– Что это с горничной? – спросил он. – Если она не выполняет свою работу, нужно ее уволить.
Анна обещала поговорить с девушкой, и на какое-то время основания для недовольства исчезли.
Тем временем жизнь на Спиналонге шла своим чередом. Доктор Лапакис бывал на острове каждый день, а Кирицис получил от больницы в Ираклионе разрешение увеличить количество своих приездов с одного раза в неделю до трех. Однажды осенним вечером, когда он возвращался из Спиналонги в Плаку, его как громом поразило одно зрелище. Уже смеркалось, солнце опустилось за горы, унеся с собой свет и погрузив все побережье в почти кромешную тьму. Оглянувшись, Кирицис увидел, что Спиналонгу по-прежнему омывает золотое сияние последних лучей солнца. Кирицис решил, что так и должно быть.
Именно Плаке были присущи многие из тех качеств, которые обычно приписываешь острову, – замкнутость, сдержанность и отгороженность от внешнего мира, в то время как на Спиналонге жизнь била ключом. В газете «Звезда Спиналонги», которую по-прежнему выпускал Яннис Соломонидис, печатались обзоры мировых новостей наряду с пространными аналитическими статьями. А еще на страницах газеты появлялись рецензии на фильмы, которые должны были выйти в прокат в ближайшие месяцы, и отрывки из романов Никоса Казанзакиса. Неделя за неделей в газете печатались главы его провидческого романа «Свобода и смерть», и колонисты жадно впитывали каждое слово, с нетерпением ожидая продолжения, которое затем долго обсуждалось в кофейне. Когда в июне того же года критского писателя наградили Международной премией мира, газета даже перепечатала его благодарственную речь. «Если мы не хотим позволить миру погрузиться в хаос, мы должны выпустить на волю любовь, заключенную в людских сердцах», – сказал Казанзакис. Эти слова сразу нашли отклик у читателей Спиналонги, наслышанных о военных ужасах и страданиях, от которых их спасла только жизнь на острове. Многие из них были рады возможности поразмыслить и, бывало, часами сидели, обсуждая последние высказывания этого титана литературной и политической мысли Греции или других современных питателей и мыслителей. Из Афин ежемесячно присылали новые книги, что позволяло расширить и без того внушительную общественную библиотеку острова. Видимо, оттого, что многие островитяне мечтали уехать со Спиналонги, они так любили читать о местах, расположенных далеко от их постылого острова.
У кафе и таверны, по вечерам ломящихся от посетителей, даже появился конкурент в виде еще одной маленькой таверны. По-видимому, все участки в дальней части острова, отведенные под огороды, давали хороший урожай, и на ярмарке, которая проходила дважды в неделю, торговля шла полным ходом. Остров никогда еще не был на таком подъеме – и даже в то время, когда турки начали строить здесь свои дома, жизнь не была так хороша.
Тем не менее время от времени Мария позволяла себе выплеснуть раздражение в беседе с Фотини.
– Теперь я знаю, что есть надежда на исцеление, и наше заточение переносится все тяжелее, – говорила она, сжимая руки. – Можно ли нам мечтать о новой жизни, или мы должны просто радоваться тому, что имеем?
– Всегда хорошо довольствоваться тем, что имеешь, – отвечала Фотини.
Мария знала, что ее подруга права. Когда человеку нечего терять, он жаждет перемен, ей же не давала покоя мысль о последствиях выздоровления.
– Что же тогда будет? – спрашивала она.
– Ты снова будешь жить вместе с нами, в Плаке, разве нет? Так же, как раньше.
«Ну как Фотини может быть такой непонятливой?».
Мария долго разглядывала свои руки, а затем искоса взглянула на подругу, которая все время, пока они разговаривали, обвязывала крючком кромку детского пальтишка. Фотини снова носила под сердцем дитя.
– Но если меня не будет на Спиналонге, я никогда больше не увижу доктора Кирициса, – сказала она.
– Конечно, увидишь! Если ты больше не будешь здесь жить, он уже не будет твоим доктором, и все может пойти по-другому.
– Я знаю, что ты права, но все это пугает меня, – ответила Мария.
Она указала на лежащую на столе газету, которая была открыта на очередной главе из книги Казанзакиса.
– Взгляни, – сказала она. – «Свобода и смерть». Вот точные слова для моего положения. Я, быть может, стану свободной, но когда это случится, свобода будет для меня ничем не лучше смерти, ведь я не смогу больше видеть доктора Кирициса.
– Он до сих пор так ничего тебе и не сказал?
– Ничего, – кивнула Мария.
– Но он видится с тобой каждую неделю. Разве этого недостаточно?
– А ты как думаешь?! – резковато ответила Мария. – Хотя я, кажется, понимаю, почему он не решается признаться. Это было бы неправильно.
Но когда Мария виделась с Кирицисом, то ничем не выдавала своей тревоги. Более того, она тратила время, проведенное с ним, на то, чтобы расспросить доктора, как лучше помочь пациентам, за которыми она ухаживала в «коробке». Эти люди отчаянно нуждались в облегчении болей, которые постоянно их мучили. Некоторые болезни зашли слишком далеко, но другие можно было облегчить с помощью правильно назначенных физиотерапевтических процедур. Мария хотела убедиться, что дает им правильные советы относительно физических упражнений, ведь некоторые из этих пациентов слишком редко попадали на прием к доктору. С еще большим рвением, чем прежде, девушка занялась работой. Ей некогда было размышлять на тему возможного – всего лишь возможного! – расставания со Спиналонгой. Шанс вернуться домой вызывал смешанные чувства не только у нее, но и у многих других колонистов. Спиналонга была для них надежным убежищем от мирских волнений, и в их мыслях о возможном возвращении домой сквозила легкая горечь. Даже когда лепра уйдет из их тела, многие будут носить на себе следы болезни: рубцы, необычные пятна на коже, иссохшие руки, изуродованные ноги… На восстановление здоровья не хватит и целой жизни!
Мария не знала, что врачи вновь и вновь берут анализы у пациентов, которым первыми стали колоть дапсон чуть более года назад. И организм пяти человек из этой группы, похоже, полностью освободился от болезни. Одним из этой пятерки был Димитрий Лимониас, другим – Теодорос Макридакис. Все те годы, пока Пападимитриу раз за разом опережал его на президентских выборах, Макридакис оставался в политической оппозиции к афинянам, которые без особых усилий превратились в правящий класс острова. Располневший и поседевший, он все еще участвовал в ежегодных выборах, но с каждым годом количество сторонников Пападимитриу росло – соответственно, уменьшалось число голосующих за Макридакиса. Не то чтобы его это сильно задевало: с тех пор, как он много лет назад приехал на остров, условия жизни здесь стремительно улучшались, и главный оппозиционер знал не хуже остальных, что это произошло главным образом благодаря его друзьям-афинянам. С годами его отношение к ним стало более терпимым, и, можно сказать, он оставался в оппозиции лишь для того, чтобы иметь возможность от души поспорить с афинянами в кофейне.
Под конец длинного, трудного дня Кирицис и Лапакис сели просмотреть результаты очередных анализов. Кое-что в этих результатах становилось все очевиднее.
– Ты знаешь, что скоро у нас уже не будет оснований держать этих людей на острове? – спросил Кирицис, радостно улыбаясь.
– Знаю, – ответил Лапакис. – Но сначала нужно получить разрешение властей, а они, вероятно, не захотят дать его так скоро.
– Я потребую отпустить пациентов с острова – при условии, что они будут продолжать курс лечения еще несколько месяцев, а потом в течение года приходить на осмотры.
– Согласен. Как только мы получим распоряжение властей, сразу же сообщим об этом пациентам. Но не раньше.
Письмо с ответом пришло лишь через несколько месяцев. Там говорилось, что пациентов разрешается отпустить с острова лишь после того, как анализ на наличие бациллы Хансена в организме в течение года будет давать отрицательный результат. Кирициса порядком раздражала эта необоснованная задержка, но даже она не меняла главного: победа в битве с лепрой становилась все ближе. Анализы, которые они брали в течение следующих нескольких месяцев, по-прежнему говорили об отсутствии бациллы в организме пациентов, а значит, первая дюжина сможет покинуть остров еще до Рождества.
– Может быть, нам пора рассказать им? – спросил Лапакис как-то утром. – Меня постоянно спрашивают, когда уже можно будет поехать домой, и становится все труднее выдумывать отговорки.
– Да, думаю, пора. Уверен, ни в одном из наших случаев рецидивы невозможны.
Первые излечившиеся пациенты встретили сообщение о том, что они абсолютно здоровы, слезами радости. И хотя они пообещали еще хотя бы несколько дней хранить эту новость в тайне, ни Лапакис, ни Кирицис ни секунды не сомневались, что вскоре она будет известна всему острову.
В четыре часа пришел Димитрий и уселся в коридоре, ожидая своей очереди. Пациентка, которая зашла в кабинет до него – эта женщина работала в пекарне, – вышла заплаканная, вытирая покрытые рубцами щеки большим белым платком. «Должно быть, ей сообщили плохие вести», – подумал Димитрий. В две минуты пятого Кирицис просунул голову в дверь и пригласил его в кабинет.
– Садись, Димитрий, – сказал доктор. – У нас есть для тебя новости.
Лапакис наклонился над столом, лицо его сияло.
– Нам разрешили отпустить тебя из колонии, – торжественно объявил он.
Димитрий знал, что от него ждут взрыва радости, но казалось, что онемение, которое в прошлом не раз охватывало его руки, теперь вернулось, чтобы сковать ему язык. Он мало что помнил о своей жизни до Спиналонги. Здесь был его дом, а колонисты были его семьей. Его настоящие родственники давно перестали с ним общаться, и Димитрий понятия не имел, как теперь их отыскать. Левая половина его лица была вся покрыта шишками, что было самым обычным делом на Спиналонге, но вне острова это наверняка будет привлекать к нему всеобщее внимание. Чем он будет заниматься, когда уедет, и кто будет преподавать в школе колонии?