил он, – ну чего я не видал у этой неотесанной деревенщины? Я лучше посижу дома, Маккеллар, и мы с вами разопьем на досуге бутылку и поговорим всласть.
И действительно, застольные беседы в Дэррисдире доставили бы удовольствие кому угодно, с таким блеском они велись. Он неоднократно выражал удивление, что так долго недооценивал мое общество.
– Но, видите ли, – говорил он, – мы были во враждующих лагерях. Положение и теперь не изменилось, но не будем говорить об этом. Будь вы не так преданы своему хозяину, я бы не был о вас столь высокого мнения.
Не следует забывать, что я искренно считал его неспособным более причинять зло; и к тому же самая завлекательная форма лести – это когда после многих лет несправедливости человеку отдают запоздалую дань уважения. Но я нисколько не хочу оправдываться. Я достоин всяческого порицания; я дал ему провести себя; короче говоря, сторожевой пес сладко спал, когда внезапно его разбудили.
Индус все время слонялся по дому. Он говорил только с Баллантрэ и на своем языке; двигался совершенно беззвучно и попадался на глаза там, где его меньше всего ожидали, погруженный в глубокие размышления, из которых при вашем появлении он выходил, чтобы приветствовать вас с подчеркнуто приниженной вежливостью. Он казался таким смирным, таким хрупким, всецело занятым своими фантазиями, что я мало обращал на него внимания и даже сочувствовал ему как безобидному изгнаннику на чужбине.
И все же, без сомнения, он все время подслушивал, и, конечно, именно этому, а также моей беспечности мы обязаны тем, что секрет наш стал известен Баллантрэ. Гром грянул одним ненастным вечером, когда после ужина мы развлекались веселее обычного.
– Все это прекрасно, – сказал Баллантрэ, – но нам лучше бы уложить наши чемоданы.
– Зачем? – воскликнул я. – Разве вы уезжаете?
– Мы все уезжаем завтра утром, – сказал он. – Сначала в Глазго, а там и в провинцию Нью-Йорк.
Я, должно быть, громко застонал.
– Да, – продолжал он, – я чересчур на себя понадеялся. Я говорил о неделе, а мне понадобилось целых двадцать дней. Но ничего, я еще наверстаю, придется только торопиться.
– И у вас есть деньга на это путешествие? – спросил я.
– Да, дорогой мой простак, – сказал он. – Вы можете порицать меня за мое двуличие, но, выпрашивая по шиллингу у своего папаши, я все время сохранял небольшой запасец про черный день. Вам, если вы пожелаете сопровождать нас в нашем фланговом марше, придется платить за себя. Мне хватит денег на себя и Секундру – не больше. Достаточно, чтобы быть опасным, но не достаточно, чтобы быть великодушным. Однако у меня остается свободное место на облучке моей кареты, которое я могу вам предоставить за скромную плату. Таким образом, весь зверинец будет в сборе: сторожевой пес, обезьяна и тигр.
– Я еду с вами, – сказал я.
– Я на это и рассчитывал, – отозвался Баллантрэ. – Вы видели меня побежденным, я хочу, чтобы вы увидели меня и победителем. Ради этого я готов намочить вас, как губку, под океанскими шквалами.
– И во всяком случае, – добавил я, – вы прекрасно знаете, что вам от меня не отделаться.
– Да, это нелегко, – сказал он. – Вы, как и всегда, с вашим безупречным здравым смыслом попадаете прямо в точку. А я никогда не борюсь с неизбежным.
– Я полагаю, что взывать к вашим чувствам было бы напрасным.
– Я вполне разделяю ваше мнение.
– И все же, если бы вы дали мне время, я мог бы списаться… – начал я.
– И каков был бы ответ лорда Дэррисдира?
– Да, – сказал я. – Вот в том-то и дело.
– Так насколько же проще мне отправиться самому! – сказал он. – И все это напрасная трата слов. Завтра в семь утра карета будет у подъезда. Потому что я выхожу в парадную дверь, Маккеллар, я не крадусь тайком по тропинкам, чтобы сесть в карету на дороге, ну, скажем, у Орлиного болота.
Я все еще не мог собраться с мыслями.
– Вы позволите мне остановиться на четверть часа в Сент-Брайде? – сказал я. – Мне необходимо переговорить с Карлайлем.
– Хоть на час, если вам это угодно. Я не скрою, что деньги, которые вы заплатите за место в карете, мне очень нужны.
А ведь вы могли бы даже опередить меня в Глазго, наняв верховую лошадь.
– Да! – вздохнул я. – Никогда не думал, что придется покинуть старую Шотландию!
– Это вас немножко расшевелит, – сказал он.
– Это будет злосчастное путешествие, – заметил я. Особенно для вас, сэр. Мое сердце говорит мне об этом. И одно ясно: начинается оно с плохого предвестия.
– Ну, если уж вы взялись вещать, – сказал он, – то прислушайтесь-ка повнимательней.
Как раз в эту минуту налетел жестокий шквал с Солуэя и дождь забарабанил по стеклам.
– Ты знаешь, что все это значит, кудесник? – спросил он, по-шотландски выговаривая слова. – Это значит, что известного вам Маккеллара здорово укачает.
Добравшись до своей комнаты, я сидел в горестном смятении, прислушиваясь к реву бури, которая с особенной яростью налетала именно с этой стороны. Гнетущее уныние, ведьмовские завывания ветра в башенках, неистовые шквалы, от которых, казалось, дрожали толстые каменные стены дома, все это не давало мне спать. Я сидел с зажженной свечой, вглядываясь в черные стекла окна, через которое вот-вот грозила ворваться буря, и на этом пустом квадрате я видел то, что нас ожидало и от чего волосы у меня вставали дыбом. Ребенок развращен, семья развалена, мой хозяин мертв, или хуже чем мертв, моя хозяйка повергнута в отчаяние – все это ярко представлялось мне в черноте окна, и взвизги ветра точно насмехались над моей беспомощностью.
Глава девятаяПутешествие мистера Маккеллара с владетелем Баллантрэ
Заказанная карета подкатила к крыльцу в густом оседающем тумане. В молчании мы покинули Дэррисдир: дом стоял со струящимися водостоками и закрытыми ставнями – дом печали и запустения. Я заметил, что Баллантрэ высунулся в окно и глядел назад, на эти мокрые стены и мерцающую под дождем крышу, до тех пор, пока их совсем не скрыл туман. Мне кажется, что вполне понятная грусть охватила и его при этом прощании. Или это было предвидение конца? Во всяком случае, поднимаясь от Дэррисдира по длинному склону и шагая рядом со мной по лужам, он начал сперва насвистывать, а потом напевать одну из самых печальных песен наших краев – «Скиталец Вилли», которая всегда вызывала слезы у слушателей в харчевне.
Слов песни, которую он пел, я никогда не слышал, ни до того, ни после, но некоторые строки, особенно напоминавшие о нашем положении, навсегда запечатлелись в моей памяти. Одна строфа начиналась так:
Дом этот – наш дом был, полон милых сердцу.
Дом этот – наш дом был детских лет приют.
А кончалась примерно так:
И теперь средь вересков ветхою руиной
Он стоит, заброшенный, обомшелый дом.
Позаброшен дом наш, пуст он и покинут
Смелыми и верными, выросшими в нем.
Я не судья поэтическим достоинствам этих стихов, они для меня связаны с меланхолией окружавшей меня обстановки и были мастерски пропеты (или, вернее, «сказаны») в самый подходящий момент. Он посмотрел на меня и увидел слезы на моих глазах.