– Радоваться настоящему никогда не вредно, – ответила Фотини.
Мария знала: подруга права. Она ведь ничего бы не потеряла, если бы довольствовалась тем, что было у нее здесь и сейчас. Но кое-что терзало ее ум, и это были последствия возможного исцеления.
– Что тогда может случиться? – спросила она.
– Ты вернешься к нам в Плаку, разве не так? И все будет как прежде.
Фотини явно упустила суть вопроса. Мария уставилась на собственные руки, потом глянула на подругу, которая в процессе разговора обвязывала крючком край детского платьица. Фотини снова была беременна.
– Но если я уеду со Спиналонги, то больше никогда не увижу доктора Киритсиса, – тихо произнесла Мария.
– Конечно увидишь! А если ты больше не будешь жить здесь, он перестанет быть твоим врачом и все может измениться.
– Я понимаю, ты права, но мне от этого страшно, – ответила Мария. Она показала на газету, что лежала на ее столе, развернутая так, что виден был отрывок из книги Казандзакиса. – Посмотри на это. «Свобода или смерть». Точнехонько отражает мои дела. Я могу получить свободу, но она будет для меня не лучше смерти, если я не увижу больше доктора Киритсиса.
– Он так ничего тебе и не сказал?
– Нет, ничего, – покачала головой Мария.
– Но он приходит к тебе каждую неделю. Разве это не говорит о многом?
– Не совсем, – вырвалось у Марии. – Хотя я понимаю, почему он не может ничего сказать. Это было бы неправильно.
Мария, встречаясь с Киритсисом, ничем не выдавала своих тревог. Вместо того она пользовалась временем их встреч, чтобы попросить совета насчет тех, за кем она ухаживала в «блоке». Эти люди нуждались в немедленной помощи, избавлении от боли, терзавшей их ежедневно. Некоторые из их проблем были необратимыми, но другие можно было решить правильно назначенной физиотерапией. Марии хотелось убедиться, что ее советы относительно упражнений верны, потому что некоторые из этих больных редко показывались врачу. И она с еще большей энергией, чем прежде, погрузилась в работу. Мария не собиралась просто сидеть и ждать неопределенной возможности покинуть Спиналонгу. Возвращение на Крит могло вызвать слишком много смешанных чувств, и не только у самой Марии, но и у других. Спиналонга являлась для них надежным убежищем, а мысль об отъезде с острова была и радостной, и горькой. Даже если бы они полностью избавились от инфекции, у многих все равно остались бы следы болезни – шрамы, странная пигментация кожи, скрюченные руки, деформированные ноги. И восстановление таких больных могло занять целую жизнь.
Мария не знала, что врачи снова и снова проверяют тех пациентов, которые первыми начали принимать новое лекарство уже больше года назад. И пятеро из них, похоже, полностью избавились от бациллы. Одним из таких оказался Димитрий Лемониас, вторым – Теодорос Макридакис. В течение всех лет с того момента, когда Пападимитриу победил его на выборах и занял место старосты острова, Макридакис стоял в политической оппозиции к афинянам, которые без усилий превратились в правящий класс. И теперь, располнев и поседев, он продолжал выставлять свою кандидатуру, но каждый год поддержка Пападимитриу становилась все сильнее и количество голосов, поданных за Макридакиса, уменьшалось.
Но на самом деле он ничего не имел против этого. Да и с какой стати? Условия жизни всех обитателей острова только улучшались с тех пор, как он приехал сюда много лет назад, и Макридакис не хуже других знал, что в основном они должны благодарить за это афинян. Его отношение к ним смягчалось год от года, но он продолжал выставлять свою кандидатуру просто для того, чтобы в кофейне не угасали живые обсуждения.
Как-то в конце долгого и тяжелого дня Киритсис и Лапакис снова сели за стол, чтобы просмотреть результаты некоторых анализов. Кое-что уже стало для них очевидным.
– Ты понимаешь, что скоро у нас будет возможность выписать всех этих пациентов? – спросил Киритсис с редкой для него улыбкой.
– Конечно, – кивнул Лапакис. – Но сначала нам понадобится получить одобрение правительства, а они едва ли дадут его быстро.
– Я буду просить, чтобы нам разрешили отпускать выздоровевших с условием, что они будут продолжать лечение еще несколько месяцев и проверяться в течение года.
– Согласен. А как только мы получим разрешение, то скажем пациентам. Но не раньше.
Миновало несколько недель, прежде чем пришло письмо. В нем говорилось, что анализы пациентов должны быть отрицательными в течение целого года, прежде чем они получат разрешение покинуть остров. Киритсис был разочарован промедлением, которое должно было последовать за таким решением, но все же цель, к которой он стремился, была уже недалеко. В следующие месяцы результаты обследований оставались хорошими. Похоже было на то, что первые десять выздоровевших могли уехать еще до Рождества.
– Как ты думаешь, можем мы уже им сказать? – спросил как-то утром Лапакис. – Некоторые постоянно спрашивают, когда их отпустят, и мне уже трудно их обманывать.
– Да, думаю, теперь самое время. По-моему, этим больным рецидив не грозит.
Первые несколько пациентов встретили сообщение о том, что их анализы в полном порядке и они здоровы, слезами радости. Все они пообещали хранить новость в тайне хотя бы несколько дней, но и Лапакис, и Киритсис были уверены, что им это вряд ли удастся.
В четыре часа пришел Димитрий и сел в коридоре, ожидая своей очереди. Пациентка перед ним, женщина, работавшая в пекарне, вышла из кабинета вся в слезах, отирая изуродованные щеки большим белым носовым платком. Должно быть, услышала дурные вести, подумал Димитрий. В две минуты пятого Киритсис выглянул из двери и пригласил Димитрия.
– Садитесь, Димитрий, – предложил врач. – Для вас есть новости.
Лапакис с сияющим видом наклонился вперед:
– Мы получили разрешение отпустить вас из колонии.
Димитрий молчал, онемение, которое он прежде ощущал в руках, словно бы вернулось, на этот раз поразив язык. Он почти не помнил свою жизнь до Спиналонги. Здесь был его дом, колонисты стали его семьей. Его настоящие родные давным-давно не давали о себе знать, и он понятия не имел, как их теперь найти. Лицо у него было изуродовано с одной стороны, но на острове это не представляло проблемы, – однако во внешнем мире могло привлечь излишнее внимание. Что ему делать, если он уедет отсюда, и кто будет учить детей в здешней школе?
Сотни вопросов и сомнений вертелись в его уме, и прошло несколько минут, прежде чем Димитрий смог заговорить.
– Я бы предпочел остаться здесь, у меня ведь есть тут дело, – сказал он, глядя на Киритсиса. – Я не могу все бросить и отправиться невесть куда.
Димитрий оказался не одинок в своем нежелании уезжать. Были и другие, кто боялся, что видимые последствия их болезни навсегда останутся с ними и сделают их изгоями, им необходимо было заверение, что они смогут снова войти в жизнь внешнего мира. Они ведь там должны снова стать чем-то вроде подопытных морских свинок.
Но несмотря на опасения этих немногих, это был особый момент в истории острова. Более пятидесяти лет прокаженные приезжали сюда, но никто из них не уехал, поэтому в церкви был отслужен благодарственный молебен, а в кофейне состоялся праздник.
Теодорос Макридакис и Панос Склавунис, афинянин, который организовал на острове кинематограф, стали первыми отъезжающими. Небольшая компания собралась у входа в туннель, чтобы проводить их, а они оба старались сдержать слезы, только им это не удавалось. Самые противоречивые чувства навалились на них, когда они пожимали руки мужчинам и женщинам, бывшим их друзьями и соратниками много лет. Ни тот ни другой не знали, что приготовила им жизнь по другую сторону узкой полоски воды, когда садились в ожидавшую их лодку Гиоргиса, чтобы отправиться из знакомого в неведомое. Они должны были вместе добраться до Ираклиона, где Макридакис хотел попытаться заново связать нити прежней жизни, а Склавунис собирался сесть на корабль до Афин, уже понимая, что его прежняя актерская карьера вряд ли возобновится. Это было невозможно из-за того, как он теперь выглядел. Оба мужчины крепко держали медицинские документы, которые сообщали, что оба они здоровы и не являются носителями бациллы лепры, в ближайшие недели им предстояло то и дело показывать эти карты, чтобы доказать: они официально излечились.
Несколько месяцев спустя Гиоргис привез на Спиналонгу письма от этих двоих. Оба описывали огромные трудности, с которыми им пришлось столкнуться, возвращаясь в общество, рассказывали, что с ними обращались как с отверженными, как с людьми, жившими в колонии прокаженных. Истории звучали совсем не ободряюще, и Пападимитриу, которому были адресованы письма, никому их не показал. Другие пациенты из первой группы тоже вскоре уехали. Все они были родом с Крита, и их радостно встретили родные, все они нашли себе работу.
В течение следующего года люди продолжали выздоравливать. Доктора продолжали тщательно фиксировать все данные начиная со дня первого приема препарата и то, сколько именно месяцев проходило до того, как результаты анализов показывали изменения.
– К концу этого года мы останемся без работы, – язвительно заметил Лапакис.
– Ну, я, вообще-то, думала, что работа здесь станет делом всей моей жизни, – ответила Афина Манакис. – А выходит, что это не так.
К концу весны стало ясно: если не считать нескольких десятков пациентов, плохо отреагировавших на лекарство, и тех немногих, на которых оно вообще не подействовало, остальное население Спиналонги поправится уже к концу лета. В июле доктора и Никос Пападимитриу горячо обсуждали, как устроить дальнейшие дела.
Гиоргис, увезший со Спиналонги первую группу исцелившихся мужчин и женщин, теперь считал дни до того, когда в его лодку снова сядет Мария. Невозможное стало реальностью, но Гиоргис все равно боялся, что могут возникнуть некие препятствия, непредвиденные проблемы, которых никто не ожидал.
Он держал при себе и радость, и тревоги и много раз заставлял себя прикусить язык, когда слышал в баре привычные бестактные подшучивания.