Мужчины поговорили еще немного, а потом Гиоргис ушел. Утром ему нужно было встать очень рано, чтобы съездить к Александросу и Элефтерии. Когда на следующий день он приехал в поместье, его уже ждали. Горничная, на вид испуганная, проводила его в сумрачную гостиную, где сидели Александрос, Элефтерия, Андреас и Анна, – сидели неподвижно, как восковые куклы, холодные, безмолвные, пристально смотревшие на Гиоргиса.
Понимая, что история ее семьи все равно рано или поздно выплывет на свет, Анна призналась Андреасу, что ее мать умерла на Спиналонге. Анна рассчитала, что ее честность в данной ситуации могут расценить как добродетель. Но ее ждало разочарование. Хотя Александрос Вандулакис и был интеллигентным человеком, его взгляды на проказу не слишком отличались от взглядов невежественных крестьян. Несмотря на утверждения Анны о том, что бацилла лепры может передаваться только при тесном контакте с больным, да и тогда опасность заразиться крайне невысока, Александрос, похоже, твердо верил в древний миф о том, что эта болезнь наследственная и ее появление в семье означает истинное проклятие. Ничто не могло убедить его в обратном.
– Почему вы держали болезнь Марии в тайне до последнего момента? – резко спросил он, пылая гневом. – Вы навлекли позор на нашу семью!
Элефтерия пыталась сдержать мужа, но он был полон решимости высказаться до конца.
– Ради собственного достоинства и ради имени Вандулакисов мы оставим Анну в семье, но мы никогда не простим вам обмана! В вашей семье не одна, а целых две прокаженных, и мы только теперь об этом узнали! Хуже могло быть только одно – если бы наш племянник Маноли уже обвенчался с вашей дочерью. Но с этого момента мы будем весьма рады, если вы будете держаться как можно дальше от нашего дома. Анна будет навещать вас в Плаке, но здесь мы видеть вас не желаем, Гиоргис!
Ни слова сочувствия не было сказано в адрес Марии, и никто ни на секунду не задумался обо всей тяжести ее положения. Семейство Вандулакис сомкнуло ряды, и даже добрая Элефтерия теперь хранила молчание, боясь, что супруг может обратить свою ярость на нее, если она скажет хоть слово в защиту Петракисов. Пора было Гиоргису уходить отсюда, и он в полной тишине покинул дом своей дочери. По дороге обратно в Плаку Гиоргиса душили рыдания, он оплакивал последний удар по своей семье. Теперь она была окончательно разрушена.
Глава 16
Вернувшись домой, Гиоргис обнаружил, что Фотини уже помогает Марии. Девушки замолчали, когда Гиоргис вошел в дом, и, не задавая вопросов, сразу поняли, что встреча с семьей Вандулакис была нелегкой. Гиоргис выглядел куда более бледным и расстроенным, чем они ожидали.
– У них даже сострадания не нашлось?! – воскликнула Мария, спеша к отцу, чтобы обнять его.
– Постарайся не сердиться на них, Мария. В их положении они могут слишком много потерять.
– Да, но что они сказали?
– Им жаль, что свадьба не состоится.
В каком-то смысле это было действительно так. Просто Гиоргис выпустил немалую часть подробностей. Да и какой смысл говорить Марии о том, что Гиоргиса выгнали из дома Вандулакисов, что они соизволили оставить в семье Анну, но вот ее отец больше не числится среди их родственников? Даже Гиоргис отлично понимал смысл и значение достоинства и доброго имени, и если Александрос Вандулакис почувствовал, что имя Петракисов может быть замарано, какой у него оставался выбор?
Неопределенные слова Гиоргиса вполне соответствовали смятению, в котором пребывала Мария. В последние несколько дней она жила как во сне, как будто все эти события на самом деле происходили не с ней, а с кем-то другим. Отец уже описал ей, как отреагировал на новость Маноли, и Мария без труда прочла то, что скрывалось между строк: Маноли был огорчен, но вовсе не сошел с ума от горя.
Девушки продолжили приготовления к отъезду Марии, хотя делать было, по сути, нечего. Ведь всего несколько недель назад Мария готовила приданое, так что в углу комнаты уже стояли коробки, наполненные ее вещами. Мария тщательно следила за тем, чтобы не прихватить случайно что-нибудь такое, что могло пригодиться самому Гиоргису, но она догадывалась, что в доме, где жил Маноли, не хватало множества таких вещей, которые и делают дом настоящим домом, потому в коробки было заботливо уложено множество мелочей: чашки, деревянные ложки, кухонные весы, ножницы, утюг.
Теперь Марии нужно было решить, какие из вещей вынуть из коробок. Наверное, неправильно, если она возьмет с собой то, что дарили ей люди, потому что собиралась она теперь в колонию прокаженных, а не в супружеский дом в оливковой роще, да и какой будет прок на Спиналонге от этих дареных ночных сорочек и белья? Когда Мария выкладывала эти вещицы из коробок, их легкомысленная роскошь казалась принадлежавшей к какой-то другой жизни, как чужими казались и вышитые скатерти и наволочки, над которыми она так много трудилась. Мария положила на колени стопку старательно расшитых тканей, и слезы закапали на тонкий лен. Долгие месяцы волнений и ожидания закончились, жестокость окружающего мира обрушилась на Марию.
– Почему бы тебе не взять это? – сказала Фотини, обнимая подругу. – Почему бы тебе не иметь на Спиналонге красивые вещи?
– Наверное, ты права… Может, они сделают жизнь более терпимой. – Мария снова уложила наволочки и скатерти и закрыла коробку. – А как ты думаешь, что еще мне следует взять? – храбро спросила она, как будто собиралась отправиться в долгое и приятное путешествие.
– Твой отец ведь бывает там по нескольку раз в неделю и может привезти тебе все, что понадобится. Но почему бы тебе не прихватить что-то из твоих трав? Вряд ли все это растет на острове, а там они могут кому-нибудь пригодиться.
Подруги весь день снова и снова обдумывали, что еще может понадобиться Марии на Спиналонге. Это отвлекало их от неизбежной катастрофы отъезда. Фотини искусно поддерживала спокойный разговор, продолжавшийся до самой темноты. Ни одна из подруг весь день не выходила из дома, но наконец Фотини пора было уходить. Она нужна была в таверне; кроме того, Фотини чувствовала, что Марии и ее отцу следует побыть наедине этим вечером.
– Я не прощаюсь, – сказала она. – И не потому, что это больно, а потому, что приеду повидать тебя – и на следующей неделе, и после.
– Как это? – спросила Мария, с тревогой глядя на подругу. На долю мгновения она испугалась, что Фотини тоже подхватила лепру. Но такого не может быть.
– Я буду приезжать с твоим отцом, когда он отправится на остров с припасами, – решительно заявила Фотини.
– Но как же твой малыш?
– Малыш появится на свет не раньше декабря, да и в любом случае Стефанос прекрасно может позаботиться о нем, пока я езжу на остров.
– Мне радостно думать, что ты сможешь иногда приезжать, – сказала Мария, неожиданно чувствуя прилив бодрости.
На острове ведь было множество людей, которые годами не видели своих родных. А у нее, по крайней мере, будет возможность часто видеть отца, а теперь стало ясно, что и лучшая подруга не расстается с ней навсегда.
– Ну, в общем так. Никаких прощаний, – храбрясь, заявила Фотини. – Просто «увидимся через неделю».
Она не стала обнимать подругу, потому что даже Фотини опасалась такой близости, в особенности из-за не родившегося еще малыша. Никто, в том числе и Фотини, не мог полностью избавиться от страха того, что бацилла лепры может передаться даже при таком вот мимолетном человеческом контакте.
Когда Фотини ушла, Мария впервые за несколько дней осталась одна. Некоторое время она перечитывала письма матери, то и дело поглядывая в окно на Спиналонгу. Остров ждал ее. Скоро она получит ответ на все свои вопросы о том, какова она, колония прокаженных. Уже скоро, уже скоро… Размышления Марии были прерваны резким стуком в дверь. Мария никого не ждала, и уж в особенности того, кто постучал так энергично.
Это был Маноли.
– Мария, – произнес он, задыхаясь, как будто долго бежал. – Я просто хотел попрощаться. Мне ужасно жаль, что все кончилось именно так.
Он не протянул Марии руку, не обнял ее. Но она ничего такого и не ожидала. Вот на что действительно надеялась Мария, так это на искреннюю печаль. Однако поведение Маноли подтвердило то, что Мария уже отчасти подозревала, – «великая страсть» Маноли вскоре найдет себе новый предмет. У нее сжалось горло. Мария чувствовала себя так, словно подавилась битым стеклом и не могла ни говорить, ни плакать. Маноли избегал ее взгляда.
– Пока, Мария, – пробормотал он. – Прощай.
Через мгновение он уже исчез, и дверь снова закрылась.
Когда дом наполнился тишиной, Мария почувствовала себя опустошенной.
Вскоре вернулся Гиоргис. Он провел последний день свободы своей дочери в обычных хлопотах, занимаясь починкой сетей, приводя в порядок лодку и доставляя на остров и обратно доктора Лапакиса. На обратном пути Гиоргис сообщил доктору свои новости. Он сказал об этом таким обыденным тоном, что Лапакис сначала не уловил сути.
– Я завтра повезу свою дочь на Спиналонгу, – произнес Гиоргис. – Как пациентку.
Было настолько обычным делом, что Мария сопровождала отца, когда тот вез какие-то припасы на остров, что Лапакис сначала не отреагировал, тем более что последние слова почти заглушил ветер.
– Мы ездили к доктору Киритсису, – добавил Гиоргис. – Он вам напишет.
– Почему? – спросил Лапакис, теперь уже внимательнее.
– Потому что у моей дочери проказа.
Лапакис, хотя и пытался скрыть это, был потрясен.
– Твоя дочь… Мария? Боже мой! Я даже не понял… Так ты поэтому завтра везешь ее на Спиналонгу?
Гиоргис кивнул, сосредоточившись на том, чтобы подвести лодку к маленькому причалу Плаки. Лапакис вышел на пирс. Он так часто видел милую Марию, эта весть прямо сбила его с ног. Доктор почувствовал, что не должен молчать.
– На Спиналонге ей будет предоставлено наилучшее лечение, – сказал он. – Ты один из немногих, кто действительно знает, что это за место. Там не так плохо, как думают люди, но все равно мне ужасно жаль, что случилось такое.