Он вышел из-за стола и подвел Реле к паре довольно потрепанных кожаных кресел. Тут же, как из-под земли, возник ординарец в сопровождении трех рабов — итого четыре человека на две чашечки: один из невольников держал поднос, другой наливал кофе, третий предлагал сахар. Налив кофе, рабы тотчас же попятились и удалились, но ординарец вытянулся в струнку между креслами. Губернатор был мужчиной среднего роста, худощавым, с глубокими морщинами и редкими седыми волосами. Вблизи он выглядел гораздо менее внушительно, чем верхом на лошади, в увенчанной перьями шляпе, сплошь покрытый медалями и с орденской лентой на груди. Реле чувствовал себя весьма неудобно на краешке кресла, неумело держа в руках фарфоровую чашку, которая грозила разбиться вдребезги от одного его вздоха. Он не был привычен к строгому военному этикету, положенному ему по рангу.
— Вы, вероятно, задаетесь вопросом, для чего я вызвал вас, подполковник Реле, — произнес Бланшланд, помешивая сахар в кофе. — Что вы думаете о ситуации в Сан-Доминго?
— Что я думаю? — эхом отозвался сбитый с толку Реле.
— Часть колонистов выступает за независимость, к тому же прямо из порта виден английский флот, готовый прийти к ним на помощь. Для Англии Сан-Доминго — лакомый кусок! Вы должны понимать, о чем и о ком я говорю, и сможете назвать бунтовщиков по именам.
— Список включил бы в себя около пятнадцати тысяч человек, маршал: все имеющие собственность и деньги — как белые, так и офранцуженные.
— Этого я и опасался. Мне не хватит солдат, чтобы защитить колонию и заставить исполнять новые французские законы. Буду с вами откровенен: кое-какие декреты мне представляются абсурдными, как, например, от пятнадцатого мая — тот, что дает мулатам политические права.
— Он имеет отношение только к офранцуженным, детям свободных родителей и землевладельцев: их менее четырехсот человек…
— Дело совсем не в этом! — прервал его виконт. — Дело в том, что белые никогда не примут равенства в правах с мулатами, и я их за это не осуждаю. Это расшатывает ситуацию. В политике Франции все очень неясно, и мы пожинаем плоды этой неразберихи. Декреты меняются чуть ли не ежедневно, подполковник. Один корабль привозит мне инструкции, а уже следующий доставляет мне их опровержение.
— А еще есть проблема восставших негров, — прибавил Реле.
— А, негры!.. Сейчас я не могу этим заниматься. Восстание в Лимбе было подавлено, а вскоре мы получим и главарей.
— Ни один из пленников не назвал их имен, месье. Они не заговорят.
— Посмотрим. Маршоссе умеет решать такие задачи.
— При всем уважении, маршал, я полагаю, что это заслуживает вашего внимания, — настаивал Этьен Реле, ставя чашку на столик. — Ситуация в Сан-Доминго не такая, как в других колониях. Здесь рабы никогда не смирялись со своей участью, они восставали раз за разом на протяжении целого века, и в горах скопились десятки тысяч беглых. В настоящее время у нас около полумиллиона рабов. Они знают, что республика отменила рабство во Франции, и намерены бороться, чтобы то же самое получить и здесь. Маршоссе не сможет держать их под контролем.
— Вы предлагаете нам бросить армию против негров, подполковник?
— Чтобы навести порядок, придется использовать и армию, господин маршал.
— И как вы это себе представляете? Мне присылают десятую часть того, о чем я прошу, к тому же едва солдаты пополнения ступают на эту землю, они заболевают. А теперь я подхожу к своей цели, подполковник Реле: в такой момент я не могу принять вашу отставку.
Этьен Реле, побледнев, встал. Губернатор тоже, и оба они несколько секунд смотрели друг на друга.
— Господин маршал, я начал службу в армии в семнадцать, прослужил тридцать пять лет, шесть раз был ранен, и мне уже сорок один, — произнес Реле.
— А мне пятьдесят пять, и я тоже хотел бы удалиться в свое поместье в Дижоне, но я нужен Франции, так же как и вы, — сухо ответил виконт.
— Моя отставка была принята вашим предшественником, губернатором де Пейне. У меня уже нет дома, месье, я с семьей живу в пансионе в ожидании четверга, когда мы взойдем на борт шхуны «Мария Тереза».
Бланшланд устремил ледяной взгляд прямо в глаза подполковника, и тот в конце концов опустил взор и отдал честь.
— Я в вашем распоряжении, губернатор, — подчинился, смирившись, Реле.
Бланшланд еще раз вздохнул и в изнеможении потер глаза, а потом жестом приказал ординарцу позвать секретаря и направился к столу.
— Не беспокойтесь, канцелярия губернатора предоставит вам дом, подполковник Реле. А теперь идите сюда и покажите мне на карте самые уязвимые точки острова. Никто не знает этих мест лучше вас.
Зарите
Так мне рассказывали. Так все было в Буа-Каймане. Так записано в преданиях и легендах той земли, что теперь зовется Гаити, первой независимой негритянской республики. Не знаю, что стоит за этими словами, но, должно быть, что-то важное, раз уж негры, говоря о ней, аплодируют, а белые дрожат от ярости. Буа-Кайман лежит на севере, недалеко от великих равнин, по дороге в Ле-Kan, всего в нескольких часах езды от плантации Сен-Лазар. Буа-Кайман — это лес — огромный, полный перекрестков и священных деревьев, бескрайний лес, где в своем змеином облике живет Дамбала, лоа родников и рек, хранитель леса. В Буа-Каймане обитают духи природы и души тех умерших рабов, что не нашли дороги в Гвинею. В ту ночь в лес прибыли и другие духи, которым неплохо жилось между Мертвыми и Тайнами, но теперь, готовые к борьбе, они слетелись на зов. Целая армия из сотен тысяч духов боролась вместе с неграми, потому-то в конце концов они и разгромили белых. В этом все мы сходимся, даже французские солдаты, которым привелось ощутить на себе их неистовство. Хозяин Вальморен, который не верит в то, чего не понимает, а так как понимает очень немного, то и ни во что не верит, тоже убедился в том, что мертвые помогают восставшим. В этом — объяснение того, что они смогли победить лучшую армию Европы, как он говорил. Сходка рабов в Буа-Каймане произошла в середине августа, одной горячей ночью, увлажненной потом земли и людей. Как прошел слух? Говорят, что весть передавалась с барабанной дробью — от праздника календы к календе, от храма хунфорта к хунфорту, от крытого соломой навеса, айупы, к айупе; звон барабанов разлетается дальше и быстрее, чем гром во время грозы, и все понимают его язык. Пришли рабы и с северных плантаций, несмотря на то что и хозяева, и Маршоссе — все были начеку со времени восстания в Лимбе, случившегося несколькими днями раньше. Некоторых участников того восстания удалось взять живьем, и предполагалось, что информацию из них вырвут: никому не удавалось смолчать в застенках Ле-Капа. Всего за несколько часов беглые рабы перенесли свои лагеря к самым высоким вершинам, подальше от всадников Маршоссе, и поторопились с созывом схода в Буа-Каймане. Они не знали, что никто из пленников не заговорил и не заговорит.
Тысячи беглых рабов спустились с гор. Гамбо пришел вместе с группой Замбо Букмана, настоящего гиганта, который внушал к себе двойное уважение: он был и военачальником, и хунганом. За те полтора года, что Гамбо жил на свободе, он стал настоящим мужчиной: широкоплечий, с неутомимыми ногами и грозным мачете в руках. Гамбо заслужил доверие Букмана. Он пробирался на плантации — за продуктами, инструментами, оружием и скотом, но ни разу не попытался встретиться со мной. Это было слишком опасно. Известия о нем приходили ко мне через тетушку Розу. Моя крестная и не думала пояснить мне, каким образом получала она эти новости, и я уж стала бояться, что она все это выдумывает, чтоб меня успокоить, потому что как раз в то время ко мне вернулась потребность быть вместе с Гамбо и она жгла меня как угли. «Дай мне какое-нибудь снадобье от этой любви, тетушка Роза». Но от этой напасти не существует снадобья. Измученная домашними делами, я ложилась спать, а Розетта и Морис устраивались возле меня по бокам. Но заснуть я не могла. Часами слушала я неспокойное дыхание Мориса и посапывание Розетты, шорохи в доме, лай собак, кваканье лягушек, крики петухов, и когда я наконец засыпала, то словно погружалась в патоку. Вот о чем мне стыдно говорить: иногда, когда я была в постели с хозяином, я представляла себе, что я не с ним, а с Гамбо. Я закусывала губы, чтобы не сорвалось с них его имя, и в темном пространстве под закрытыми веками воображала, что спиртные испарения белого были на самом деле пахнувшим зеленым лугом дыханием Гамбо, у которого зубы еще не начали гнить от кормежки дурной рыбой; я представляла себе, что этот волосатый и грузный, пыхтящий поверх меня мужчина — это он, Гамбо, стройный и ловкий, с его молодой, иссеченной шрамами кожей, что это его сладкие губы, его испытующий язык, его шепчущий голос. И тогда тело мое раскрывалось и начинало ходить волнами, вспоминая наслаждение. А потом хозяин шлепал меня по попе и, довольный, смеялся, и тогда мой ti-bon-ange возвращался в эту постель, и я вдруг понимала, где нахожусь. И бежала во двор, и яростно плескалась там водой, прежде чем пойти лечь спать возле моих детей.
Чтобы дойти до Буа-Каймана, люди шли часами: кто-то вышел со своих плантаций еще засветло, кто-то пускался в путь с изрезанного бухтами побережья, но добрались все уже глубокой ночью. Говорят, что одна группа беглых пришла даже из самого Порт-о-Пренса, но это очень далеко, я в это не верю. Теперь лес был населен мужчинами и женщинами, неотличимыми от мертвых и теней, бесшумно, в полной тишине скользившими среди деревьев; но когда эти люди начинали чувствовать у себя под ногами вибрацию первых барабанов, то оживлялись и убыстряли шаг, переговариваясь сперва шепотом, а потом и громко, здороваясь, окликая друг друга по именам. Лес осветился светом факелов. Некоторым дорога была знакома, и они повели остальных к большой поляне, которую выбрал Букман, хунган. Ожерелье из костров и факелов освещало храм хунфорт.