Через несколько недель они уже стали неразлучны, а когда Маркусу пора было возвращаться в Англию, София решила бросить университет и поехать с ним.
– Меня тут ничто не держит, – заявила она как-то вечером. – Я что-то вроде сироты.
Когда Маркус стал возражать, София заверила его, что все так и есть.
– Нет, в самом деле, – сказала она. – У меня есть дядя и тетя, они меня вырастили, но они живут на Крите. Они не станут возражать против того, что я уеду в Лондон.
Больше она ничего не сказала о своем детстве, а Маркус не стал расспрашивать, но настоял на том, что они должны пожениться. Софию не пришлось долго уговаривать. Она полностью и окончательно, со всей страстью влюбилась в этого человека, и у нее не было ни малейших сомнений в том, что он всегда будет с ней.
Однажды холодным февральским днем, когда мороз держался до полудня, они поженились в мэрии в южной части Лондона. Приглашение на эту церемонию, весьма неофициальное, несколько недель стояло на высокой полке над камином в гостиной Марии и Николаоса. Они могли бы увидеть Софию в первый раз после того, как она села на паром и исчезла из их жизни. Жгучая боль брошенности, которую они испытывали так остро, впервые слегка утихла, уступив место ноющей боли понимания. Они отправились на эту свадьбу со смешанным чувством волнения и тревоги.
Но им обоим мгновенно понравился Маркус. София не могла бы найти более доброго, более надежного человека, и они именно этого и желали – увидеть ее довольной и защищенной, пусть даже их радость портил тот факт, что теперь-то уж точно не следовало ожидать возвращения Софии на Крит. Марии и Николаосу понравилась английская свадьба, хотя ей, на их взгляд, недоставало ритуала и традиционности, к которым они привыкли. Все выглядело как обычная вечеринка, если не считать того, что было произнесено несколько речей. Но самым странным показалось им то, что невеста никак не выделялась из гостей, потому что была одета в красный брючный костюм. Мария, совсем не говорившая по-английски, была всем представлена как тетя Софии, а Николаос, владевший английским блестяще, – как ее дядя. Они все время держались вместе, и Киритсис служил переводчиком для своей жены.
После этого они задержались в Лондоне еще на два дня. Мария была просто ошеломлена городом, в котором теперь предстояло жить Софии. Для Марии Лондон был сродни другой планете, местом, непрерывно пульсировавшим шумом автомобильных моторов, заполненным чудовищными красными автобусами и плотными толпами людей, проносившимися мимо витрин с тощими манекенами. Это был город, в котором его обитатели не имели шансов случайно столкнуться с кем-нибудь знакомым. И для Марии это стало первым и последним случаем, когда она покинула родной остров.
Даже выйдя замуж, София продолжала практиковать искусство лавирования между тайной и ложью. Она убедила себя в том, что сокрытие, то есть акт «не рассказывания» чего-либо, – это совсем не то, что неправда, высказанная вслух. Даже когда родились ее собственные дети – первой, всего через год после свадьбы, стала Алексис, – София поклялась себе никогда ничего не говорить им о своей критской родне. Их следовало оградить от их собственных корней и навсегда защитить от бесконечного позора прошлого.
В 1990 году, в возрасте восьмидесяти лет, доктор Киритсис скончался. В британских газетах появилось несколько коротких некрологов, всего в десяток строк, – в них говорилось о вкладе доктора в исследования бациллы лепры. София аккуратно вырезала их и сохранила. Несмотря на то что между супругами Киритсис разница в возрасте была почти в двадцать лет, Мария пережила мужа всего на пять лет. София полетела на Крит, лишь на два дня, на похороны тети, и ее охватило чувство бесконечной вины и утраты. Она наконец осознала, что ее восемнадцатилетнее самолюбие привело к эгоцентризму и неблагодарности, и то, как она покинула Крит много лет назад, явилось с ее стороны ужасным поступком, но теперь было поздно сожалеть об этом. Слишком поздно.
Именно в это время София решила окончательно стереть свое прошлое. Она избавилась от тех немногих вещиц, что остались от матери и тети и хранились в коробке в глубине одного из шкафов, и однажды днем, до того как дети вернулись из школы, стопка пожелтевших конвертов с греческими марками была сожжена в камине. Потом она вынула фотографию дяди и тети из рамки и спрятала за нее те несколько газетных вырезок, что кратко и немногословно описывали жизнь Киритсиса. Эти отчеты о самых счастливых днях супругов стояли теперь вместе с фотографией у кровати Софии – это было все, что осталось от ее прошлого.
Уничтожая материальные свидетельства своей истории, София пыталась сбросить со счетов прошлое, но страх его обнаружения постоянно грыз ее, как некая болезнь, и с годами чувство вины за то, как она обошлась с дядей и тетей, все усиливалось. Оно засело в глубине ее желудка, словно тяжелый камень, – это было сожаление, которое иной раз заставляло Софию ощущать себя физически больной, когда она думала о том, что исправить ничего нельзя. А теперь и ее собственное дитя покинуло дом, и София острее прежнего ощущала боль раскаяния, понимая, что причинила родным непростительные страдания.
У Маркуса хватало ума не задавать лишних вопросов, он уважал желание Софии избегать любых упоминаний о ее прошлом. Но дети росли, и их критская кровь проявлялась все отчетливее: у Алексис были прекрасные темные волосы, а у Ника – черные ресницы, эффектно обрамлявшие его глаза. София постоянно боялась того, что однажды ее дети могут узнать, какими людьми были их предки, и у нее все сжималось внутри. Но теперь, глядя на Алексис, София сожалела о том, что не была более открытой. Она видела, что дочь смотрит на нее изучающе, как будто никогда прежде ее не видела. И в том была только ее вина. София сама превратила себя в незнакомку для детей и мужа.
– Мне очень жаль, – сказала она дочери, – что я никогда раньше не говорила с тобой обо всем этом.
– Но чего ты стыдишься? – спросила, наклоняясь вперед, Алексис. – Это история твоей жизни, но ты-то сама никакой роли в этом не играла!
– Те люди были со мной одной крови и плоти, Алексис. Прокаженные, изменники, убийцы…
– Да ради бога, мама! Кое-кто из них был настоящим героем. Взять только твоих дядю и тетю – их любовь пережила все, а работа твоего дяди спасла сотни, если не тысячи человек. А твой дед? Каким примером мог бы он стать для сегодняшних людей! Никогда не жаловался, никогда ни от кого не отрекался, просто страдал молча.
– Да, но моя мать…
– Ну, я, конечно, рада, что она не была моей матерью, но я не стала бы так уж огульно ее осуждать. Да, она была слаба, но ведь в ней всегда жил бунтарский дух, разве не так? Похоже, ей куда труднее, чем Марии, удавалось делать все то, что она обязана была делать. Но она справлялась.
– Ты слишком снисходительна, Алексис. Анна безусловно была слабой, но разве ей не следовало сопротивляться природным инстинктам?
– Нам всем следует, мама, только не у каждого хватает на это сил. Ну а Маноли сумел воспользоваться ее слабостью насколько мог. Люди ведь всегда так поступают.
Наступила долгая пауза. София беспокойно теребила серьгу в ухе, как будто хотела еще что-то сказать, но не могла набраться храбрости.
– Но знаешь, кто вел себя хуже всех остальных? – произнесла она наконец. – Я. Я повернулась спиной к этим двум добрым, прекрасным людям. Они дали мне все, а я их отвергла.
Алексис была потрясена признанием матери.
– Я просто повернулась к ним спиной, – повторила София. – А теперь уже поздно сожалеть об этом.
Глаза Софии наполнились слезами. Алексис никогда в жизни не видела, чтобы ее мать плакала.
– Ты не должна быть слишком сурова к себе, – прошептала она, придвигая свой стул поближе и обнимая мать за плечи. – Если бы вы с папой обрушили на меня такое, когда мне было восемнадцать, я бы, наверное, поступила точно так же. Вполне понятно, что ты была разгневана и расстроена.
– Но я до сих пор чувствую себя виноватой, и это продолжается уже много лет, – тихо произнесла София.
– Ну, не думаю, что в этом есть смысл. Все в прошлом, мама, – прошептала Алексис, крепче обнимая мать. – Судя по тому, что я узнала о Марии, она, скорее всего, простила тебя. И вы ведь писали друг другу письма, так? Они приезжали на твою свадьбу. Уверена, Мария не затаила горечи, это не в ее натуре.
– Надеюсь, ты права, – ответила София приглушенным голосом, борясь со слезами. Она посмотрела вдаль, на маленький островок, и постепенно взяла себя в руки.
Фотини молча слушала разговор матери и дочери. Она видела, что Алексис пытается заставить Софию взглянуть на прошлое с новой точки зрения, и решила оставить их на какое-то время наедине.
Трагедия Вандулакисов, всем известная, до сих пор обсуждалась в Плаке, и маленькую девочку, потерявшую отца и мать, не забыли те, кто был свидетелем событий той памятной летней ночи. Кое-кто из этих людей до сих пор жил в деревне. Фотини отправилась в бар, перекинулась словечком с Герасимо, и тот сразу принялся энергично жестикулировать, что-то объясняя жене. Они готовы были бросить все дела и отправиться к Фотини – за баром пока мог присмотреть их сын.
Все трое поспешили к таверне.
Сначала София не узнала людей, вдруг появившихся за столиком по соседству с ней и Алексис, но вскоре поняла, что пожилой мужчина нем, и догадалась, кто он таков.
– Герасимо! – воскликнула София. – Я тебя вспомнила! Ты ведь работал в баре, когда я туда приходила?
Герасимо кивнул и улыбнулся. Немота Герасимо всегда очень интересовала маленькую Софию. Она помнила, что немножко побаивалась этого человека, но вспомнила и то, как ей нравился лимонад со льдом, который он готовил специально для нее, когда они с Марией заглядывали в бар, чтобы повидать дедушку.
Вспомнить Андриану Софии оказалось труднее. Теперь Андриана была полной и очень страдала от варикоза, из-за которого носила толстые вязаные чулки, но она напомнила Софии, что в те годы, когда та навещала Плаку, она была подростком. София смутно вспомнила красивую, но довольно апатичную девочку, обычно сидевшую на улице перед баром и болтавшую с подругами, в то время как поблизости бродили мальчишки, старавшиеся привлечь к себе внимание. Фотини снова принесла коричневый конверт с фотографиями, снимки в очередной раз раскидали по столу, и фамильное сходство между Софией, Алексис и их предками стало очевидным.