Дети на пляже Плаки оказались не единственными свидетелями случившегося. На Спиналонге тоже собралась целая толпа, наблюдавшая за Никосом. Не существовало каких-то правил или ограничений, защищавших людей от безумных выходок, и лишь немногие ощущали на себе сдерживающую руку мужа, жены или возлюбленного, когда вдруг их тянуло совершить подобное. Никос был похож на человека, умиравшего от голода, и этот голод управлял всеми его мыслями и поступками. Он жаждал общества своей жены, но еще больше хотел видеть сына, свою собственную плоть и кровь, образ собственного незапятнанного, чистого детства, отражение самого себя в детстве. И он заплатил за это желание своей жизнью.
Никоса в ту же ночь оплакали на островке. В церкви были прочитаны молитвы, состоялись поминки, хотя и не было тела, которое можно было бы похоронить. Смерть никогда не оставалась без внимания на Спиналонге. Ее воспринимали с тем же достоинством, как в любом месте на Крите.
После этого происшествия Фотини, Анна, Мария и остальные дети, игравшие в тот день на берегу, жили в постоянной тревоге. В одно мгновение, которого едва хватило бы камешку, чтобы проскользить над волнами, их беспечное детство закончилось и все стало другим.
Глава 9
Ихотя расстрел прокаженного всего в нескольких метрах от берега мало что значил для деревенских, ненависть, которую испытывали к немцам жители Плаки, после этого случая усилилась. Смерть Никоса принесла реальность войны прямо на пороги их домов и заставила людей осознать, что их деревня теперь так же беззащитна, как любое другое место, втянутое в мировой конфликт.
Реакция у всех была разная. Для многих единственным источником подлинного мира и спокойствия был Бог, и церкви иной раз бывали переполнены людьми, склонившимися в молитве. Кое-кто из стариков, вроде бабушки Фотини, так много времени проводил в обществе священника, что запах ладана буквально пропитал их насквозь.
– Бабуля пахнет, как свечной воск! – смеялась Фотини, пританцовывая вокруг престарелой женщины, а та благодушно улыбалась своей единственной внучке.
Даже если Бог не слишком помогал им для победы, бабушкина вера в то, что в этой войне Бог на их стороне, оставалась неколебимой, а когда она слышала истории о разрушении и осквернении церквей, ее вера только усиливалась.
Панагирия, праздники святых, отмечались по-прежнему. Иконы вынимались из надежных укрытий, их несли по улицам, священники шагали впереди многолюдных процессий, за ними шел городской оркестр, создавая своими литаврами и барабанами невообразимый шум. Конечно, теперь не было пиров на площади и фейерверков, но все же, когда святыни возвращались в церковь, люди еще долго плясали и пели ритмичные песенки, даже с большей страстью, чем в мирные времена. Гнев и разочарование от продолжавшейся оккупации смывались лучшим вином. Но когда вставало солнце и возвращалась трезвость, все оказывалось таким же, как прежде. И тогда те, чья вера не была крепка, как камень, начинали задавать вопрос: почему же Бог не отвечает на их молитвы?
Немцев явно развлекали эти священнодействия, они проявляли к ним чисто светское любопытство, но у них хватало ума ничего такого не запрещать. Однако немцы делали что могли, чтобы испортить праздник, то требуя священника на допрос как раз в то время, когда он собирался начать службу, то врываясь с обыском в дома тогда, когда танцы достигали апогея.
На Спиналонге же свечи зажигали каждый день – за тех, кто страдал на материке. Островитяне отлично понимали, что на Крите все живут в страхе перед немецкой жестокостью, и молились о скорейшем окончании оккупации.
Доктор Лапакис, веривший скорее в силу медицины, чем в Божественное вмешательство, тоже начал разочаровываться. Он знал, что исследования теперь почти заброшены. Он посылал письма Киритсису в Ираклион, но за много месяцев так и не получил ответа и потому пришел к выводу, что его коллега, должно быть, занят более насущными делами. Лапакис сдался, приготовившись к долгому ожиданию новой встречи, он стал чаще ездить на Спиналонгу, не трижды в неделю, а шесть раз. Некоторые из больных лепрой нуждались в постоянном внимании, и Афина Манакис в одиночку не справлялась. Одной из таких пациенток стала Элени.
Гиоргис никогда не мог забыть тот день, когда он добрался до острова, но вместо стройного силуэта жены увидел приземистую фигуру Элпиды, ее подруги. Его сердце бешено заколотилось. Что случилось с Элени? Она впервые не вышла встретить его. Элпида заговорила первой.
– Ты не беспокойся, Гиоргис, – сказала она, пытаясь заставить свой голос звучать мягко. – С Элени все в порядке.
– Тогда где она? – В голосе Гиоргиса отчетливо слышался панический страх.
– Ну, ей придется несколько дней полежать в больнице. Доктор Лапакис хочет понаблюдать за ней немножко, пока не вылечит ее горло.
– А он его вылечит? – спросил Гиоргис.
– Надеюсь, да, – кивнула Элпида. – Я уверена, наши врачи делают все, что в их силах.
Ответ был весьма уклончивым. Но Элпида знала о шансах на выживание Элени не больше, чем сам Гиоргис.
Гиоргис оставил все привезенные им пакеты и ящики и поспешил возвратиться в Плаку. Была суббота, и Мария сразу заметила, что отец вернулся намного раньше обычного.
– Что-то ты сегодня недолго там пробыл, – сказала она. – Как мама? Ты привез письмо?
– Письма сегодня нет, – ответил Гиоргис. – На этой неделе у нее просто не было времени.
Это действительно было так, но Гиоргис поспешил выйти из дома, пока Мария не задала еще какие-нибудь вопросы.
– Вернусь к четырем, – сказал он. – Мне нужно починить сети.
Мария сразу поняла, что с отцом что-то не так, и это чувство не оставляло ее весь день.
Следующие четыре месяца Элени лежала в больнице, слишком слабая для того, чтобы пройти через туннель и увидеть Гиоргиса. А он каждый раз, привозя на Спиналонгу Лапакиса, тщетно вглядывался в берег, надеясь увидеть, что Элени ждет его у причала. И каждый вечер Лапакису приходилось сообщать ему слегка подправленную версию правды.
– Ее тело продолжает бороться с болезнью, – говорил он обычно или: – Похоже, сегодня у нее температура немного упала.
Но вскоре доктор осознал, что поддерживает бессмысленные надежды, и чем сильнее они будут, тем тяжелее будет родным пережить тот момент, когда придут последние дни, а он знал, хорошо знал, что это случится скоро. Нет, он, конечно, не лгал, когда говорил, что тело Элени продолжает бороться. Оно действительно яростно сопротивлялось, каждая его клетка пыталась одолеть бактерию, желавшую одержать верх. Лепрозная лихорадка имела два возможных исхода: или полный распад, или улучшение. Язвы и припухлости на ногах, спине, шее и лице Элени увеличивались, она лежала, изнуренная болью, не находя облегчения ни в какой позе. Ее тело превратилось в сплошную язву, и Лапакис делал что мог, придерживаясь основного принципа: если раны содержать в чистоте и дезинфицировать, это может приостановить размножение бактерии.
Именно на этой стадии болезни Элпида привела Димитрия повидать Элени. Он теперь жил в доме Контомарисов, и все надеялись, что это лишь временно, но теперь уже становилось понятно, что, возможно, навсегда.
– Привет, Димитрий! – чуть слышно произнесла Элени. Потом, повернув голову к Элпиде, с трудом выговорила еще два слова: – Спасибо тебе.
Голос Элени звучал очень тихо, но Элпида прекрасно поняла, что подразумевала ее подруга: этот тринадцатилетний мальчик теперь остается на ее руках. И это хотя бы слегка утешало Элени.
Элени перевели в маленькую палату, где она могла быть одна, в стороне от пристальных взглядов других пациентов, и где ей самой было спокойнее. Элени теперь не тревожила других пациентов по ночам, когда боли усиливались, а простыни становились мокрыми от пота и она невольно стонала громче.
Афина Манакис ухаживала за ней в эти темные ночи, вливая в рот Элени жиденький бульон и отирая влажной губкой горящий лоб. Но количество выпитого бульона все уменьшалось, и однажды вечером Элени не смогла сделать ни одного глотка. Ни вода, ни бульон больше не проходили в горло.
Когда на следующее утро Лапакис увидел, что его пациентка с трудом втягивает воздух и не может ответить ни на один из его обычных вопросов, он понял, что болезнь Элени перешла в новую и, возможно, последнюю стадию.
– Кирия Петракис, мне нужно посмотреть ваше горло, – мягко произнес он.
Поскольку вокруг губ Элени появились новые язвы, он знал, что ей трудно даже открыть достаточно широко рот, чтобы он мог заглянуть в горло. Но Элени справилась. Однако осмотр лишь подтвердил страхи доктора Лапакиса. Он посмотрел на доктора Манакис, стоявшую по другую сторону кровати.
– Мы сейчас вернемся, – сказал он, касаясь руки Элени.
Оба врача вышли из палаты, тихо закрыв за собой дверь.
– У нее в горле по меньшей мере десяток новых изменений и надгортанник воспален, – заговорил быстрым шепотом Лапакис. – Мне даже не рассмотреть глотку из-за припухлостей. Надо устроить ее как-то поудобнее… Не думаю, что она долго протянет.
Он вернулся в палату, сел рядом с Элени и взял ее за руку. Похоже было, что за те несколько минут, пока врачей не было в палате, ей стало еще труднее дышать. Доктор уже не раз наблюдал подобные сцены, слишком многие его пациенты проходили через такое, и каждый раз он знал, что ничего не может для них сделать, только оставаться рядом в их последние часы. Больница стояла на холме, из ее окон было видно почти всю Спиналонгу, и доктор, сидя рядом с Элени, прислушиваясь к ее все более затрудненному дыханию, смотрел в огромное окно, выходившее на пролив между островом и Плакой. Он думал о Гиоргисе, который должен был вскоре появиться на Спиналонге.
Элени судорожно, короткими вздохами хватала воздух, ее глаза были широко раскрыты, они наполнились слезами и страхом. Доктор понимал, что совсем не мирным будет конец этой жизни, и сжал руки Элени, словно пытаясь хоть немного утешить ее. Речь шла о двух, возможно, трех часах до того, как наступит конец. Но вот Элени попыталась вздохнуть в последний раз, но не смогла…