Рабыня на все случаи жизни
Душевное заболевание жены служило Вальморену прекрасным оправданием для его неучастия в общественной жизни, которая неизменно наводила на него скуку, и через три года после рождения сына он вконец сделался отшельником. Дела вынуждали его совершать поездки в Ле-Кап и время от времени на Кубу, но передвигаться по острову было небезопасно: путников на дорогах поджидали черные банды спускавшихся с гор грабителей. Сожжение пойманных беглых рабов в 1780 году, как и все последующие публичные казни, не достигло своей цели — вытравить из рабов стремление бежать, а из беглых — нападать на плантации и путников. И он предпочитал оставаться в Сен-Лазаре. «Мне никто не нужен», — сам себе твердил Вальморен с тайной гордостью убежденных одиночек. С течением лет он все больше разочаровывался в людях, и всех, за исключением доктора Пармантье, считал либо глупцами, либо продажными. Он поддерживал исключительно деловые отношения — например, со своим коммерческим агентом, евреем в Ле-Капе, или с банкиром на Кубе. Еще одним исключением, помимо Пармантье, был его шурин Санчо Гарсиа дель Солар, с которым он состоял в оживленной переписке, но виделись они крайне редко. Санчо его развлекал, и те дела, которые они затевали на двоих, приносили выгоду обоим. Как охотно признавался Санчо, это было настоящим чудом, потому что у него-то до знакомства с Вальмореном никогда ничего путного не выходило. «Готовься, родственничек, когда-нибудь я ввергну тебя в разорение», — шутил Санчо, но продолжал брать у шурина кредиты и по истечении некоторого времени возвращал их с лихвой.
Тете руководила дворовыми вежливо, но твердо, сводя проблемы к минимуму, чтобы не приходилось прибегать к вмешательству хозяина. Казалось, будто ее стройная фигурка, облаченная в темную юбку и перкалевую блузку, в накрахмаленном тюрбане на голове, появлялась под аккомпанемент позвякивания связки ключей на поясе одновременно в самых разных частях дома. Постоянным ее спутником был Морис, который в первые месяцы путешествовал у нее на закорках, примотанный длинным куском ткани, а потом, уже научившись ходить, семенил, вцепившись в ее юбку. Ничто не ускользало от ее внимания — ни распоряжения кухарке, ни отбеливание белья, ни работа швей, ни срочные нужды господина или ребенка. Ей удалось сложить с себя часть забот, обучив нужным навыкам рабыню, уже не годившуюся для работы в тростниках, чтобы та помогала ухаживать за Эухенией и избавила ее от необходимости спать в комнате больной. Рабыня находилась при Эухении постоянно, но Тете сама давала госпоже лекарства и обмывала ее, потому что Эухения больше никому не позволяла к себе прикасаться. Единственное, что Тете не доверила никому, — это воспитание Мориса. Она как родного сына любила этого капризного мальчонку, хрупкого и чувствительного. К этому времени кормилица уже давно отправилась обратно в невольничий переулок, и теперь одну комнату с ребенком делила Тете. Она ложилась спать на тюфяке, брошенном на пол, и Морис, который отказывался спать в своей кроватке, сворачивался калачиком возле нее, прижимаясь к ее большому горячему телу, к ее роскошной груди. Иногда от сопения мальчика она просыпалась и в темноте ласкала его, до слез растроганная детским запахом, растрепанными кудрями, слабыми ручонками, погруженным в сон тельцем, и думала о своем ребенке, о том, что, возможно, где-то другая женщина так же не жалеет любви и ласки для ее сына. Она давала Морису все то, чего не могла ему дать Эухения: сказки, песенки, улыбки, поцелуи и порой подзатыльник, чтобы слушался. В тех редких случаях, когда она его ругала, мальчик бросался на пол, дрыгая ногами и угрожая, что пожалуется на нее отцу, но ни разу не привел эту угрозу в исполнение, потому что каким-то образом предчувствовал, что последствия будут очень серьезны для женщины, которая была всей его вселенной.
Просперу Камбрею не удалось распространить свои террористические правила и нормы на домашнюю прислугу, и причиной тому была незримая граница, что пролегла между небольшой территорией Тете и остальной плантацией. Ее часть плантации жила по законам школы, его — по законам тюрьмы. В доме существовал набор точно расписанных занятий, закрепленных за каждым рабом, и все выполнялось быстро и спокойно. В тростниках люди двигались рядами, под всегда готовым к удару хлыстом командора, повиновались беспрекословно и пребывали в постоянной тревоге, потому что за любую небрежность платить приходилось кровью. Камбрей занимался дисциплиной лично. Вальморен руку на рабов не поднимал, считал это для себя унизительным, но на наказаниях присутствовал, чтобы показать, у кого здесь власть, да и присмотреть за главным надсмотрщиком — не хватил бы через край. На людях Вальморен никогда не делал Камбрею замечаний, но присутствие хозяина возле столба наказаний обязывало его к соблюдению меры. Дом и поле представляли собой разные миры, но у Тете и главного надсмотрщика не было недостатка в возможностях столкнуться нос к носу, и тогда воздух мгновенно насыщался грозовой энергией. Камбрей искал с ней встречи, возбужденный очевидным презрением девушки, а она его избегала, встревоженная его неприкрытой похотливостью. «Если Камбрей будет слишком много себе позволять по отношению к тебе, я желаю знать об этом немедленно, поняла?» — не раз предупреждал ее Вальморен, но она не воспользовалась этим ни разу: провоцировать ярость главного надсмотрщика было ей невыгодно.
По приказу хозяина, который не желал, чтобы его сын учился болтать по-негритянски, в доме Тете всегда использована французский. С другими людьми на плантации она объяснялась на креольском, а с Эухенией — на испанском, который у хозяйки постепенно сокращался, пока не свелся к нескольким необходимым словам. Больная была погружена в такую стойкую меланхолию и такую полную атрофию всех чувств, что, если бы Тете ее не кормила и не мыла, она умерла бы с голоду, грязная как свинья; если бы не принуждала ее изменить положение, то у нее слиплись бы кости; если бы не заводила с ней разговоры, хозяйка бы онемела. Приступов панического ужаса Эухения уже не испытывала, а проводила все дни полусонная, сидя в кресле с упертым в одну точку взглядом, как большая кукла. Она пока еще могла читать молитвы, перебирая четки, которые всегда носила в кожаном кошельке на шее, но значений слов уже не понимала. «Когда я умру, мои четки останутся тебе, и ты никому их не отдавай, их благословил сам Папа», — говорила она Тете. В редкие минуты ясности своего сознания она молила Бога забрать ее. По словам тетушки Розы, ti-bon-ange[10] Эухении увяз в этом мире и, чтобы освободить его, требовался специальный ритуал, — ничего болезненного и сложного, но Тете не могла решиться на такое необратимое решение проблемы. Она бы очень хотела помочь своей несчастной хозяйке, но ответственность за ее смерть легла бы на ее душу слишком тяжелым бременем, даже если и разделить его с тетушкой Розой. Может, ti-bon-ange доньи Эухении должен был еще что-то сделать в ее теле, и следовало дать ему время это сделать и освободиться самому.
Тулуз Вальморен так часто навязывал свои объятия Тете скорее по привычке, чем из любви или похоти, уже без горячки той поры, когда она стала подростком и внезапная страсть к ней все в нем перевернула. Только безумием Эухении можно было объяснить, что она ничего не замечала из того, что происходило прямо у нее на глазах. «Госпожа догадывается, но что она может сделать? Запретить она не может», — высказалась по этому поводу тетушка Роза — единственный человек, которому Тете решилась довериться, когда забеременела. Она боялась реакции хозяйки, когда беременность станет заметна, но, прежде чем это случилось, Вальморен отвез свою жену на Кубу, где с удовольствием оставил бы ее навсегда, если бы монахини взяли на себя обязанность за ней ухаживать. К тому времени, когда он привез ее обратно на плантацию, новорожденный Тете уже исчез, а Эухения ни разу не спросила, отчего из глаз ее рабыни крупными алмазами сыплются слезы. Чувственность Вальморена была ненасытной, а в постели — торопливой. Он насыщался, не тратя времени на преамбулы. Любовные игры казались ему таким же бесполезным ритуалом, как и ритуал ужина с непременными атрибутами в виде длинной скатерти и серебряных канделябров, который прежде навязывала ему Эухения.
Для Тете это была еще одна работа, которую она выполняла всего за несколько минут, за исключением тех случаев, когда в хозяина вселялся дьявол, чего она всегда ожидала со страхом и содроганием. Однако, к счастью, с Вальмореном такое бывало не слишком часто. Она благодарила свою судьбу: например, Лакруа, хозяин соседней с Сен-Лазаром плантации, держал в бараке целый сераль прикованных цепями девочек для удовлетворения фантазий, в реализации которых также принимали участие его гости и несколько негров, которых он называл «мои жеребцы». Вальморен побывал раз на одной из этих жестоких вечеринок и был так глубоко потрясен, что больше там не появлялся. Он не был слишком щепетильным человеком, но полагал, что за смертные грехи рано или поздно приходится расплачиваться, и не хотел бы оказаться возле Лакруа, когда тому придется платить по своим счетам. Это был его друг, их связывали общие интересы — от разведения скота до одалживания рабов в период уборки тростника. Он бывал у Лакруа на праздниках, на родео, на боях животных, но больше никогда не желал входить в этот барак. Лакруа полностью ему доверял, давал свои деньги под гарантию всего лишь простой расписки, с тем чтобы Вальморен положил их на некий секретный счет на Кубе, подальше от хищных лап жены и родственников. И Вальморену пришлось применять весь свой такт, снова и снова отклоняя приглашения на оргии соседа.
Тете научилась отдаваться с овечьей покорностью и полной пассивностью — тело расслаблено, никакого сопротивления, а ее разум и душа уносятся в это время вдаль; так хозяин кончал быстро и тут же проваливался в мертвецкий сон. И еще она знала, что в союзниках у нее — алкоголь, если точно отмерить дозу. От одной или пары рюмок хозяин возбуждался, с третьей нужно было быть осторожнее, потому что после нее он свирепел, после четвертой его обволакивал туман опьянения, и если она от него тихонько уклонялась, то он засыпал, не тронув ее и пальцем.