Есть рыбы – морская игла[89], например, – которых можно сравнить с летящей стрелой. Летучая рыба и труба-рыба тоже принадлежат к этой категории. Луфарь, грант и скап разгуливают у самого дна при помощи медленных волнообразных движений тела. Их отличительная черта – гибкость. Тут же на дне шныряют рыбы, которые презирают медлительность. Среди них я увидел тарпона – возможно, того самого, который выскочил из воды, когда мы стояли на якоре. Если немного понаблюдать рыб, их можно распознавать по манере плавать, как птиц определяют по полету. Несколько раз, однако, я грубо ошибался. Мимо меня, например, пронеслась большая стрелоподобная рыба, и я механически причислил ее к сарганам. Но, увидав ее в другом ракурсе, распознал барракуду. В темноте она выглядела еще свирепее, чем обычно, и я почувствовал большое облегчение, когда она убралась. Но еще больше я испугался гигантского морского окуня, которого уже наблюдал днем в его логове. Дело было так. Мне наскучило болтаться как маятник на веревке, и, высвободив ногу из петли, я соскользнул на дно. Не выпуская из рук веревки, чтобы какой-либо каприз течения не застал меня врасплох, я вприпрыжку добрался до своего любимого морского веера и присел на дно, обхватив коралл ногами. Нора гигантского окуня была хорошо видна мне отсюда, но в ней стоял такой мрак, что невозможно было разглядеть, дома ли он. Мне было известно, что морской окунь – ночная рыба, и хотелось узнать, где он сейчас находится. Я стал поворачиваться вокруг коралла, высматривая его, как вдруг он смутно возник в нескольких дюймах от моего шлема; в темноте он принял какие-то невероятные размеры. С диким криком – будь это на суше, он разнесся бы на добрую пару миль – я подпрыгнул и вылетел едва ли не к самой поверхности. Я пронесся над всей подводной ложбиной и, уже опускаясь вниз, остановился внезапно, но без особого толчка, потому что веревка, натянувшись до предела, задержала меня. Тогда я снова направился к тому месту, где находился гигантский окунь, – он все еще стоял там же. На этот раз, уже вполне оправившись, я легко опустился на каменистое дно в нескольких футах от неподвижной рыбы. Она слегка подалась назад и снова застыла на месте.
Мне стало совестно, что я так глупо вел себя. Но внезапно увидеть такую громадину у себя под носом – пусть даже я сам высматривал окуня – для моих нервов было все же чересчур.
Минуту или две окунь разглядывал меня, потом медленно переместил свое огромное тело в тень, а я направился к большому кораллу, возле которого часто отдыхал днем, и пристроился в его нише. Тут, по крайней мере, не приходилось бояться нападения сзади. Почувствовав себя в безопасности, хотя нервы мои все еще были напряжены, я принялся наблюдать.
Совершенно естественно и в духе подводного мира, что после этого неприятного случая меня ждал превосходный сюрприз. Он настолько не имел ничего общего с историей с морским окунем, что у меня прямо-таки захватило дух от восторга. Я сидел, стараясь по виду определить рыб, тенями сновавших у самого дна, как вдруг свет померк. Луна скрылась в тучах, подумал я и, высунувшись из своего убежища, поглядел наверх. Рыбы шли параллельно рифу. Вероятно, их было тут несколько сот тысяч – я не видел конца стаи. Рыбы проплывали ряд за рядом, перемежающимися черными и серебристо-белыми полосками, и это производило впечатление сверкающего ковра, сотканного из живых пылинок. Косяк медленно раскололся – место раздела представилось в виде большой освещенной полосы – и изменил направление; когда он поворачивал, лунный свет отразился от тысяч серебристых тел длинными широкими полосами, от которых дно вспыхнуло на короткий миг и тут же погасло. Затем последовала новая вспышка: чем-то испуганный, косяк в панике метнулся в сторону. Проплыв футов двадцать, он замедлил движение и возобновил свой марш вдоль стены рифа. Внизу все эти маневры отражались в виде тончайшего узора лунных бликов, скользивших по песчаному дну. Они плясали и кружились, по мере того как волны меняли направление лучей света. Весь подводный мир, казалось, раскололся на мельчайшие частицы света и тьмы.
Я снова взглянул вверх. Косяк шел теперь в другом направлении. На этот раз он уже не поднимался к поверхности вдоль каменной стены, а опускался вниз, в океанские глубины. Это был настоящий живой водопад. Длинные нити сверкающего металла и снопы серебристых блесток переплелись в одном ярком потоке. Это длилось две минуты, затем последняя вспышка – и стая скрылась из виду.
После этого наступил такой глубокий покой, что в течение нескольких секунд я вообще не замечал вокруг никакого движения. Затем в стороне кораллового леса, у подножия каменных деревьев, я увидел нечто, напоминающее непомерно длинную извивающуюся змею. Она выползала из темного прохода между двумя перекрученными стволами и скользила над самым дном, огибая скалы и камни. У нее не было ни начала, ни конца; извиваясь и колыхаясь, она просто исчезала во мраке. Это меня заинтересовало, и, хотя я чувствовал себя безопаснее в своем уголке, я встал и направился к тому месту. Подойдя поближе, я увидел, что это нескончаемой вереницей идут луфари. Мое присутствие нисколько их не смутило, хотя я, должно быть, представлял для них странное зрелище с целым гейзером светлых пузырьков, выходящим из моей головы. Я шагнул через шедших вереницей рыб. Они расступились, пропуская меня, затем опять сомкнули ряды.
Куда и зачем направлялись они ночью, не могу сказать. Они как будто не спешили, но, несомненно, плыли по каким-то делам, для них весьма важным. На какой-то миг меня охватило почти непреодолимое искушение пойти за ними, но, зная, что я смогу уйти не далее чем на длину шланга, если даже луфари позволили бы мне сопровождать их, я сдержался и остался стоять на месте, наблюдая, как они исчезают из виду.
Две стаи рыб ушли в глубь океана, каждая своим путем, и это навело меня на мысль о том, какой деятельной жизнью живет море у берегов. В своем воображении я увидел, как такие же косяки двигаются в темных или освещенных луной водах всех океанов нашей планеты. В прибрежных водах одного только Инагуа пульсирует несметное количество этих живых потоков, направляющихся в коралловые леса или покидающих эти воды.
Всякий раз, когда я окажусь ночью на морском берегу, я буду думать не о волнах, которые плещутся у моих ног, а о вьющихся змеей громадных косяках, уходящих в глубины океана и возвращающихся обратно никем не видимыми, никем не замеченными. И мысль об этих миллионах живых существ, спешащих по своим делам, терзаемых миллионами надежд и разочарований, сталкивающихся с миллионами проблем и разрешающих их каждый на свой лад, спасающихся от миллионов врагов, дающих жизнь миллионному потомству и умирающих миллионами смертей, – мысль о них преисполняет меня безмолвным благоговением.
Когда луфари скрылись, я направился в подводную долину – заглядывать туда перед концом каждой подводной экскурсии вошло у меня в обыкновение. Там я долго стоял на месте, наблюдая призрачные тени, возникающие из мрака и снова сливающиеся с темнотой. Наконец мимо меня пронеслась группа крупных рыб. По сверкающим зубам, похожим на лошадиные, я узнал морских попугаев. Они сломя голову мчались к верхним разветвлениям кораллового рифа, и тут я вспомнил, что и мне пора наверх, потому что это не мой мир и я уже достаточно в нем пробыл.
На краю мира
В шлеме и под забралом, как какой-нибудь средневековый рыцарь, я неподвижно стоял на морском дне в предпоследний день своего пребывания на Инагуа и рассматривал груду желтых каменных глыб, на которые только что опустился. Глубина здесь была около сорока футов. Затем я наклонился, присел и подпрыгнул. Меня понесло вверх – пять, десять, двадцать футов. Движение замедлилось, я на мгновение застыл на месте и снова приземлился на гладкой песчаной полосе. Переведя дыхание, я повернулся и с облегчением посмотрел на острые обломки скал, с которых совершил свой удивительный прыжок. Хорошо, что я правильно рассчитал расстояние: малейшая ошибка могла привести к серьезнейшим ранениям. На что только не способен человек из простого любопытства, подумал я. Никаких других оснований для этого рискованного предприятия, да еще перед самым отъездом, у меня не было. Мне казалось, что с меня уже хватит подводных прогулок, но одна мысль не давала мне покоя. Не один раз я рассматривал с берега одно место в океане, где его светло-зеленый цвет внезапно переходил в темно-синий. Дно тут резко понижалось до тысячи двухсот морских сажен – внезапный и крутой срыв в самые грозные глубины. И настал миг, когда я больше не мог противиться искушению: я должен увидеть подводную пропасть и постоять на ее краю! С помощью лодочника я погрузил в лодку водолазный шлем, и мы стали на якоре в нескольких футах от границы подводного обрыва. От берега мы находились не больше чем в четверти мили. Дно здесь казалось очень далеким, и я не без замирания сердца надел шлем и приступил к спуску. Когда я приземлился через несколько секунд, давление ощутимо давало о себе знать: казалось, будто на грудь и желудок навалилась огромная тяжесть. Поверхность океана была далеко-далеко наверху. Шланг широкой дугою изгибался за моей спиной; извиваясь как змея, он уходил ввысь и постепенно терялся в толще воды. Лодка отсюда выглядела темным, расплывчатым пятном.
Я вглядывался в темноту, пытаясь ориентироваться по странам света. Наверху, внизу, со всех сторон – только вода, неосязаемая, не поддающаяся описанию голубизна, и ни одного предмета, придающего ей рельефность. Откинувшись, я взглянул наверх: опять ничего, кроме текучей голубизны, быть может, чуть более светлого оттенка, чем по сторонам. Север, юг, восток и запад неотличимы – направлений тут не существует. Всюду голубая вода, человек чувствует себя затопленным ею, потерянным в лазури.
Только песок у меня под ногами помог мне ориентироваться и подсказал, где находится край полночного утеса. Я уже смутно догадывался, что он где-то вблизи, потому что ощущал телом холодок – верный признак течений, поднимающихся с большой глубины. Я вертелся во все стороны, чтобы определить, откуда идет холодное течение, но оно было слишком слабым и ничего мне не подсказало. Загадка разрешилась, когда я посмотрел себе под ноги. Дно было неровно, причем в его неровностях существовала закономерность. Песок лежал длинными невысокими волнистыми валиками, уходящими в голубую бесконечность. Они в точно