сто двадцать пятого пехотного полка.
– Может, ты и про задание его нам расскажешь? – рассердился комдив.
– Пожалуй, – бойко ответил майор. – Но лучше, по-моему, сделает это начальник разведки полка.
Младший лейтенант сделал шаг вперед и заговорил сдержанно, обстоятельно. Но по тому, что немного растягивал слова, Юля поняла: волнуется.
Японцев, сообщил он, интересует решительно все, что происходит на советской стороне: передислокация войск, прибытие новых частей, техники, пополнение…
Юля исподволь наблюдала. Куда девалась в этом юноше робость? Стоило заняться делом, как сразу же проявились напористость, требовательность к себе и окружающим. И тогда Юле начинало казаться, что из них двоих старше он.
Незащищен Игорь только от нее. Пусть не сказано ни слова, но она-то видит и знает… Человека выдают глаза. Толоконников тоже не сводил с нее взгляда, но это скорее походило на оценку красивой вещи. При расставании Юля прочла Толоконникову свою любимую японскую танку:
Расставаясь, думаем всегда:
Минет время – встретимся опять.
Но, друг другу это говоря,
Разве знаем мы свою судьбу?
И когда придет свиданья час?..
Зря прочла. Инженер-капитан в состоянии оценить хорошую фигуру, смазливую мордашку, способен даже отличить прекрасного поэта от плохого, но доверять ему душу и оставлять надежду было нельзя…
Интересно, что записывает Игорь в своей тетрадке? Есть у него такая, заветная, потрепанная… Юля уже дважды заставала его за этим занятием. Смешно, ведет дневник, как школьник…
Юля поймала себя на этой мысли и чуть не рассмеялась. Идет допрос пленного, такой ответственный момент, а о чем переводчик думает? Кто бы знал, какая она несерьезная…
Комдив выслушал Бегичева, ни разу не перебив.
– Выходит, беспокоятся на той стороне, – подвел он итог и насмешливо взглянул на японца. – Ну а теперь пусть расскажет о дислокации своего полка, да подробней!
Японец зло посмотрел на Юлю, повернулся к ней боком и быстро-быстро заговорил. Настолько быстро, что она вынуждена была останавливать его, чтобы уточнить некоторые слова. Неожиданно Юля вспыхнула, прикрикнула на пленного. И так же мгновенно успокоилась.
– Что он бубнит? – недовольно спросил комдив.
– Многословно объясняет, что давал клятву императору. Нарушать ее, говорит, солдат не имеет права. Особенно… перед женщиной.
– Забывается, сук-кин сын, – фыркнул комдив. – Он теперь не солдат, а военнопленный. Ишь женоненавистник… Переводите!
Японец затряс головой и начал объяснять сначала. Все, что касается лично его, он сообщил, остальное – военная тайна, разглашать которую нельзя, иначе его покарает Аматерасу.
– Что?! – воскликнул комдив.
– Аматерасу – главное японское божество, – пояснила Юля. – По преданию, ее всевышние родители сотворили Страну восходящего солнца.
– Только сказок нам еще не хватало!
– Он больше ничего не скажет, товарищ полковник, – заметил начальник штаба. – Уже пробовали.
– Черт! Плохо работаете! Разве так надо разговаривать с фанатиками?!
Это было сказано таким тоном, что японец вдруг замер, потом упал на колени и что-то лихорадочно забормотал.
– У него жена, много детей. Он рыбак, – перевела Юля. – Умоляет сохранить жизнь.
– Ну вот, рабочий класс, а туда же, – буркнул комдив. – Скажите ему: мы не расстреливаем пленных. Не то что они. Недавно целую заставу вырезали. Даже жену лейтенанта с детьми не пожалели. Но он обязан рассказать все!
На лице солдата отразилась борьба. Он снова уткнулся глазами в пол и замолчал.
– Надоел! – сердито махнул рукой комдив. – Уберите его!
И тут японец словно очнулся. Он заторопился, глотая слова. Руки его дрожали, судорожно дергался острый кадык. Юля едва за ним поспевала. Взвод, сообщил пленный, стоит в Хонде. Это форт-застава. Вокруг трехметровый земляной вал. Через каждые два-три метра железобетонные бойницы. Берега реки Коттонкай-Гава минированы… Есть еще укрепления на горе Хаппо. И на Футаго тоже. Но он там не бывал и ничего не знает…
Когда японца увели, комдив долго сидел задумавшись. Потом взял карту у начальника штаба, успевшего нанести на нее условными знаками то, о чем говорил японец.
– Крепкий орешек эта Хонда, – пробормотал комдив. – Но теперь, если что случится, мы хоть знаем, с чем придется иметь дело. А вот дальше темный лес. Даже толком не представляем, как выглядит Харамитогский укрепрайон. – Он помолчал, барабаня пальцами по столу. – Нервишки у них все-таки сдают. Волнуются, раз решились послать к нам разведчиков… Кстати, косы раздобыть сможете? – спросил неожиданно.
– Косы? Сможем, товарищ полковник.
– Вот что, начальник штаба, пошли-ка завтра к границе три группы солдат, даже лучше четыре. Человек по двадцать. На те участки, что просматриваются с японской стороны.
– Зачем? – растерялся майор.
– Экий ты недогадливый, начальник штаба. А ну, разведчик, с какой целью мы завтра отправим бойцов?
– Траву косить, товарищ полковник, – не очень уверенно ответил Бегичев, – чтобы успокоить наших соседей…
– Точно. Голова у тебя замечательно работает! И вот еще что. Кто из офицеров у вас, начальник штаба, давно не был в отпуске? Найдутся?.. Отправьте немедленно в местные дома отдыха. Да проводы чтоб шумные были. Понятно?
Повернувшись к Юле, комдив энергично потряс ей руку и, прощаясь, сказал:
– Благодарю за службу, младший лейтенант. Язык у вас острый, но слова с делом не разошлись. А ты, разведчик, – окликнул он Бегичева, – не пойдешь ли ко мне в разведроту?
– Я ж и так в вашей дивизии, товарищ полковник, – растерялся Бегичев. – Какая разница?
– И то верно. Не забудь на твоего сержанта наградной лист оформить. Большое дело сделали. Ну, бывай, разведчик!
Глава V. Затянувшееся ожидание
Ребята в палатке видели, наверное, вторые сны, а Однокозову не спалось. Солома в матраце сбилась буграми, но вставать и перетряхивать постель не хотелось. К тому же было жарко. Он откинул одеяло… Чертов климат! То дрожишь, словно бобик, от холода, то липкой влагой обливаешься. Немудрено, что сон бежит. Вот бы удивились хлопцы, обнаружив бодрствующего ночью сержанта.
Неписаная солдатская заповедь – от сна еще никто не умирал – чтилась Однокозовым неукоснительно. Он хоть и давно носил сержантские лычки, однако никогда не переставал ощущать себя рядовым. По сути, солдат – основная фигура в армии. На нем все держится: и служба, и бой, и победа.
Младшим командиром Однокозов был назначен под Берлином. Случилось так, что во взводе не осталось ни одного сержанта.
– Принимай отделение, Однокозов, – сказал ротный. – Задача тебе известна.
– Так вот сразу? – растерялся солдат.
– Некогда размусоливать. Бой идет.
– А почему я?
– Боец ты или тюфяк? – разозлился ротный. – Прекрати прения! Вон видишь дом? К утру взять. Действуй!
Дом, стоявший на отшибе, конечно, взяли, даже раньше намеченного срока. Никому из ребят не пришло в голову усомниться в правильности назначения нового сержанта. Но сам Однокозов понимал: если честно разобраться, какой из него командир отделения? Образование – четыре класса. До войны только и умел, что мелюзгой во дворе верховодить. «Мы туляки, оружейники» – это для красного словца. Он ведь и молотка в руках не держал. Вот дед его – настоящий умелец. Батя тоже классный мастер, автоматики первостатейные ладит. Отца из-за этого и на фронт не пустили, наградили трудовым орденом. А наследничек, единственный носитель фамилии, в кого пошел?
Рос Клим в семье самым младшим. Сестренки его жалели, баловали – то одна, то другая рублевку подкинет. Вот он и привык пупом земли себя считать. Нате вам, дескать, мал золотник, да удал, все нипочем! То стекла у соседей выбьет, то драку затеет. Знал, что по малолетству милиция с ним валандаться будет, воспитывать…
Сна ни в одном глазу. Беда, да и только. От бессонницы одно беспокойство…
Вспомнилась почему-то Лидочка Якименко. Фартовая девочка, загляденье! И что она в этом Махоткине нашла? Подумаешь, красавчик! Настоящему мужику красота вовсе не нужна, даже помеха. Конечно, если честно, строить куры он не очень умеет. На счету два-три знакомства. Но знать об этом никому не нужно. Как начнешь ребятам заливать про победы на женском фронте, те уши и развесят. Завидуют.
Да, Лидочка – девчонка стоящая, строгая. Про свои похождения с ней не поговоришь. Не поверит и на этот крючок не клюнет. А Махоткин – парень вроде ничего, свойский. Дурак, конечно, что такой дивчине взаимностью не отвечает, но старшина он что надо, будто родился с хозяйской жилкой. Даже на фронте умудрялся обеспечивать полновесной едой и наркомовской нормой. Кстати, жаль, что ее отменили. Долгонько сидим на «сухом» пайке. Ребята посмеиваются: с устатку, мол, горячительное не помешало бы…
Отмахнувшись от пустых мыслей, Однокозов повернулся на бок, потом на спину.
– Никита! – шепотом позвал он лежавшего рядом друга. – Спишь?
– Не, – отозвался тот.
– Про что думы?
– Степь привиделась. Белые мазанки с голубыми наличниками. И Кубань – бурливая, быстрая…
Однокозов понимал друга без лишних слов. Они долго вместе воевали и все знали друг про друга. До войны у Калабашкина была большая семья. Когда он после ранения прибыл на побывку домой, то никого не нашел. Мать расстреляли каратели, отец и три брата погибли, сестер угнали в неметчину… Всего один день и пробыл Калабашкин в селе, больше не смог.
Вернувшись во взвод, сказал: «Нема у меня, Клим, ни ридной мати, ни своей хаты. Вся земля – дом родной».
– Ты… не надо. Не смей травить себя зазря! Понял? – шепнул Клим.
– Не буду, – согласился Никита. – Уже прошло… Ты-то чего крутишься? Или за день не намаялся?
– Мыслишка одна в башке балует.
– Насчет баб, что ли?
– Про то днем болтовни хватает. – Однокозов потянулся. – Как думаешь, в деревне первачок гонят?