емни, вожжи, уздечки, все зайцовые были ремни – упряжь вся на пуговках была, все лямки на пуговках. И человеку удобно, и красиво, и оленю не трет. А сейчас упряжь красивую видел ли? Хоть один хорей хороший видел ли? Чтобы сосновый, с костяшкой на конце и крепкий, чтоб осенью лед пробовать: выдержит ли? Вся упряжь сейчас – веревка на веревке. И нарты веревка на веревке, без этих веревок они вообше, наверно, развалятся. До веревок дошло, до пластмассы.
Раньше человека по саням судили. На свадьбе по нартам смотрели. Чтоб пуговицы были моржовые, нарты новые, красивые. У мужиков бубенцы были, у женщин колокольцы.
Я много песен знаю: которые бывает, человек по пьяни поет, сам свою жизнь оплакивает, или радости какие. Жизнь свою оплакивает, пьяный бывает… В основном-то всё сами себе оплакивают свою жизнь, которую прожил… Что было у него… Все свои приключения – все в песне расскажет.
Эпические наши песни очень длинные. Целая книга. Страниц, может, десять, двадцать. Не двадцать, а, в общем, листов двадцать. Я смотрел «Эпические песни ненцев». Книга. Вот такой толщины. Наверно видел, наверно? Опять же, мотив надо знать. У каждой песни очень разный мотив. Как ведь еще человек споет… А то мотив будет совсем другой… И рассказы тоже длинные. Рассказ этот свой обязательно полностью споет опять человек.
Откуда столько песен знаю? Много дома с дедом сидел. Дед болел, и я болел. «С дедом почти наравне по болезни были-то». Он болел, старый был, долго никуда не ходил – вот сказки всякие он рассказывал…
Смолоду дед здоровый был, а когда умер (ему исполнился 81 год) стал такой ма-аленький… Про него наверно я не рассказывал? Он этого англичанина встречал. Их высадили сначала где-то на востоке, или на севере, потом у Антипа жили, им не понравилось, а потом в гости к прадеду поехали, и им у них понравилось, к ним перешли, покуда за ними не приехали… Все у них жили. Историю мне дед всю рассказывал. Он сказочник был. А мать, опять же, пела…
А бывают песни успокаивающие, самоуспокаивающие тоже, ребенка ласкает, или думает что-нибудь, и про себя напевает, чтобы не волноваться.
Я когда-то в клубе песни пел, всегда первое место занимал… Конечно, всухую не пою, пьяный пою только… Так, забываешься, когда чего-то делаешь, тоже поешь. По-русски, по-ненецки тихонько поешь. Раньше пьяные не ругались. Редко ругались. Сядут, между собой разговаривают, поют… Между собой разговаривают, потом уже кто-то споет… Когда совсем уже запьянеет, тогда уже начнет петь…
Григорий Ив. говорит о том, о сем, о том, что песни бывают длинные, короткие, много похабщины, говорит, если бы я одну похабщину пел, целая пластинка получилась бы. Но в конце концов, прокашлявшись и склонив голову, почти закрыв глаза, запевает жалостнейший монотонный плач.
Это, значит, когда-то он пастухом был при трех кобылицах, при русских значит, и столько оленей у них было, что в стадо воткнулся, а чума своего найти не может. Не знает даже, в какой стороне чум у него. Под вечер уже. В какой стороне чум-то у него? А стадо-то больсо-ое. И вот, прошло время, он уже стариком стал, не пастухом стал, вообще никем стал, на него уже смотреть перестали полностью. На него уже внимания обращать не стали. И вот, ему налили чарочку первоначально, а потом подавать не стали. Над его головой передают чарки, а на него больше не обращают внимания. И он оплакивает это.
Это с той земли привезённая песня. Дядя пел, матери старший брат. Василий Михайлович, Нины Васильевны отец.
Еще старинная песня про самоеда, который очнувшись утром у кабака, думает – неужели я пропил пятнадцать рублей? Пропил. И где мои олени? Тоже пропил. Идет он, не знает, куда деваться ему, а навстречу русский. Тоже плачет. Ты что плачешь, может, я тебе помогу? Как ты поможешь, единственного сына в армию забирают. А давай я вместо него пойду, а до того, как заберут, ты меня кормить-поить будешь. Обрадовался русский. Взял его в дом. Каждый день кормит, поит допьяна. Очнулся уже, когда на ногах у него сапоги были и маршем куда-то идут: увидел на своих ногах сапоги солдатские. Тошли до Тобола, там острог. Ворота со столбами. У каждого столба солдат стоит и собака прикована. Ээ-х, думает, так мне не убежать, через эти ворота, попробую через ограду. Вроде не так высока. Короче, долго примеривался, сиганул через ограду. А платье на нем солдатское. Бежал. Все-таки добежал до своих. И сам спасся, и русскому помог.
Григорий Иванович приготовляется петь шуточную песню – стоя, с прихлопываниями. «Это женская песня. Женщина поет о себе». В обшем, она замуж вышла четыре года назад. А детей-то за эти четыре года нет. Бесплодная оказалась. «Ха'втарка стала». Хавтарка – бесплодная. И вот это она и поет…
«Сейчас опять будем критиковать ту землю». Большеземелец поет ту песню. Тоже пьяный поет. Я обычно когда чего-то делаю, всегда пою эту песню…
В обшем, днем облаву делали на песцов. Все соберутся люди и облаву делают. А с круга, в общем, лиса убежала. И женщины все, которые ехали, малоземельские, все закричали: пусть большеземельский едет, догоняет лису на оленях своих с обрезанными рогами. Пусть догонит! И он говорит: я-то конечно, поехал, но олени мои измотались… Как догнать с круга ушедшую лису? У меня олени совсем из сил выбились, легли, задохнулись…
Еще одну песню поет стоя, прихлопывая себе в ладоши.
В общем, покойники пришли свататься к одному хозяину. У него дочь была. И покойник на латах – когда входишь в чум, латы бывают, видал, нет? – там начал плясать-то. Говорит, как имя той, которую мы сватать пришли? А тот уже, отец девушки, тоже под покойника начал спрашивать у жены: как это зовут-то нашу дочку-то? Они забыли, как их дочку-то зовут. Умом тронулись. Тоже как покойники стали, наверно. И жена его начала плясать, спрашивать, как дочь зовут. Потом у дочки голова-то разболелась и вообще, уши вяные. Она братишку схватила и березовую лопату вместо себя закутала, и ушла в тундру от них…
Один раз случай был: у меня от прадеда осталось… Еще бубены были… В каком-то году-то было? В шестьдесят четвертом или третьем году. И вот Иона, с Мирой Ивановной они женаты были, и дочь – Ольга Ионовна, они съямдали (съехали, разобрав чум, на другое место) с этого амбара-то с нашего, с двух амбаров. А она взяла идола. Куколку стащила. Очень красивую куколку. Изящно была сделана: как одежда, все, в обшем. Они ямдать стали. И она на сани положила: все завернула, под шкуры положила тайком от матери. В сани. Говорит: как начали выезжать с места чумовища – олени будто камень тащат. Все лопалось, все! Иона, у меня брат, и Мира рассказывали – все лопалось. Олени как будто очень большой камень тащат, очень тяжелый. То тягло порвется по целому месту, совсем неизношенному месту, то к саням соединение… Иона говорит: что это такое-то? Пацанов и пацанок спрашивать стали: чего стащили-то? Может, куклу утащили? Оттуда, может стащили, с амбара? Ну, Ольга-то она призналась, Ольга. Говорит, я одну куколку взяла. Иона говорит: отнеси сразу, откуда взяла… Они отнесли туда, как положено положили на место: там лесенка и на чердаке все положено было, так хорошо все закутано было… Они идолка положили, те уже уехали, другие чума разобрали, уже далеко уехали. Ну вот, починили упряжь, идолка вернули – как поехали, как будто ветром нас несло туда! Так, говорит, быстро ехали, что у оленей в хамбуях (грузовых санях) хвосты даже вертелись-то. Так быстро ехали, а тяжести не слышно было…
Потом, уже в семедисятые годы, где-то, опять, сейсмики были, ездили. И в амбарах тоже рылись. У них экспедиция-то рыться любит. Нашли, наверно, несколько, взяли, этих идолков. Маленьких. Как Песчанку начали переезжать – вроде мелко было – у них вездеход проваливаться стал. В обшем, тонуть стал. Они еле выбрались. Рацию даже бросили. Сами себя только спасли. У них у начальника только планшетка была на боку, вот она осталась. Пока они ушли, еще макушка видна была. Сначала в стадо пришли. Стадо второе тогда на Ельцовой Тарке было. Иона говорит – они мокрые пришли. Там близко было… Говорит: если б я знал, что они воровали… У него спирта была бутылка. Говорит: я их согрел. Потом поехал в амбар – оказывается, часть украли. Пока они ходили вездеход свой выручать – за трактором сюда, или за вездеходом – чтоб вытащить – а пришли – вообще вездехода нету. Вобше. А они по мели проходили, по порогу. Вобше – никакой даже признаков не было. Даже палкой не нашшупывали. В этом месте. Исцез полностью. Я смотрел, где они переходили – этот порог. Порог как порог. На оленях переходят. А это все исчезло, провалившись сквозь землю. Это вобше не надо трогать. Есть такие вещи, идола, это вобше трогать нельзя. Вот и Никитич, когда приезжал, ходил с детьми товарищей своих по экспедиции-то, по Чукотке, и вот они по тундре шастали. И на Губистой, там идол, которого вы хотели посмотреть – нашел, нет? – говорит, я хотел отрубить, да в мешок поло'жить, потом топором хотел замахнуться, потом вспомнил. Говорит: тебя вспомнил. Как этот вездеход утонул, как этот идолок сани держал… И говорит: сразу у меня холодок пошел, я думаю, может несчастье мне будет. И я его поставил, как он был, в точности на то же место… Так же воткнул.
У меня дед был – как революционер считался, да? Слыхал, нет – Худяков, Аксенов, этот еще, трое их было, Убъяси – звали – без пальца один был, того фамилии даже не помню, Убъяси все звали. Первые красные были здесь. Их первых пароход высадил. Они уже зимовали. Их привезли к Антипу Ардееву – это у Демьяна родня-то. На другой год пароход встал на рейде. Пароход больсо-ой, оттуда лодка. Они у него жили, у деда. Первые те красные, приезжие комиссары. И они его попросили – Николай Иваныч, пойдешь – если белые, ты шапку снимешь, поклонишься. Если красные, то они сами поздороваются с тобой. А ты на берег пойдешь… Мысок, где сейчас остов-то катера лежит, туда далеко-о шел. И там у мыска в траве они залегли. И откуда-то у них нашелся, вроде спрятанный был, ручной пулемет, «Льюис», такой пулемет, оказывается, у них был, сверху, как сковорода, диск, а двое уже с винтовками. В траве ждут. Тот на переговоры пошел. Подходит целая пароходская шлюпка. Полно людей, с винтовками. Матросы, да красные. Они поздоровались. Усов-то говорил: если они не поздороваются, ты сразу падай, мы сразу косить начнем. Я не знал – дед говорил, – что это – «косить». – «Ну, срежем их».