Он подумал, как много это значит в жизни для него и как мало — совсем ничего! — для сидящего у вагонного окна отчужденного мальчишки. И беспомощно замолчал.
Егор лениво сказал:
— Недавно о Крузенштерне по телику говорили. Вроде, скоро какой-то его юбилей будет.
— В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.
— Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.
— Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…
— Как это «вообще»?
— А вот так. О жизни и смерти.
— Про это — любая книга, — сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:
— У Курганова — особенно… На корабле «Надежда» погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…
— От чего погиб?
— Сложная история…
Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:
— Из-за этого и застрелился? Вот дурак.
Михаила покоробило.
— Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.
— Как это?
— А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.
— Ты повернул на знакомые рельсы, — сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.
— Ну и послушай еще. Они же вечные…
— А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?
— Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой плэйер, ни на «Волгу», ни на все сокровища.
Егор сказал без насмешки:
— Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?
— Но когда одни живут «как им надо», другие от этого гибнут, как Головачев…
— Кто ж ему велел?
— Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…
— Тебя бы свести с нашим Редактором, — хмыкнул Егор. — Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.
— Что за редактор?
— Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.
— «Тот, которого»… Что-то не дает он тебе покоя, а? — Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.
— Мне? — вроде бы искренне удивился Егор. — Да катись он…
— Однако ведь не покатился, — опять не выдержал Михаил. — Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?
Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:
— Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.
— Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?
— А за что вас любить?
— А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?
Егор сел прямо:
— Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!
— Я и не отпираюсь…
— Вот! Тоже погоны носите, оружие…
— Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.
— Все равно! Вы — военные! А кто ваш враг?
— То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?
— Ты не вертись, — поморщился Егор. — «То есть»… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?
— Я воюю с пацанами? — тихо сказал Михаил.
— И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: «У нас все лучшее — детям!»
— А не так? — огрызнулся Михаил. — Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?
— А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…
— А мы не… — начал Михаил.
Егор перебил:
— Ну, давай, давай! Скажи: «Мы не с ними воюем, а за них»… Слышал уже.
Михаил, который хотел сказать именно это, чертыхнулся. Но тут же зло спросил:
— Нет, это ты скажи: а что делать, если бегут?
— Нет, это все-таки ты скажи: а почему бегут?
— А откуда я знаю?! — рявкнул Михаил. И сразу обмяк. — Сто причин… От бесприютности бегут, от пьяных матерей и отцов, от страха… А кому-то возжа под хвост попала: романтики захотелось… А кто-то от безысходности: дома затюкали, в школе двойками зарос, просвета нет…
— Как ты все хорошо объяснил.
— А я не все… Вот таким, как ты, например, чего дома не сидится? Романтикой ты вроде не страдаешь, дома все о'кей, полная чаша, мама с папой лелеют единственное чадо…
— Что еще? — негромко спросил Егор.
— Все, — устало выдохнул Михаил.
— Выходит, нельзя было съездить с неожиданным братцем познакомиться?
— Да я не об этом. Я про то, как ты в розовом детстве с детприемником познакомился. Оттуда и твоя философия про «войну с детьми»…
— Значит, навел уже справки, — глухо сказал Егор.
— Не наводил я справок! Директриса ваша проболталась между делом! Папаша, мол, слегка погладил мальчика против шерстки, а тот сразу в бега…
— Да? — сказал Егор каким-то стеклянным голосом.
— Что «да»?
— Так и сказала? — Егор вымученно улыбался:
— Н-ну… примерно так… А…
Егор упал головой на спинку скамьи и заколотился в злом мальчишечьем плаче.
— А ты!.. — выкрикнул он. — Знаешь, да?.. Он… погладил… Он… Ты знаешь?!
Михаил видал всякое, но сейчас такого не ожидал. Что это было? Запоздало отозвались нервы на опасную схватку с Фатером и Федюней? Или под холодной скукой и безразличием созрела и прорвалась какая-то боль?
Михаил вскочил, нагнулся над Егором — словно хотел заслонить от всех на свете. Со страхом и жалостью вспомнил, как много лет назад сам исходил такими же рвущими душу слезами. В комнате у Юрки, когда вырвалась правда о Толике и гранате…
— Егорушка… Не надо. Ты что… братишка…
— Ты!.. Он погладил!.. Вы там в милиции… умные!.. А ты!.. Что ты… про меня… знаешь?
ЧЕРНЫЙ ФУТЛЯР
В третьем классе Егор Петров писал сочинение на тему «Мой родной город». Вот что он сочинил:
«Я родился в городе-герое Севастополе. Это очень хороший город, потому что он героический и расположен у моря. Но я его не помню, потому что уехал оттуда, когда мне было два года. Я приехал сюда. Этот город стал мой родной. В нем есть цирк, много кинотеатров и много заводов. Мой папа работает на знаменитом заводе „Электрон“. Я наш город очень люблю».
Егор написал то, что полагалось. На самом деле город он не любил. Чего его любить-то? Егор поездил с родителями, повидал города получше. Конечно, привык Егор к городу, считал его своим, но иногда все вокруг казалось надоевшим.
Еще в первом классе, устав от слякотной осени, Егор спросил у матери, зачем не остались они жить у теплого моря.
Мать объяснила, что врачи запретили отцу плавать на кораблях, а на берегу хорошей работы не было. И дядя Сережа, мамин брат, который потом разбился на мотоцикле, предложил им приехать сюда. На флоте отец был специалистом по электронному оборудованию, ходил на больших грузовых судах. На крупном заводе люди с его специальностью были очень нужны. Все получилось хорошо, квартиру дали почти сразу…
— А в Севастополе, что ли, заводов нету?!
— Таких больших нет, — сказала мама. И добавила непонятно: — А главное, там не было перспективы роста.
Гораздо позже Егор кое-что узнал из услышанных краем уха разговоров, а кое о чем догадался. Дело было не во врачах. Дело было в таможне (есть такая контора, ее работники строго проверяют, не везет ли кто из-за границы что-то запретное). Отец за границу плавал часто, ну и, видать, прихватил оттуда что-то сверх дозволенного. А таможенники, конечно, в крик… Егор догадывался, что «крик» был большой, раз пришлось расстаться и с загранрейсами, и с флотской службой вообще. Судя по всему, папочка сумел развязаться с морской жизнью «по собственному желанию», но оставаться там, где знали эту историю, было нельзя. Какие уж там «перспективы роста»!
Впрочем, отец ничего не проиграл. Специалист он был, видимо, с головой, а «Электрон» расширял производство, людей ценили. И пошел Виктор Романович по служебной лестнице довольно бодро. Тем более, что прекрасно знал английский язык, а завод активно налаживал контакты с иностранными фирмами. Через семь лет стал товарищ Петров одним из ведущих инженеров.
К тому времени «Электрон» взялся помогать какой-то индийской промышленной компании, и отцу предложили на год поехать в Индию. С женой. Сперва сказали, что и сына можно взять, но потом выяснилось: в школе, где учатся дети советских специалистов, нет начальных классов. И все уперлось в Егора.
Отцу очень хотелось поехать. Маме тоже. И заморские страны повидать хорошо, и вещи оттуда привозят такие, что охнешь. Причем законно, без всяких осложнений… И мать решилась.
Написали в Молдавию бабушке — маминой маме. Уговорили приехать и год пожить с Егором. До той поры Егор видел бабушку только раз, когда ездили к ней в село под Кишиневом. Тогда бабушка работала в сельской школе, а сейчас была на пенсии.
В августе мать с отцом укатили в страну, где слоны и джунгли и где жил когда-то Маугли. А Горик пошел в третий класс.
Учился он без всяких трудов. Что там в третьем классе учить-то, если толстые книжки читал еще дошкольником, задачки решал тоже шутя. Правда, из-за корявых букв и помарок в тетрадях случались тройки, но это беда не великая…