Какую беспокойную жизнь ведут обитатели этих мест, подумал я. Со всех сторон их подстерегают хищники, наверху бушует прибой, и дважды в сутки им приходится выдерживать сокрушительный напор несущихся на них океанских вод.
Когда я выходил на берег, чтобы избежать вторичного натиска воды, последние живые существа, которые я увидел перед тем, как мой шлем появился над поверхностью, были медузы аурелии[79], известные в Америке под названием «луна-медуза». На Инагуа этот вид я встретил впервые. Появление аурелий в такой момент показалось мне весьма знаменательным. Больше чем какое-либо другое живое существо на нашей планете, они олицетворяют своими радужными прозрачными тканями символику приливов и отливов. Я насчитал шесть медуз. Их полусферические зонтики чуть пульсировали и медленно колыхались на воде, уносившей их в открытый океан. Бледные и светящиеся, они действительно походили на луну. Бесцельно уплывали они по прозрачной сверкающей глади в бесконечное водное пространство. Вместе с океанскими приливами медузы всецело отдаются на волю луны. Послушное луне течение — их жизнь, их мир, их средство передвижения.
Глава шестнадцатаяАкулы
Акулы красивы в том же смысле, как тигры и пикирующие бомбардировщики. Пусть эти рыбы кровожадные или, подобно бомбардировщикам, настоящие орудия уничтожения, но факт остается фактом: акула на свободе, в океане, — воплощенное совершенство линий и грации. Обтекаемые формы не новость, современная техника только применила принципы, использованные акулами еще в незапамятные времена, задолго до появления человека. Правда, и среди акул есть отдельные виды, отказавшиеся от элегантной симметрии линий, свойственной их породе. В качестве примеров можно привести молот-рыбу[80] и пилоноса[81], но в целом семейство акул не отступило от основного закона своего формообразования — высокой гармонии пропорций.
Акула, пойманная на крючок и лежащая на палубе, вовсе не красива. Подобно всему мертвому, это груда скомканной плоти и окостеневших мускулов. Только жизнь наделяет их своеобразием. Мне не раз случалось разговаривать об акулах с учеными и рыбаками, и лишь немногие из них ценили по достоинству их красоту. Вероятно, это объясняется тем, что мало кто из них видел акул в их естественной среде, не с поверхности моря. Но и этим немногим мешает увидеть красоту акул страх и недоверие, поддерживаемые обширной литературой об акулах. Подобным же образом лишь один человек из десяти тысяч способен оценить красоту змеи, хотя таковая, несомненно, существует; точно так же люди, которые с минуты на минуту ждут, что им на голову свалится смертоносный груз, мало расположены рассуждать о достоинствах конструкции бомбардировщика. Объективное суждение об акуле, змее и бомбардировщике возможно лишь в том случае, если ум судьи свободен от страха и недоверия. Повторяю: с точки зрения архитектоники акулы являются наиболее совершенно сформированными животными.
В мои намерения не входит спорить о том, нападают ли акулы на людей или не нападают. Факты как будто говорят и о том, и о другом. Зарегистрировано несколько подлинных случаев нападения, но, кроме того, ходят сотни рассказов, за достоверность которых нельзя ручаться, и столько же явно выдуманных. Между прочим, акулам часто приписывают нападения, совершенные барракудой, в чьей хищности нет никаких сомнений. Однако большинство видов акулы, включая самые крупные, совершенно безобидны. Людоеды среди них встречаются весьма редко.
Когда-то я тоже разделял ходячее мнение, что остерегаться надо всех без исключения акул и что все они — мерзкие существа. Мое превращение в акулофила началось у Шип-Кея, где из-за своего невежества я изрядно набрался страху, встретясь с акулой; а после встречи с тигровой акулой на барьерном рифе у меня появился к ним подлинный интерес. Не поймите меня превратно: я не принадлежу к числу людей, находящих удовольствие в том, чтобы поиграть с этой рыбкой или пырнуть ее ножом, как сделал один молодчик ради эффектного кинокадра. Мне никогда не приходилось и хлопать акул по чувствительному носу, чтобы отогнать их от себя, о чем нам поведал один автор; я не люблю искушать судьбу. Напротив, я питаю к акулам глубокое уважение. Во время подводных экскурсий я стараюсь держаться как можно скромнее в своем железном шлеме, с бульканьем пускающем пузыри воздуха: усаживаюсь где-нибудь поудобней между глыбами кораллов и незаметно, насколько это возможно, без помех наблюдаю за тем, что происходит вокруг меня.
Прибрежные воды Инагуа отнюдь не кишат акулами, поэтому я не могу положа руку на сердце рассказать о том, как меня со всех сторон окружили стаи этих людоедов. К тому же акулы обычно держатся поодиночке, хотя есть породы, плавающие большими группами. Мне редко приходилось видеть больше двух акул зараз; и один только раз я наблюдал, как пять рыб медленно проплыли вдоль обращенной к океану стороны кораллового рифа.
Когда я вспоминаю инагуанских акул, каждая из них связывается у меня с определенным местом. Тигровая патрулировала риф с обращенной к океану стороны, когда я впервые спустился на дно, и ее из недели в неделю можно было видеть в том месте. Песчаное дно за полосой прибоя около Метьютауна служило пастбищем двум небольшим песчаным акулам. А неподалеку от моего старого дома, в четверти мили от берега, где дно круто идет под уклон и где растет большой коралл-мозговик, находилась резиденция шестифутовой акулы, которая совершала многочисленные экскурсии, но неизменно возвращалась к своему коралловому замку, чтобы отдохнуть или без дела послоняться в воде, свивая и развивая хвост в изящных волнообразных движениях. Я обнаружил также несколько других акул, которые не имели постоянного места жительства и были истыми бродягами. Они появлялись, чтобы тотчас исчезнуть, или, поболтавшись денек-другой на одном месте, снова отправлялись в туманные просторы океана.
Среди бродяг самой интересной оказалась голубая акула[82], которая открыла мне глаза на красоту этого семейства. Она появилась в тот день, когда необъяснимая перемена течения нагнала огромные массы саргассовых водорослей со стороны Кубы.
В тот день, совершенно не думая об акулах, я спустился под воду с единственной целью снизу исследовать саргассовые водоросли. Держась рукой за спасательную веревку, я висел приблизительно в одном футе от поверхности, рассматривая проплывающие мимо меня массы водорослей. Заметив необычайно большой клубок, я придержал его между килем лодки и веревкой, чтобы внимательно разглядеть. Как и в других, уже обследованных мною грудах, тут не было ни фантастических морских коньков, ни желтых крабов, которые часто обитают на них. Разочарованный, я пустил этот ворох плыть дальше и стал дожидаться следующего. Тут-то, повернувшись, я и увидел гладкое тело голубой акулы, находившейся футах в двадцати от меня. Это был великолепный, вполне взрослый экземпляр длиною в восемь или девять футов. Акула наблюдала за мной, не двигая ни единым мускулом. Поначалу, как и следовало ожидать, я испугался, но затем страх мой прошел. Акула была изящнейшим, гармонически сформированным существом. Во-первых, цвет — настоящая симфония голубых тонов. От верхушки гладко закругленного спинного плавника до изгиба белого живота она сверкала удивительной голубизной непередаваемых оттенков. Я не могу назвать эти тона ни лазурью, ни индиго. Пожалуй, лучше всего сравнить их с синевой Гольфстрима. Под лучами солнца, пробивавшимися сквозь толщу воды, кожа на округлых формах акулы светилась таким неземным блеском, какой можно увидеть только в подводном мире. Ее белый живот тоже отливал различными оттенками — волнистые бледно-желтые, розовые и лиловатые полосы меркли и загорались по белому фону. Акула поразительно гармонировала с окружающей ее средой — голубая тень в голубом пространстве.
Но цвет был лишь одной стороной ее красоты, основу которой составляла грация. С минуту рыба неподвижно стояла в воде, а затем перелилась в движение — иначе я не могу это описать. Она не просто двинулась — она вся потекла, от заостренного носа до кончика хвоста. Движение осуществлялось необъяснимым изгибанием хвостовой части тела: удлиненная дуга выгибалась все круче, на какую-то долю секунды застывала в неподвижности, затем плавно разгибалась в обратную сторону. Это выходило у нее изящно и легко. Акула, уплывая толчками, почти скрылась из виду, затем сделала вираж, изогнувшись всем телом, и прошла передо мной на расстоянии пятнадцати футов. Я заметил, что пульсация ее мускулов и движения плавников были строго согласованы. Когда ей вздумалось слегка повернуть налево, она лишь на какой-то дюйм или два изменила положение длинных грудных плавников, чуть покруче изогнула хвост и без малейшего усилия заскользила в другом направлении.
Она вторично почти скрылась из виду и опять вернулась, словно ее что-то беспокоило. Не знаю, что было причиной беспокойства, — быть может, шум в лодке над нами или какой-нибудь запах; возможно, ей просто что-то взбрело в голову. Неожиданно она вложила в движение всю свою энергию, с чудовищной силой работая хвостом, пронеслась мимо меня с невероятной быстротой и пропала вдали. Неторопливо плывущая рыба вмиг превратилась в превосходный механизм, специально созданный для развития скорости в среде, где это осуществимо только при полной согласованности нервной системы и мускулатуры.
Неудивительно, что акула достигла такого совершенства, — у нее было для этого больше времени, чем у других рыб. Род акул древен, как сам мир. Окаменелые останки их предков обнаруживаются уже в палеозое. Казалось бы, что общего между летучей рыбой с ее длинными многолучевыми плавниками, пунцовым морским попугаем, питающимся наскальной растительностью, и хищницей акулой? Однако есть основания полагать, что все современные рыбы происходят от одного акулообразного предка.