того мира навсегда останется привилегией горстки натуралистов и энтузиастов, в чьих сердцах живет неуемная страсть к невыразимо прекрасному, к высшей красоте.
Фламинго – вымирающие представители некогда весьма многочисленной группы пернатых, район обитания которой простирался далеко на север вплоть до полярного круга. Время пощадило лишь очень немногие виды этих птиц, некогда населявших всю Землю. Они оттеснялись все дальше и дальше в пустынные, малообитаемые области, и теперь, когда я пишу эти строки, сохранились в Западном полушарии лишь в виде нескольких больших колоний. Крупная колония фламинго существует на островах Андрос, и отдельные разрозненные группы обитают на песчаном побережье Бразилии; инагуанская колония является наиболее крупной и значительной из всех. Здесь, если только судьба не ускорит развязку, прибегнув к помощи человека или стихийных бедствий, фламинго будут до последней возможности цепляться за жизнь, пока не придет и их черед кануть в темные глубины времени вслед за другими замечательными созданиями природы – динозаврами и птеродактилями, саблезубыми тиграми и гигантскими ленивцами. Несмотря на войны, голод и эпидемии, люди неуклонно вытесняют с лица земли диких животных; развитие средств сообщения раздвигает границы обитаемого людьми мира, и только существа, обладающие предельной приспособляемостью, имеют шансы выжить в тесном соседстве с человеком вне зоопарков и заповедников. Фламинго приспособляемостью не отличаются, и, если раз и навсегда не оградить их от посягательств извне, недалек тот час, когда они бесследно исчезнут с лица земли. Словно предчувствуя, что после фламинго ей уже не создать ничего подобного, природа наделила их таким великолепием осанки и оперения, какого не встретишь ни у одной другой птицы такого же размера. И если в ближайшие сто или двести лет фламинго будут полностью истреблены – а это, как я думаю, более чем вероятно, – они блистательно завершат историю существования всего их рода.
Природа не ограничилась тем, что создала в лице фламинго одну из красивейших птиц на земле. Фламинго – птица-парадокс. Если, хватая добычу, огромное большинство птиц выбрасывает клюв вперед, фламинго поступает как раз наоборот: изгибает шею вниз и назад, приближает голову к самым ногам, клюв поворачивает верхней челюстью вниз и собирает, как ложкой, улиток церитеумов. Медленно ступая по воде, фламинго качает головой вверх-вниз и хватает клювом улиток, поворачивая клюв «вверх ногами». По краям клюв снабжен густым гребнем, или цедилкой, через которую процеживается случайно захваченный ил и вода. Помимо всего прочего, удивительно еще и то, что добыча фламинго – улитки церитеумы – необычайно малы: на ладони их свободно уместится несколько сот; некоторые птицы, будучи вдесятеро меньше фламинго, способны глотать куда более крупную добычу. Лишь астрономическое обилие этих улиток дает фламинго возможность существовать на столь микроскопической диете.
Как бы то ни было, фламинго прекрасно приспособлены к тому образу жизни, который они ведут. Их длинные ноги – идеальный орган для многочасовой ходьбы по озерам и прудам, а их не менее длинная шея компенсирует высокую посадку корпуса своей способностью пригибаться низко к земле. При таком долговязо-приземистом складе тела фламинго никогда не намокает и чувствует себя отлично среди водной стихии; всякое другое анатомическое строение менее соответствовало бы условиям его существования.
Не зная, что предпринять, я взобрался на единственное росшее на острове дерево, своим узловатым, перекрученным стволом наклонявшееся к востоку, и, медленно поворачиваясь, осмотрел в бинокль весь горизонт. Озеро было пустынно: на мили вокруг лишь белые барашки волн да длинные полосы взбитой ветром пены. Фламинго и след простыл. Приподнимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть как можно дальше за кромку воды, и то и дело отнимая от глаз бинокль, чтобы сохранить равновесие, я еще раз обшарил горизонт и уже был готов отказаться от всякой надежды, как вдруг далеко на севере мне почудилось смутное розоватое мерцание. Я напряг зрение, но так и не мог разобрать, что это такое. Временами мерцание бесследно исчезало, и меня охватывало сомнение, действительно ли я вижу его. Оно было до того слабым, что я уже совсем решил не придавать ему никакого значения и отправиться в обратный путь, но в последний момент заколебался: а что, если это все-таки фламинго?
По чести говоря, я до такой степени устал и упал духом, что мне было почти все равно, если бы так и оказалось на самом деле.
Итак, я нагрузил лодку и вновь пошел вброд по озеру. К моему ужасу, дно опять начало опускаться – очень скоро я оказался по шею в воде – и, что еще хуже, стало неровным. Между тем скорость ветра достигала по меньшей мере тридцати миль в час, и я то и дело уходил с головой под воду. Не в силах больше противостоять напору ветра и волн, я решил облегчить лодку – это был единственный выход из положения – и выбросил за борт продовольствие общим весом около двадцати фунтов и парусиновую койку (кстати сказать, она нашлась несколько дней спустя на дальнем конце озера), оставив себе лишь фотоаппарат, запас фотопленки, галлон пресной воды и палатку, которая была настолько легка, что ее весом можно было пренебречь. Закончив разгрузку, я в изнеможении повалился на дно лодки. Тем временем меня быстро относило ветром все дальше и дальше от того места, где виднелось розоватое мерцание, и если бы я не принял никаких мер, то в скором времени оказался бы там же, откуда отправлялся в путь несколько дней назад. С трудом сохраняя равновесие, я поднялся на колени, схватил шест от палатки и вступил в единоборство с волнами. Однако лодка почти не продвигалась вперед. Мне стало ясно, что, если не встать во весь рост и не начать толкать лодку изо всех сил, меня в скором времени прибьет к берегу. Тогда, отбросив всякую осторожность и рискуя всем, так как было мало надежды сохранить равновесие, я поднялся на ноги и отчаянно заработал шестом. Несколько раз я чуть было не перевернулся и спасал положение тем, что спрыгивал в воду, а затем снова забирался в лодку. Все же вскоре я освоился с качкой и научился сохранять равновесие, приседая и откидываясь назад всякий раз, когда накатывала волна.
Напрягая последние силы, я пересек глубокое место и выбрался на мелководье. Все это время борьба со стихией до такой степени поглощала меня, что я совершенно забыл о фламинго, и теперь, спрыгнув в воду и взглянув на север, прямо-таки воспрянул духом: они вырисовывались на горизонте сплошной массой, словно войска, полк за полком выстроенные для парада. До них еще очень далеко, но уже отсюда было видно, что численностью эта стая решительно превосходит все, что мне когда-либо приходилось встречать.
Фламинго стояли на суше, в которую незаметно переходило полого поднимавшееся дно озера. Идти стало значительно легче. К тому же на меня весьма ободряюще действовало то, что я видел перед собой. Вскоре расстояние между мною и стаей сократилось до мили; сторожевые птицы медленно отходили по мере моего приближения, то и дело издавая низкие крики. Основная масса фламинго на первых порах как будто не обращала на меня внимания, но когда я подошел ближе, разрозненные группы птиц, державшиеся на отшибе, стали прижиматься к стае. Воздух наполнился многоголосым ропотом, в котором звучали такая скорбь и отчаяние, что по спине у меня прошел холодок – ощущение, уже известное мне по первому знакомству с этими птицами. В этот момент солнце неслышно скользнуло за облака, и огромное пунцовое воинство вспыхнуло обжигающим багрянцем какого-то яростного, почти кровавого оттенка.
Когда я приблизился к стае на расстояние ста ярдов, всякое движение в ней прекратилось и птицы, все как одна, замерли на месте в сомкнутом строю. Я также остановился. По самому приблизительному подсчету, здесь было не меньше трех тысяч птиц; три тысячи пар глаз устремились на меня, и тут случилось нечто неожиданное: я оробел. Хотя я прекрасно знал, что фламинго – совершенно безобидные твари, но мне стало не по себе, когда я оказался лицом к лицу с трехтысячной армией красных птиц, словно ожидавших сигнала к атаке.
Я лег плашмя в воду и осторожно, стараясь не спугнуть птиц плеском, пополз по направлению к стае. На землю опустилась мертвая тишина. Фламинго неподвижно стояли на месте, высоко подняв головы. Пятьдесят ярдов. Тридцать. Я достал фотоаппарат, взвел затвор и приготовился было снимать, как вдруг все вокруг заклокотало, загудело, и три тысячи птиц, гулко хлопая крыльями, разом взмыли в воздух, окрасив небосклон в ярко-красный цвет. Я невольно присел, как если бы находился перед вулканом, из кратера которого вдруг вырвался столб огня. Воздушный вихрь, поднятый крыльями, был явственно ощутим даже на расстоянии тридцати ярдов. Стая огромным полотнищем развернулась у меня над головой, роняя на воду дождь розовых перьев, отлетела от берега и опустилась посреди озера; казалось, над водной гладью разыгралась розовая пурга. Это было захватывающее зрелище, я весь дрожал от восторга и долго не мог успокоиться.
К сожалению, я спохватился слишком поздно и так и не воспользовался фотоаппаратом, который все время держал в руке. Привязав лодку к камню, я вышел на берег, где стояли фламинго; по всем признакам это было их основное гнездовье. Сотни конических гнезд низкими рядами располагались на гребнях скал, тянувшихся параллельно берегу и разделенных узкими языками воды. Все гнезда были новые, иные даже влажные, с отпечатками клювов и ног фламинго, трудившихся над ними. Я обнаружил и яйца, правда совсем немного. Как видно, птицы недавно осели здесь – я пришел слишком рано.
Спокойно, стараясь не пугать больше птиц, я вернулся к лодке, оттолкнулся и предоставил ветру сносить меня по озеру. Немного погодя, когда я удалился на значительное расстояние, фламинго поднялись в воздух, сделали круг в вышине и снова опустились на гнездовье. В бинокль можно было различить лишь отдельных птиц, сгребавших и утаптывавших ногами грязь; другие, которые уже снесли яйца, неловко рассаживались по гнездам.