– Кто-то из хлопцев рассказывал, бабка там одна…
– Что ты! – приглушенно воскликнул Однокозов, приподнявшись на локтях. – А где живет, знаешь?
– Крайняя хата, кажись. Да тебе-то зачем? Ты ж ее, эту дрянь, терпеть не можешь.
– Одевайся.
– Не дело затеял, Клим.
– Дело не дело, зато ребятам на удивление.
– Брось. Не время забавляться.
Однокозов быстро натягивал сапоги.
– Идешь?.. Ну и дрыхни, черт с тобой! – Прихватив две фляги, он выскользнул из палатки.
Калабашкин от возмущения потерял дар речи. И что за человек! Вечно ему, как челноку, сновать бы туда-сюда. И придумал же ерунду: нужен ему первачок, как зайцу зубная боль!.. Теперь в какую-нибудь историю вляпается.
На фоне темного леса в лунном молоке отчетливо прорисовывались прямоугольники парусины. Дорожки между ними четко обозначились пунктиром белых камешков. На передней линейке маячили фигуры дневальных.
Однокозов держался от них подальше. Посвящать в свой план большую компанию сейчас неинтересно. Другое дело – завтра к вечеру. «Наркомовская норма из личных запасов сержанта Однокозова. Не желаете ли?..» То-то будет потеха!
Скрывшись в кустарнике, росшем за палатками, Однокозов, незамеченный, обошел лагерь стороной. До деревни ходу минут сорок. К рассвету надо управиться. Тогда никто ничего не узнает.
Поселок лежал в распадке. Ни огонька, ни звука – будто вымер. Домов было не более двух десятков. В какой же толкнуться?
Несколько минут Клим пристально изучал расположение деревни. В доме неподалеку от берега лучше всего, пожалуй, установить пулемет: и дорогу, и опушку леса держал бы под прицелом. А наблюдательный пункт… Фу, черт! Как въедливы фронтовые привычки! На мир иначе как из окопа смотреть разучился… Сейчас не та задача.
Дом возле лагуны, стоявший несколько особняком, показался самым подходящим для темных делишек.
Он подошел поближе, остановился возле забора, прислушался. «Приключение – первый сорт. Начнем, пожалуй!..»
– Эй, хозяева! – негромко позвал Однокозов.
Никто не откликнулся. Тишина. Тронул калитку – та послушно открылась. Потоптавшись на месте, Однокозов двинулся к крыльцу и… не сразу понял, что произошло. Молниеносный толчок, падение, острые клыки впились в ногу… «Проклятый волкодав! Хоть бы облаял! А то напал исподтишка, как фриц…»
Взвыв от боли, Однокозов, откуда взялись силы, отшвырнул собаку и бросился к калитке. Спасаясь, он прыгнул в сторону, угодил в какую-то яму, с размаху ударился о камень.
«Теперь каюк!» – мелькнуло в голове.
Уткнувшись лицом в землю, он в ожидании нападения съежился. Вдруг собака взвизгнула. Было слышно, как она тяжело плюхнулась на землю.
– Пошла вон, скотина! – раздался знакомый голос. – Лихоманка тебя дери!
Неизвестно, к кому относилась последняя фраза, однако спасение в образе друга подоспело в самый критический момент.
Однокозов попытался подняться, но ногу пронзила острая боль. Застонав, он осел на землю.
– Что случилось? – встревожился Калабашкин.
– Нога… Может, вывих, может, перелом…
– Вот беда-то! Хороша наркомовская, кость ей в горло!
И опять было не совсем понятно, кому предназначалась угроза: Климу с его дурацкой затеей или повизгивающему в отдалении волкодаву, не решившемуся напасть вторично на превосходящие силы противника.
Калабашкин подхватил Однокозова на руки и быстро зашагал к лагерю.
В палатку медпункта ворвался запыхавшийся Калинник. Увидев склонившуюся над Однокозовым Лиду, отрывисто спросил:
– Жив?
Лида неодобрительно покосилась на него и, продолжая бинтовать, спокойно сказала:
– Прошу без паники, товарищ старший лейтенант. От укуса здоровой собаки и вывиха еще никто не умирал.
– Виноват, – смутился Калинник, – сказали…
– На вашем месте я не стала бы прислушиваться к сплетням.
Калинник промолчал. Весть о том, что с сержантом случилось нечто ужасное, он услышал от Толоконникова. «Вот, достукались», – заявил он. Это Калинник помнил точно. Впрочем, все были очень взволнованы.
– Думаю, даже госпитализировать не придется, – сказала Лида, заканчивая перевязку.
Пригнувшись, в палатку вошел Свят. Услышав слова фельдшера, спросил:
– Вы уверены? Может, сразу отправить в дивизионный лазарет?
Лида покачала головой:
– Нет необходимости. Я сделала укол, и сейчас ему нужен покой.
Свят вгляделся в бледное лицо Однокозова, но не проронил ни слова. Не время, да и не место…
Притворившись спящим, Однокозов плотно смежил глаза. Ощущение вины перед командиром и комиссаром, перед ребятами отодвинуло на задний план физическую боль. Так всех подвести! Впору зареветь!
– Пошли, политрук, – вздохнул Свят. – Надо о ЧП докладывать. Замарана честь отряда, созданного с таким трудом. Только на ноги начали становиться… Эх, сейчас нам с тобой намылят шею…
В палатке наступила тишина. Убрав в шкафчик лекарства, Лида прикрутила фитиль керосиновой лампы и присела рядом с кроватью. И без того худое лицо Однокозова в полумраке заострилось. Он забылся, но то и дело беспокойно вздрагивал, обиженно поджимая по-мальчишески пухлые губы. Пышный чуб, всегда кокетливо выпущенный из-под пилотки, сейчас взмок.
Сколько ему лет? Воевали вместе почти год, а спросить не удосужилась. Наверное, чуть больше двадцати, но послушать его – все изведал и пережил, настоящий сердцеед!.. Лида-то знает: никаких побед на интимном фронте у него нет и не было. За ней и то ухаживает неумело… А вот ордена есть. Но о том, за что их получил, Клим если и говорит, то неохотно и неинтересно. Недавно слышала, как он рассказывал новеньким о схватке в Берлинском зоопарке: «Жиманули мы немцев, отрезали и вышибли…» А она хорошо помнит, как, выбивая со своим отделением эсэсовцев из бетонированных тигровых клеток, Клим кричал: «Берегите патроны! Меньше стреляй, братва! Зверей собьем… Врукопашную сходись!» Чуть позже, прикрывая убегающих косуль автоматным огнем, приговаривал: «Драпайте, драпайте, милашки! Хоть вы и фрицевские, а все-таки бабьего племени…» Они тогда вместе с Махоткиным четырех немцев взяли в плен голыми руками. Калабашкин тоже орудовал больше кулаком да прикладом. Спасая медвежонка, он на руках перетащил его в соседнюю вольеру…
«Какие мировые ребята! – думает Лида. – Отчаянные, чуткие, отзывчивые!» И к ней как относятся! Каждый старается проявить внимание, сделать что-нибудь доброе. Ей просто повезло: встретить таких людей – счастье. Вот Толоконников другой. Лезет с напыщенными комплиментами: «С вас, Лидочка, нужно писать портрет, обязательно акварелью. На фронте было принято называть женщин боевыми подругами. Но вы не «боевая». Вы – сама нежность…» Столько липких слов, а на деле норовит втихую обнять, тайком поцеловать…
Когда-то жизнь обернулась к Лиде самой жестокой стороной. Сорок первый год… В короткую минуту перед боем двое открыли друг другу душу и поклялись в верности. А через несколько часов Лида выволокла из ада его мертвое тело. Было ей тогда двадцать… Гремела война, рушились города, умирали люди, от снарядов и ран стонала земля, но казалось, что страшнее ее горя нет. Маленькая девчонка-медичка осталась одна на всем белом свете. В душе пустота, сердце закаменело. И это навсегда, навек…
Но она ошиблась. Оказывается, жизнь не кончается, потребность любить тлеет подспудно, как угли в костре под пеплом. Дунет ветерок, и снова полыхнет пламя. Так и случилось. Только теперь Лида уже не прежняя наивная и восторженная девчонка. Ее избранник не свободен, принадлежит другой, и тут ничего не поделаешь. Нужно выдержать. В конце концов, она солдат, что бы там ни болтал этот прилипчивый Толоконников. Вот только терпения порой набраться трудновато. Как увидит его лицо, золотистые волосы – дыхание перехватывает.
В палатку заглянул Махоткин. Лида вздрогнула: сон в руку. Задремала, а он взял да пришел.
– Как дела?
– Все в порядке, Троша, не волнуйся, – ответила девушка.
– Ничего серьезного? – кивнул он в сторону спавшего Однокозова.
– Поухаживаю за ним недельку, и снова запрыгает.
– Пока здоров был, Клим на такую удачу и надежды не имел. Счастлив его бог – легко отделался. – Махоткин достал из кармана банку сгущенки, смущенно кашлянул: – Ты не подумай, я ему еще всыплю после выздоровления… Ишь выпивоха нашелся! Но нынче, сама понимаешь, для поправки…
– Спасибо, пригодится, – улыбнулась Лида.
– А это тебе, сластена, – вытащил он из другого кармана еще одну банку. – Ну, я пошел.
Лида проводила Махоткина долгим взглядом и с грустью поглядела на сгущенку. Принес бы он ей букетик полевых цветов. Вот бы радость доставил! Но Лида знала: этого не будет никогда. Если Трофиму и придет в голову собирать цветы, то, конечно, не для нее.
Отель, предназначенный для высокопоставленных гостей, стоял у моря. Целыми днями Дафотдил Бенкрофт, сидя в своем номере на втором этаже и потягивая виски со льдом, наблюдал за жизнью бухты. Заниматься было решительно нечем, и он, привыкший к бурной деятельности, томился от безделья. Широкая панорама, открывавшаяся перед ним, представляла любопытное зрелище. В ожидании результата своей «миссии» Бенкрофт терпеливо изучал входившие в порт корабли. По внешнему виду любой посудины всегда можно примерно определить, какой путь она прошла и как сильно потрепали ее океанские штормы. По тому же, как судно входило в бухту и швартовалось, нетрудно было представить, насколько опытен и ловок капитан.
В глубине души Бенкрофт всегда считал себя романтиком и в молодости мечтал о дальних вояжах. К сожалению, страсть его осталась неудовлетворенной. Вместо плавания на роскошных лайнерах пришлось скитаться, бродяжничать по дорогам, выпрашивая подачки, чтобы не сдохнуть с голоду…
«Джервик» прибыл в полдень. Наконец-то! Бенкрофт увидел эсминец, когда тот, вспарывая волны, вошел в бухту и, не сбавляя хода, направился к пирсу. В его низко посаженном бронированном корпусе, изящно наклоненных к корме мачтах, обтекаемых орудийных башнях чувствовалась могучая сила.