День клонился к закату, когда мы достигли озера. Стояло полное безветрие, и озеро, бледно-зеленого или, вернее, какого-то среднего между изумрудным и ультрамариновым цвета, было совершенно спокойно. Оно представлялось огромным и как бы уходило в бесконечность, молчаливое и неподвижное; на горизонте, затуманенном легкой дымкой, водная гладь незаметно сливалась с голубизною неба, и от этого создавалось впечатление, будто находишься на дне широкой чаши, верхний край которой теряется в беспредельной вышине.
Неподалеку от берега виднелись два крохотных островка со следами растительности, единственной в этом текучем мире, и между ними — тонкая розовая полоска. Это и были фламинго. Забыв об усталости, я предоставил Мэри устраиваться на ночлег на ближайшем острове и, пока не стемнело, пустился вброд по озеру. Оно было неглубоко — вода едва доходила мне до колен; дно состояло из твердой каменной породы, прикрытой сверху слоем рыхлого песка, и кишмя кишело улитками церитеумами, которых с избытком хватило бы на сотню тысяч фламинго.
Мало-помалу розовая полоска стала вырисовываться более отчетливо, и я уже мог видеть, что в длину она растянулась на добрую милю; вся стая, должно быть, насчитывала около тысячи птиц. Еще немного — и мне стал слышен их своеобразный гогот, похожий на гусиный, к которому примешивались крики дюжины других пород птиц. Стаи чаек в опрятных черно-белых нарядах с резкими, хриплыми криками проносились над моей головой; пеликаны с плеском ныряли за рыбой вниз головой; грациозные крачки кружили в вышине, издавая свои жалобные крики; песочники густо толпились на отмелях, оглашая воздух мелодичным свистом. Картину довершали гордо выступающие фигуры белых цапель и их более сумрачных серых сородичей, а также множество уток, целыми флотилиями бороздивших озерную гладь.
Однако тон на этом птичьем базаре задавали фламинго. Вооружившись биноклем, я издали мог наблюдать, как они, степенно переходя с места на место, опускают в воду совки клювов и достают со дна добычу. Благодаря своей великолепной нежно-розовой окраске, менявшейся в зависимости от освещения, они резко выделялись среди остальных птиц. На моих глазах, пока солнце угасало за облаками, розовая полоска между бледно-голубым небом и зеленой водой превратилась в алую, затем в киноварную, наконец в кроваво-красную.
Сторожевые птицы, охранявшие стаю, заметили меня. Гогот усилился, красная полоска заволновалась. Я продолжал подходить ближе. Фламинго, как один, подняли головы и беспокойно затоптались на месте. Расстояние между мною и птицами сокращалось. Вот между нами осталось сто ярдов, пятьдесят, и вдруг словно буйный вихрь пронесся над озером. Тысяча пар алых крыльев разом всколыхнула воздух, и вся стая с криком оторвалась от воды. Никогда в жизни мне не доводилось наблюдать столь величественное и захватывающее зрелище — у меня прямо-таки пробежали мурашки. Длинными алыми вереницами, по сто птиц в каждой, фламинго взмывали высоко в небо и, сделав несколько кругов, красочными волнами затопляли горизонт.
Это было до того великолепное зрелище, что я буквально разинул рот от изумления. Прошло несколько минут, прежде чем я пришел в себя и направился к крохотным, лишь на несколько дюймов выступавшим из воды островкам, где стояли фламинго. Там-то на голом камне и находились гнезда фламинго — кучки засохшей грязи в фут высотой с углублением наверху; в каждом углублении лежало по одному яйцу. Яйца были белые как мел, раза в три крупнее куриных. Одно яйцо оказалось раздавленным, и из него сочился желток темно-красного цвета.
По-видимому, птицы лишь недавно начали класть яйца. Несколько гнезд еще строилось. С удивлением я обнаружил, что они укрепляются при помощи водорослей, слоями уложенных во влажную грязь, — особенность, о которой не упоминается ни в одной из известных мне книг по орнитологии и которой, возможно, отличаются лишь фламинго, обитающие на Инагуа.
Мне хотелось сфотографировать птиц вблизи, и, исследовав местность с этой целью, я пришел к выводу, что сделать сколько-нибудь удовлетворительные снимки можно только из укрытия. Однако построить укрытие на этой голой каменной гряде было решительно негде и не из чего. Оставалось соорудить нечто вроде лодки с домиком и стать на якоре поблизости от гнездовий.
Солгав Мэри, что фламинго еще не начали класть яйца, — в противном случае она извела бы их все до единого себе на яичницу, — я вернулся в Метьютаун и на некоторое время оставил птиц в покое, чтобы дать им возможность построить побольше гнезд и прочно осесть на гнездовье. Из парусины и фанеры, купленных у Эриксонов, я смастерил некое подобие лодки — чрезвычайно валкое, тупорылое с обоих концов сооружение, чуть побольше обычного плоскодонного ялика. В интересах транспортабельности оно было максимально облегчено, так как его предстояло доставить на озеро. О том, чтобы воспользоваться для транспортировки тем же путем, по которому мы с Мэри прошли с таким трудом, не могло быть и речи. Поэтому я нанял ослиную упряжку и на тележке подвез лодку к заливу, который узким отростком тянулся от озера к поселку, не доходя до него каких-нибудь восемь миль. Отсюда до гнездовий фламинго было пятнадцать — двадцать миль по воде. Пока я возился с погрузкой продовольствия, питьевой воды и фотопринадлежностей, задул пассат, он крепчал день ото дня и к намеченному сроку отплытия достиг предельной силы. Берег, где находилась лодка, покрылся взбитой пеной, лежавшей ватами, и короткие, но крутые волны с шумом набегали на песок.
Не без труда столкнув свою шаланду с берега, я попытался сесть в нее. Однако утлая посудина, перегруженная снаряжением, тяжело осела и стала черпать воду. Оставалось лишь выскочить из нее и снять часть груза — единственный выход из положения; ждать, пока ветер утихнет, было совершенно бесполезно: он мог дуть с неослабевающей силой много недель подряд. Сбросив с себя уже промокшую одежду, я отправился в путь, толкая лодку перед собой и прячась за ее кормою от хлещущих в лицо волн. Озеро было открыто со всех сторон, и найти лучшую защиту от ветра было просто невозможно. Далеко на горизонте маячила группа низких островов, и, безостановочно двигаясь, я рассчитывал достичь их к закату.
Час за часом я продвигался вперед, толкая лодку, — нелегкая работа. Хотя вода стояла невысоко, чуть повыше пояса, она оказывала весьма ощутимое сопротивление. Тяжелогруженую лодку приходилось держать строго против ветра, и когда она хоть чуть-чуть разворачивалась, с нею невозможно было справиться. Положение осложнялось еще тем, что волны начали перехлестывать через борта, и я то и дело собирал воду, пользуясь рубашкой вместо тряпки. Кожа у меня зудела от соли, глаза нестерпимо щипало. В довершение всего от жары страшно разболелась голова, в то время как раньше этого со мной почти никогда не случалось.
К трем часам пополудни я настолько удалился от берегов, что они совершенно скрылись из виду, и только остров на горизонте как будто чуть выступил из воды. Я начал уставать, мне стало казаться, будто я попал сюда совершенно случайно. Волны в этом месте достигали наибольшей высоты, дно стало постепенно опускаться, так что теперь из воды высовывались лишь моя голова и плечи. Продвижение невероятно замедлилось, мне едва удавалось нащупывать дно пальцами ног. Временами на моем пути попадались ямы, и я преодолевал их вплавь либо обходил кругом. До наступления темноты оставался еще час; за весь день я прошел восемь или десять миль и совсем выбился из сил, а до острова было еще с милю или две. Вокруг меня, насколько хватал глаз, простиралось необъятное водное пространство: я находился почти в центре озера.
Начинало смеркаться, когда я, едва держась на ногах от усталости, наконец достиг острова. И каково же было мое негодование и отчаяние, когда я обнаружил у кромки воды непроходимый заслон из опунций шириною в несколько ярдов! В изнеможении я опустился прямо в грязь у берега и просидел так несколько минут. Однако нельзя же было в самом деле ночевать здесь в слякоти и воде; и вот, достав свой мачете, я принялся осторожно прорубать проход в этой живой изгороди. Острые шипы вонзались мне в руки и ноги, но в конце концов я пробился сквозь нее и, рухнув на сухой песок, тут же заснул. Однако спал я недолго — гудение москитов быстро вернуло меня к действительности. Пришлось сходить к лодке за палаткой, а заодно захватить кувшин воды и несколько банок консервов. Каждую минуту клюя носом, отмахиваясь от москитов, я кое-как разбил в темноте палатку, залез внутрь и, только натянув москитную сетку, испытал облегчение. Покончив с банкой фруктовых консервов, я растянулся на парусиновом полу палатки и заснул как убитый.
Утром я проснулся от жары. Озеро было спокойно и гладко как стекло. Я тотчас собрал палатку и выступил в путь, спеша воспользоваться затишьем. Однако не успел я покинуть остров, как ветер задул с прежней силой, и уже через полчаса волны разгулялись вовсю. Но теперь вода доходила мне только до колен, и я продвигался вперед гораздо быстрее, хотя сопротивление воды все еще оставалось значительным. Около одиннадцати часов вдали показались фламинго. Розоватое сияние их оперения можно было увидеть задолго до того, как стали различимы сами птицы; весь горизонт, казалось, запорошил розовый пух. Мне оставалось пройти еще около пяти миль, когда я впервые в жизни увидел мираж. Группа из шести или восьми фламинго, державшаяся возле маленького островка значительно левее всей стаи, стала разрастаться в размерах, увеличилась вчетверо, и затем над головой каждой птицы возникло ее перевернутое изображение. Перевернутые птицы ходили по перевернутому озеру, повторяя каждое движение своих собратьев внизу и почти касаясь их головами. Мираж длился около часа и рассеялся так же медленно, как и возник. Меня удивило, что вода, по которой ходили отраженные птицы, казалась совершенно спокойной, и, приблизившись, я увидел в том месте заводь, защищенную от ветра сухой песчаной косой.
Лишь к вечеру я добрался до острова, где мы с Мэри останавливались в прошлый раз, и расположился на ночлег. Рассчитывая пробыть здесь несколько дней, я хорошенько укрепил палатку, приготовил себе приличный ужин и сразу после захода солнца лег спать. Шутка сказать — пройти многие мили вброд по озеру, толкая тяжелую лодку; я вконец измотался, и, по крайней мере в тот вечер, мне было не до фламинго. Я должен был отдохнуть и восстановить силы. Ночь была душная, и хотя палатка со всех сторон обдувалась ветром, я спал неглубоким сном и несколько раз просыпался. Эта ночевка — одно из ярчайших переживаний всей моей кочевой жизни. Едва взошла луна, по черной воде забегали длинные синие полосы, протянувшиеся от разрывов между облаками, и воздух стал наполняться пестрой разноголосицей самых различных птиц. Концерт начался тихим попискиванием песочников и жалобными криками ржанок и зуйков. Затем из дюжины мест разом по озеру рассыпалось отчаянное «крруцк» камышниц. Мало-помалу к ним присоединились другие птицы. Посвист пастушков и пронзительные крики небольших зеленых цапель, сопровождаемые тихой плескотней, казалось, всколыхнули все озеро. Шум усиливался с минуты на минуту, и через некоторое время озеро превратилось в форменный бедлам. Это было просто поразительно, ибо повсюду на Инагуа ночи отличаются необычайным спокойствием и, можно сказать, мертвой тишиной, если не считать шума ветра, постукивания клешней сухопутных крабов и трели пересмешника, перелетной мэрилендской желтошейки или какой-либо другой славки, случайно запевшей во сне.