– Нет. Парень не может быть дезертиром, – сказал Бегичев.
– Не слишком ли ты самоуверен, младшой? – рассердился Свят. – Дело может трибуналом запахнуть.
Калинник тем временем испытующе наблюдал за Бегичевым.
– Вы уверены в своем бойце? – спросил он. Взгляды их встретились. Бегичеву показалось, замполит как бы подбадривает его.
– Прошу ничего не предпринимать, – глухо, но твердо сказал младший лейтенант. – Мы с Шибаем вместе ходили в разведку!..
Длинный состав, задыхаясь, взбирается на подъем. Потрескивает, будто жалуясь на многотрудную судьбу, старенькая, обшарпанная теплушка. За войну поизносилась, скоро на слом. В какой-то момент Шибай перестает слышать и понимает, что задремал. Тогда он встряхивается, встает, делает три-четыре энергичных шага. Особенно-то не разгонишься. Все пространство между нарами, расположенными по обе стороны вагона двумя ярусами, заставлено ящиками.
«Наверное, три часа», – думает Шибай и тут же понимает, что зря себя успокаивает. Только проехали Иркутск, а капитан Свят днем объяснял: по графику эшелон проследует через этот город в ноль тридцать. Значит, дневалить еще больше трех часов. Калабашкин сменит в пять. Тяжело не спать вторую ночь. На фронте другое дело, там обстановка подстегивала, а теперь… Это ему старшина Махоткин удружил. Он в вагоне для всех солдат теперь начальник. Четыре наряда вне очереди всыпал. Да еще сказал: «Считай, легко отделался. На месте взводного я бы на губу тебя закатал, чтоб другим неповадно было».
Да разве он с умыслом отстал? Так получилось. Хотел ребятам добром отплатить. Те на остановках каждый день что-нибудь покупают: то шанежки, то орешки кедровые. Вот и он решил товарищам пир устроить. Даже трофейную авторучку для обмена не пожалел, хотя ни у кого такой нет. Если за деньги не выйдет, подумал, то за ручку чего-нибудь вкусного непременно дадут. Как на грех, базара на той станции не оказалось. Метнулся туда, сюда – ничего. И надо ж было ту девчонку встретить…
Шибай достает из вещмешка заветную тетрадку. Самое время записать кое-что.
Тетрадку он завел еще на фронте. Это не дневник, скорее памятка. Ведет он ее, правда, нерегулярно, безалаберно, пишет то про одно, то совсем про другое. «Никакой системы, – сказала бы Нина Васильевна. – Чему я тебя, Сережа, только учила?» Она такая, строгая! Редкой увлеченности человек! Из-за Нины Васильевны Шибай и радиоделом увлекся. Сперва детектор смастерил, потом в кружке Дома пионеров на передатчике учился работать. Казалось бы, что общего с географией? А на поверку вышло – есть прочная связь. С помощью передатчика легко «путешествовать» по разным странам. Свяжешься с корреспондентом – Дания отвечает или Ирландия… Незнакомые города, люди, говорящие на чужом языке, но понимающие азбуку Морзе…
Иногда Шибай задается вопросом: не для Нины ли Васильевны он ведет свои записи?.. Вот вернется домой, придет в школу, и Нина Васильевна непременно полный отчет спросит.
Особенно трудно запоминаются названия. Шибай медленно листает тетрадь. Ну вот, например: Шпремберг, Гальсен, Барут, Цоссен… По всем этим городам прошли не прогулочным шагом – с боями. Он переворачивает страницу. Еще запись: тонкий лори цейлонский, малая панда, скунс… Диковинные животные. Запись сделана после боев в Берлинском зоопарке, когда они с ребятами отправились спасать зверей. Человек сам за себя постоять может. Животное же – тварь бессловесная. А фрицы жалости лишены. Что им редкие животные!.. Шибай видел раненую самку кенгуру, обезумевшую от боли. Затолкала в сумку детеныша, бежит. По ноге кровь течет, а в глазах слезы, самые настоящие…
Уронив тетрадку на колени, Шибай смотрит в открытую настежь дверь. За ней густо-фиолетовая темень. Ветерок, врывающийся в теплушку, ведет себя полноправным хозяином. Лес, насильственно разрезанный стальной колеей, выстроился вдоль железнодорожного полотна, будто приготовился к наступлению. Промчится эшелон, и сомкнется за ним тайга, дикая, могучая, – назад пути нет…
Похрапывают ребята на нарах. Среди всех выделяется «голос» Перепечи. Интересно бы смодулировать звуки спящего вагона. От посвиста шли бы легкие и частые зубчики амплитуды, а от могучего храпа Перепечи – высокие, размашистые. Наложи одни на другие, такая сетка получится – самый опытный радист не сумеет разобраться, на каких частотах идут позывные.
Подойдя к бачку с водой, Шибай смачивает глаза, виски. Чертовски хочется спать! Соснуть бы, как говорит Однокозов, минуток шестьсот… Вот кто поспать не дурак! Так же, как поразглагольствовать о своих амурных похождениях. Все девчата, на которых он положил глаз, были в его изложении без ума от бравого, четырежды орденоносного гвардии сержанта.
В углу, где спали офицеры, кто-то зашевелился, приподнял голову. Шибай узнал взводного. Бегичев посмотрел на него припухшими глазами, шепотом спросил:
– Бодрствуешь, земляк?
Оба они родом из одного города. Только младший лейтенант жил на Мызе, а Шибай в знаменитом Сормове.
– Так точно. Ни в одном глазу! – поспешно отозвался Шибай. Он не хочет, чтобы взводный заметил его состояние.
– Может, невмоготу? Тогда подменю на часок…
– Что вы! – возмущается не совсем искренне Шибай. – Я сам!
Он знает – Бегичев к нему как-то по-особенному внимателен. Наверное, потому, что Шибай во взводе самый младший. Перепече сорок, Ладову чуть поменьше, остальным тоже за тридцать. Правда, сам Бегичев от Сергея недалеко ушел, всего на два года старше. Но по сравнению с ним Шибай чувствует себя мальчишкой, хотя три месяца на фронте бесследно не прошли. На войне быстро взрослеют. Теперь Шибай никогда бы не поплыл на спор через Волгу, лишь бы лихость продемонстрировать. Но если для дела потребуется, пожалуйста, готов.
– Напрасно отказываешься, Серега, – сказал Бегичев. – Поди устал…
Через минуту он уже спал, а Шибай подумал, что взводный у него самый лучший, к тому же незлопамятный. Крепко ему досталось, когда в эшелоне обнаружили исчезновение солдата. Ребята рассказали, какая кутерьма поднялась. Шибая вполне могли за дезертира посчитать. Но Бегичев не позволил. И замполит младшего лейтенанта поддержал. Да и Ладов вступился: он мужик справедливый, напраслины не терпит.
Переволновались за него, конечно, крепко. Только зря. Все гораздо проще. Девчонка, возле которой он тогда остановился, была самая обыкновенная: малого росточка, худющая, вся жизнь – в глазищах.
– Чего тебе, солдатик, требуется? – спрашивает дерзко.
Он возьми и объясни. Так, мол, и так, на казенных харчах насиделся. Не сможет ли она организовать для них яичек или свежего молока?
Глаза у девчонки округлились, стали цвета неспелого крыжовника. Она сглотнула слюну и с неожиданной злостью спросила:
– А марципанов заморских, случаем, не желаешь?
– Брось! – разозлился Шибай. – Я не ради христа клянчу. Я за деньги…
– Деньги?! – Голос у девчонки зазвенел. – А ты знаешь, солдатик, сколько у нас на базаре буханка хлеба стоит?.. Яичек, молочка ему, видите ли, подай! Да мы забыли, как они, те яички, выглядят! – кричала она. – У меня мамка второй месяц больная лежит. Кормить нечем…
– А отец? – перебил Шибай, увидев, что она вот-вот разревется.
– Был… Без вести…
Эти слова его будто ударили.
– Постой! – крикнул. – Не сходи с места! Я сейчас!
И бегом назад. Разыскал в толчее своих ребят:
– Братцы, помощь нужна! Человек погибает!
– Всякому не напомогаешься, – отмахнулся Перепеча.
– Ну ты, корма в ракушках, – посмурнел Ладов, – раскрывай заплечный камбуз. Не обеднеем.
Нагрузили Шибая хлебом, концентратами, тушенкой. До чего ж замечательный у них народ!
– Валяй! – закричали вдогонку. – Выручай своего человека!
Обрадовался. Пулей назад к тому месту, где девушку оставил. Прибегает, а ее нет. Ринулся в сторону, другую – не видно. Ох и обидно стало. Вот же чертовка! Так старался, а она смылась…
Под потолком мерно раскачивается фонарь. Шибай становится на ящик, выкручивает фитиль. Опавшее было пламя разгорается, в теплушке становится светлее. Впрочем, темнота над тайгой тоже редеет. Значит, до смены осталось немного. Шибай улыбается. Воспоминания развеселили.
Проискав девчонку, наверное, с полчаса, он собрался уже возвратиться к эшелону – вдруг смотрит: стоит, хитрюга, у забора и за ним настороженно наблюдает. В тот момент он готов был ее побить. Подбежал и кричит:
– Что ж ты!.. Вот дам по шее! Держи…
И вываливает принесенные припасы. Она онемела. Не ждала, видно, такой бескорыстной щедрости. А ему и объясняться некогда, эшелон-то не ждет…
– Будь здорова! – крикнул издали. – Выхаживай мамку! Батя, может, еще вернется!
– Как звать? – услышал вдогонку.
На ответ времени не оставалось. Дай бог ноги, как говорится!.. Увы, когда выскочил на перрон, поезд хвостом вильнул.
Шибай потягивается, окончательно разогнав сон. Сейчас-то ему весело, а тогда на станции было не до смеха. Сел на рельсы и чуть не заревел. Представил, как заволновались ребята, и стало совсем худо.
Кто-то тронул за плечо. Оглянулся: она, глазастая.
– Чего тебе?
– Прости! – говорит, а у самой слезы по впалым щекам катятся. – Это ты из-за меня.
Ну как тут на нее обидишься!
Когда ребята спрашивают, что было потом, Шибай с удовольствием рассказывает, как отправился к коменданту станции. Тот его, как водится, выругал, посадил в следующий эшелон и отправил своих догонять, да еще сухой паек выдал…
Прислонившись плечом к двери, Шибай смотрит вдаль. Тайга, устав преследовать стремительно убегающий поезд, ненадолго отступила. Сразу стало светлее. Воздух посвежел.
Вернувшись на место, Сергей снова берется за тетрадь. Надо записать новые названия. В здешних краях они тоже необычные. Речка Ия, скажем, или Бирюса. Есть своя Ока, как в Горьком. Имена станций звучат сурово: Тулун, Ук, Зима… И встречают их на стоянках теперь иначе. Ликования, восторженности как не бывало. Люди озабочены, смотрят настороженно, тревожно спрашивают, куда путь держат. Будто на востоке страны начисто забыли о только что закончившейся войне, о долгожданной победе.