мах, о ее эпидемиологии и патологии, но совершенно не представлял, каково это – чувствовать себя прокаженным, и до сих пор ему даже в голову не приходило расспросить об этом кого-нибудь из больных.
– Каково это… – решился он наконец. – Каково это – заболеть лепрой?
Вопрос показался очень личным, но Мария ответила без колебаний.
– В каком-то смысле я себя чувствую такой же, как год назад, но я другая, потому что меня отправили сюда, – ответила она. – Это немножко похоже на тюрьму, во всяком случае, для таких, как я, кого болезнь не мучает изо дня в день. Здесь разве что замков на дверях нет да решеток.
Как только Мария произнесла это, она мысленно вернулась в то холодное осеннее утро, когда она покинула Плаку, направляясь на Спиналонгу. Жизнь в колонии прокаженных определенно не была тем, чего она желала, но теперь Мария думала и о том, какой могла стать ее жизнь с Маноли. Не превратилась бы она в другую тюрьму? Что за человек этот Маноли, если он способен предать собственную семью? Иуда, оскорбивший доброту и гостеприимство, оказанные ему. Да, Марию тогда захватило его обаяние, но теперь она понимала, что судьба, возможно, сберегла ее. Маноли ведь был человеком, с которым Мария ни разу не говорила о чем-то более серьезном, чем сбор урожая оливок, или музыка Микиса Теодоракиса, или стоит ли устраивать праздник какого-либо святого в Элунде. Да, поначалу вся эта легкость привлекала ее, но теперь Мария поняла, что, пожалуй, больше ничего в Маноли и не было. Жизнь с ним могла превратиться в другой вид пожизненного заключения, ничуть не лучше того, к которому приговорила ее Спиналонга.
– Но здесь и много хорошего, – добавила она. – Есть прекрасные люди вроде Элпиды Контомарис, и Пападимитриу, и Димитрия. Они сильны духом, и, если хотите знать, несмотря на то что они здесь намного дольше меня, они никогда не жалуются.
Замолчав, Мария налила кофе в чашку и предложила Киритсису. Она слишком поздно заметила, что рука у него сильно дрожит, и когда доктор взял чашку, она упала на пол. Темная лужица растеклась по каменному полу, и воцарилось неловкое молчание. Мария не сразу бросилась к кухонной раковине за тряпкой. Она ощутила огромное смущение доктора и постаралась помочь.
– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказала она, вытирая лужицу и собирая осколки фарфора в мусорное ведро. – Если только вы не обожглись.
– Ох, простите меня, мне ужасно неловко, – пробормотал Киритсис. – Мне ужасно жаль, что я разбил вашу чашку. Глупо с моей стороны.
– Да не беспокойтесь вы. Подумаешь, чашка!
Конечно, на самом деле это была особенная чашка, одна из сервиза, привезенного матерью Марии на Плаку, но девушка понимала, что упоминать об этом не следует. Зато Мария испытала облегчение оттого, что Киритсис оказался не столь совершенным, не столь непогрешимым, каким выглядел на берегу.
– Наверное, не стоило мне приходить, – пробормотал Киритсис.
Он хотел сказать, что разбитая чашка послужила знаком того, что не следовало ему нарушать правила профессиональной этики, в которые он так сильно верил. А придя в дом Марии по причине не медицинской, он пересек границу, отделявшую врача от пациента.
– Конечно, вам стоило зайти! Я же сама вас пригласила, и мне было бы неприятно, если бы вы отказались. – Мария выпалила это невольно и куда более горячо, чем хотела бы.
Это удивило не только доктора Киритсиса, но и саму Марию. Теперь они действительно стали равны. Оба потеряли самообладание.
– Прошу вас, задержитесь немножко, выпейте все-таки кофе.
Глаза Марии так умоляюще смотрели на доктора, что ему ничего не оставалось, как согласиться. Мария достала из сушилки другую чашку и на этот раз, наполнив ее кофе, поставила чашку на стол перед доктором, ради безопасности.
Оба они пили кофе, не говоря ни слова. Иногда в молчании ощущается неловкость, но только не на этот раз. Наконец Мария разрушила чары:
– Я слышала, несколько человек начинают принимать какое-то новое лекарство. Оно поможет?
Ей давно хотелось спросить об этом.
– Оно еще не проверено, Мария, – ответил Киритсис. – Но мы надеемся. У этого лекарства есть некоторые противопоказания, так что на этой стадии нам приходится соблюдать повышенную осторожность.
– И что это за лекарство?
– Оно называется диафенилсульфон, но чаще его называют дапсоном. Оно создано на основе серы и потенциально ядовито. Но суть тут в том, даст ли оно улучшение.
– Значит, это все же не волшебное зелье, – произнесла Мария, стараясь не выдать своего разочарования.
– Боюсь, что нет, – кивнул Киритсис. – Пройдет еще много времени, прежде чем мы поймем, можно ли им кого-то вылечить. Боюсь, даже слишком много.
– Значит, вы сможете еще раз зайти ко мне на кофе?
– Очень на это надеюсь. Вы готовите удивительный кофе.
Доктор Киритсис понимал, что его ответ прозвучал в каком-то смысле бестактно и что он как бы проявил интерес к будущим визитам исключительно из-за качества напитка. А он-то подразумевал нечто совершенно другое.
– Что ж, мне пора идти, – сказал он, пытаясь скрыть смущение. – Спасибо. – С этими словами Киритсис напряженно попрощался и ушел.
А Мария, перемывая чашки и подметая пол, чтобы убрать последние мелкие осколки разбитой чашки, вдруг заметила, что напевает. Она чувствовала нечто такое, что могла описать только как душевную легкость. Мария наслаждалась этим новым ощущением и вопреки всему надеялась, что оно ее не покинет. Весь день Мария словно летала над землей. У нее было множество дел, и каждое из них доставляло ей удовольствие. Закончив наводить порядок, она уложила кувшин с отваром из своих трав в простую корзину и отправилась повидать Элпиду Контомарис.
Пожилая женщина редко запирала двери, и Мария вошла в дом. Элпиду она нашла в постели, бледную, но все же сидевшую, опираясь на подушки.
– Элпида, как ты себя сегодня чувствуешь?
– Вообще-то, намного лучше, – ответила та. – Благодаря тебе.
– Это благодаря природе, а не мне, – поправила ее Мария. – Хочу приготовить тебе еще одну настойку. Пока пей вот это, по чашке через три часа, а вечером я еще кое-что принесу.
Впервые за несколько недель Элпида Контомарис действительно начала чувствовать себя хорошо. Режущие боли в желудке, мучившие ее, похоже, отступали, и Элпида ничуть не сомневалась, что это результат успокоительного действия травных отваров и настоек, которые Мария готовила для нее. И хотя кожа на немолодом лице обвисла, а одежда болталась на Элпиде, как на вешалке, к ней начал возвращаться аппетит, теперь она даже могла представить, что вскоре сможет есть, как обычно.
Убедившись, что Элпида устроена удобно, Мария ушла. Она собиралась вернуться сюда еще и вечером, чтобы проверить, выпила ли ее пациентка следующую порцию лекарства, но пока что ей нужно было зайти еще и в «блок», как называли на острове многоквартирный дом. Он стоял в конце главной улицы и по-прежнему не пользовался популярностью. Стоя на вершине холма, дом выглядел одиноким и заброшенным. Большинство людей предпочитали уют маленьких турецких и итальянских домиков. Близость старых домов друг к другу помогала сохранить чувство общности, которое значило для местных жителей гораздо больше, чем яркие осветительные приборы и современные жалюзи.
В этот день Мария отправилась туда, потому что четыре квартиры стали домом для прокаженных, которые уже не могли заботиться о себе. Поражение их ног привело к ампутации, а руки этих людей, похожие на когтистые скрюченные лапы, не позволяли им справляться даже с самыми простыми домашними делами, лица же у них были уже изуродованы до неузнаваемости. В любой другой ситуации жизнь этих людей стала бы жалкой и предельно несчастной. Даже здесь и сейчас кое-кто из них постоянно пребывал на грани крайнего отчаяния, но усилия Марии и еще нескольких женщин не давали им перешагнуть эту грань.
Тем, что эти люди ценили превыше всего, было их уединение. Для одной молодой женщины, чей нос совершенно провалился в результате болезни, а глаза из-за лицевого паралича всегда оставались открытыми, взгляды колонистов были просто невыносимы. Иногда по ночам она выбиралась из дома и прокрадывалась в церковь, чтобы в одиночестве помолиться перед темными иконами и вдохнуть успокоительный аромат горящих свечей. Но в другое время не выходила, разве только раз в месяц на прием в госпиталь, где доктор Лапакис зарисовывал изменения ее язв и припухлостей и прописывал лекарства, чтобы помочь ее уму и телу одолеть постоянное состояние бодрствования и погрузиться пусть в короткий, но благословенный сон.
Другая женщина, постарше, потеряла одну руку. Такую высокую цену она заплатила за пару сильных ожогов, которые получила всего за несколько месяцев до того, как попала на остров, когда готовила еду для своей семьи. Доктор Лапакис сделал все, что было в его силах, чтобы вылечить эти язвы, но инфекция его опередила, и ему не оставалось ничего другого, как ампутировать руку. Вторая рука этой женщины скрючилась. Она еще кое-как могла удержать вилку, но не в состоянии была справиться с консервной банкой или застегнуть пуговицу.
Каждый из более чем десятка самых тяжелых больных, что жили в этом доме, находился в постоянном страхе. Большинство этих людей прибыли на остров в состоянии крайнего истощения. Несмотря на все заверения, что болезнь еще далека от того, чтобы полностью их погубить, они ничему не верили. Они полностью соответствовали библейскому образу прокаженных и уже почти потеряли человеческий облик, оставаясь внешне людьми.
Мария делала покупки и готовила еду для этих людей, находившихся в последней стадии заболевания. Она уже не замечала их уродства, просто готовила обед и некоторым помогала поесть. Марию никогда не оставляла мысль о том, что и ее мать могла быть вот такой же… Никто ничего такого ей не говорил, но Мария, поднося ложку к губам несчастных, надеялась, что Элени все-таки не пришлось так страдать. А себя Мария считала одной из счастливчиков, она ведь была очень крепкой. А эти люди… Окажется новое лекарство эффективным или нет, для них не имеет значения. Их искалеченные тела уже не восстановить.