Не без труда столкнув свою шаланду с берега, я попытался сесть в нее. Однако утлая посудина, перегруженная снаряжением, тяжело осела и стала черпать воду. Оставалось лишь выскочить из нее и снять часть груза – единственный выход из положения; ждать, пока ветер утихнет, было совершенно бесполезно: он мог дуть с неослабевающей силой много недель подряд. Сбросив с себя уже промокшую одежду, я отправился в путь, толкая лодку перед собой и прячась за ее кормою от хлещущих в лицо волн. Озеро было открыто со всех сторон, и найти лучшую защиту от ветра было просто невозможно. Далеко на горизонте маячила группа низких островов, и, безостановочно двигаясь, я рассчитывал достичь их к закату.
Час за часом я продвигался вперед, толкая лодку, – нелегкая работа. Хотя вода стояла невысоко, чуть повыше пояса, она оказывала весьма ощутимое сопротивление. Тяжелогруженую лодку приходилось держать строго против ветра, и, когда она хоть чуть-чуть разворачивалась, с нею невозможно было справиться. Положение осложнялось еще тем, что волны начали перехлестывать через борта, и я то и дело собирал воду, пользуясь рубашкой вместо тряпки. Кожа у меня зудела от соли, глаза нестерпимо щипало. В довершение всего от жары страшно разболелась голова, в то время как раньше это со мной почти никогда не случалось.
К трем часам пополудни я настолько удалился от берегов, что они совершенно скрылись из виду, и только остров на горизонте как будто чуть выступил из воды. Я начал уставать, мне стало казаться, будто я попал сюда совершенно случайно. Волны в этом месте достигали наибольшей высоты, дно стало постепенно опускаться, так что теперь из воды высовывались лишь моя голова и плечи. Продвижение невероятно замедлилось; мне едва удавалось нащупывать дно пальцами ног. Временами на моем пути попадались ямы, и я преодолевал их вплавь либо обходил кругом. До наступления темноты оставался еще час; за весь день я прошел восемь или десять миль и совсем выбился из сил, а до острова было еще с милю или две. Вокруг меня, насколько хватало глаз, простиралось необъятное водное пространство: я находился почти в центре озера.
Начинало смеркаться, когда я, едва держась на ногах от усталости, наконец достиг острова. И каково же было мое негодование и отчаяние, когда я обнаружил у кромки воды непроходимый заслон из опунций, шириною в несколько ярдов! В изнеможении я опустился прямо в грязь у берега и просидел так несколько минут. Однако нельзя же было в самом деле ночевать здесь в слякоти и воде; и вот, достав свой мачете, я принялся осторожно прорубать проход в этой живой изгороди. Острые шипы вонзались мне в руки и ноги, но в конце концов я пробился сквозь нее и, рухнув на сухой песок, тут же заснул. Однако спал я недолго – гудение москитов быстро вернуло меня к действительности. Пришлось сходить к лодке за палаткой, а заодно захватить кувшин воды и несколько банок консервов. Каждую минуту клюя носом, отмахиваясь от москитов, я кое-как разбил в темноте палатку, залез внутрь и, только натянув москитную сетку, испытал облегчение. Покончив с банкой фруктовых консервов, я растянулся на парусиновом полу палатки и заснул как убитый.
Утром я проснулся от жары. Озеро было спокойно и гладко, как стекло. Я тотчас собрал палатку и выступил в путь, спеша воспользоваться затишьем. Однако не успел я покинуть остров, как ветер задул с прежней силой, и уже через полчаса волны разгулялись вовсю. Но теперь вода доходила мне только до колен, и я продвигался вперед гораздо быстрее, хотя сопротивление воды все еще оставалось значительным. Около одиннадцати часов вдали показались фламинго. Розоватое сияние их оперения можно было увидеть задолго до того, как стали различимы сами птицы; весь горизонт, казалось, запорошил розовый пух. Мне оставалось пройти еще около пяти миль, когда я впервые в жизни увидел мираж. Группа из шести или восьми фламинго, державшаяся возле маленького островка значительно левее всей стаи, стала разрастаться в размерах, увеличилась вчетверо, и затем над головой каждой птицы возникло ее перевернутое изображение. Перевернутые птицы ходили по перевернутому озеру, повторяя каждое движение своих собратьев внизу и почти касаясь их головами. Мираж длился около часа и рассеялся так же медленно, как и возник. Меня удивило, что вода, по которой ходили отраженные птицы, казалась совершенно спокойной, и, приблизившись, я увидел в том месте заводь, защищенную от ветра сухой песчаной косой.
Лишь к вечеру я добрался до острова, где мы с Мэри останавливались в прошлый раз, и расположился на ночлег. Рассчитывая пробыть здесь несколько дней, я хорошенько укрепил палатку, приготовил себе приличный ужин и сразу после захода солнца лег спать. Шутка сказать – пройти многие мили вброд по озеру, толкая тяжелую лодку; я вконец измотался, и, по крайней мере в тот вечер, мне было не до фламинго. Я должен был отдохнуть и восстановить свои силы. Ночь была душная, и, хотя палатка со всех сторон обдувалась ветром, я спал неглубоким сном и несколько раз просыпался. Эта ночевка – одно из ярчайших переживаний всей моей кочевой жизни. Едва взошла луна, по черной воде забегали длинные синие полосы, протянувшиеся от разрывов между облаками, и воздух стал наполняться пестрой разноголосицей самых различных птиц. Концерт начался тихим попискиванием песочников и жалобными криками ржанок и зуйков. Затем из дюжины мест разом по озеру рассыпалось отчаянное «крруцк» камышниц. Мало-помалу к ним присоединились другие птицы. Посвист пастушков и пронзительные крики небольших зеленых цапель, сопровождаемые тихой плескотней, казалось, всколыхнули все озеро. Шум усиливался с минуты на минуту, и через некоторое время озеро превратилось в форменный бедлам. Это было просто поразительно, ибо повсюду на Инагуа ночи отличаются необычайным спокойствием и, можно сказать, мертвой тишиной, если не считать шума ветра, постукивания клешней сухопутных крабов и трели пересмешника, перелетной мэрилендской желтошейки или какой-либо другой славки, случайно запевшей во сне.
Сумасшедший гвалт нарастал до тех пор, пока не вступили фламинго. С этого момента озера не стало – был один только сплошной рев, темное пустое пространство, вскипающее волнами оглушительного шума. Единственное, с чем его можно сравнить, – это с гулом толпы над стадионом во время большого футбольного состязания. И тем не менее никакой футбольный матч не даст вам того ощущения величия, которое исходило от озера в эту ночь. Голоса птиц звучали на такой печальный, минорный лад, что у меня мурашки бегали по коже. Нечто подобное я испытывал, слушая некоторые пассажи Сибелиуса или пробирающие до мозга костей каденции из «Гибели богов».
Под утро, однако, шум на озере несколько стих. Когда я проснулся, мне послышались новые ноты в доносившемся с озера птичьем гаме. Они принадлежали фламинго, которые больше не переговаривались между собой, как бы ведя нескончаемую беседу, а гоготали громко, пронзительно и отрывисто, как будто чем-то встревоженные. Я выбрался из палатки, сошел к воде и прислушался. Где-то рядом со стаей раздался громкий всплеск, как если бы в воду бултыхнулось какое-то крупное животное. Фламинго тоже услышали шум и тревожно закричали. Крик этот, словно волна, акр за акром всколыхнул стаю, замер и тут же возобновился. Затем наступила мертвая тишина, казавшаяся особенно напряженной после шума, который ей предшествовал. Прошло около минуты, и вдруг оглушительный птичий гомон, хлопанье тысячи пар крыльев, словно удар грома, потрясли все вокруг; фламинго тучей поднялись в воздух, затмив звезды и луну – в судный день мертвые едва ли восстанут из могил с большим шумом. Протяжный жалобный клич, отражаясь от воды, прокатился над озером и замер в ночи.
Я быстро позавтракал и отправился на лодке к месту гнездовья. Оно значительно разрослось по сравнению с тем, что я видел здесь в первый раз – на камнях было налеплено с дюжину, а то и с две новых гнезд, и во всех лежали яйца, правда, почти целиком растоптанные птицами при их паническом отлете. Камни повсюду были усеяны осколками скорлупы, раздавленными зародышами и кроваво-красными желтками. Среди множества битых яиц я нашел всего-навсего четыре целых.
Надеясь на скорое возвращение всей стаи, я отправился обратно на остров и до самого вечера пробыл в палатке, не выходя наружу. Однако стая так и не вернулась, хотя отдельные косяки фламинго то и дело пролетали над гнездовьем, как бы производя рекогносцировку. На следующий день я пытался заснять немногих оставшихся фламинго, однако усилившийся ветер совершенно растрепал парусиновый домик на лодке, служивший мне укрытием, и его беспрестанно хлопающая на ветру крыша только отпугивала птиц. А ночью новое несчастье довершило судьбу гнездовья: волны захлестнули гнезда, и яйца унесло водой.
Как правило, фламинго строят свои гнезда-башенки с полной гарантией против наводнения; однако гнездовья, где высиживаются птенцы, всегда располагаются в местах с чрезвычайно неустойчивым уровнем воды и рискуют быть затопленными в любой момент. Так, гнездовье в тысячу гнезд может быть уничтожено за несколько часов в результате проливного дождя или сильного ветра, который гонит массу воды в одном направлении, что и произошло в данном случае.
На следующий день озеро было совершенно пусто: повсюду лишь зеленая вода да голубое небо. Стая исчезла бесследно, более безжизненный пейзаж трудно себе представить. Мне предстояло снова в полном одиночестве преодолевать мелководье – перспектива маловдохновляющая. Уже в который раз за время пребывания на Инагуа я спрашивал себя, что заставляет меня идти все дальше и дальше в моих исканиях, несмотря на самые неблагоприятные обстоятельства. Когда восемь лет назад я принял решение остаться на острове для исследовательской работы, это было чистое любопытство в сочетании с чувством долга: мне хотелось хоть в какой-то мере возместить науке ущерб, причиненный крахом экспедиции. В случае с фламинго это была тяга к красоте и ничего больше: ведь я не был связан никакими обязательствами. Хотя красота и неудобство не всегда неразлучно сопутствуют друг другу, здесь дело обстояло именно так, и с этим приходилось мириться, ибо фламинго острова Инагуа – поистине грандиознейшее и прекраснейшее зрелище из всех, какие есть на свете. Если бы эта стая фламинго не находилась в таком труднодоступном месте и до нее можно было добраться, не мучаясь от зноя, жажды и жгучей соленой воды, остров Инагуа стал бы местом паломничества многих сотен тысяч людей. И однако этого никогда не случится, ибо куда приходит цивилизация, там больше никогда не увидеть фламинго, и созерцать это чудеснейшее из явлений перна