— Идем.
Когда Егор отдал лопату и они шли к воротам, Алина Михаевна вдруг заговорила:
— Папа за несколько дней до смерти оформил завещание… Машину он оставил тебе. Лично…
— Зачем она мне? — помолчав, спросил Егор.
— Я тоже думаю: зачем? Может быть, продать?
— Можно… По крайней мере, будет на что кормиться, пока школу окончу. Если понемногу, на два года хватит.
Мать быстро посмотрела на него. Егор сказал:
— Летом, наверно, работать пойду, если где возьмут. А в училище или техникум я не собираюсь. Мне нужна десятилетка… Или думаешь, что не проживем? Мне много не надо…
— Ничего я такого не думаю, Бог с тобой… Я с мая на работу выхожу.
— Куда?
— В отдел кадров, на «Электрон» устроили… Не думай, что у отца на заводе были только враги.
Егор пожал плечами: он так не думал.
Мать вдруг тихо спросила, глядя перед собой:
— Егор, а ты простил папу?
Он сжался.
— За что?
— Ну… за все. Вы так иногда… немирно жили…
— Теперь-то не все ли равно… — с усилием сказал Егор.
— Может, не все равно… Может, он сейчас нас слышит и ждет… ответа.
Егор вспомнил фаянсовую выпуклую урну и черную нору.
— Не верю я в это…
— Ну и не верь… А вдруг? И это ведь не только ему надо, но и нам. Тебе…
«У меня еще есть время подумать», — мелькнула у Егора мысль. Но мать с каким-то жалобным молчанием ждала, что он скажет. И Егор сказал неловко:
— Чего уж теперь-то… Простил.
Мать быстро закивала и отвернулась.
Недалеко от ворот кладбища стояла розовая, как пряник, нарядная церковь. Не по-кладбищенски радостно сияли кресты. Алина Михаевна остановилась.
— Горик… Я, наверно, зайду… Так, по традиции. А ты домой, ладно? Что тебе здесь со мной? Я скоро…
Он понял, что мать не хочет звать его с собой в церковь. Наверно, будет его стесняться там. А может быть, просто хочет побыть одна… Он сказал спокойно и понимающе:
— Ладно, я на автобус… И в магазин еще зайду за картошкой.
Сумка, в которой везли урну, была большая, килограммов десять войдет… Но когда мать поднялась на крыльцо и ушла в темную полукруглую дверь, за которой искрились свечки, Егор не пошел на автобусную остановку.
Он постоял, хлопая сумкой по колену, и зашагал назад, к только что засыпанной могиле.
Рядом с могилой была скамейка — серая от старости доска. Один конец на столбике, другой на перекладине, прибитой к сосновому стволу. Егор сел, привалился к дереву плечом. Сосна была корабельная, поднебесная. Высоко-высоко ходила под ветерком ее верхушка. Внизу ствол казался неподвижным, но Егор ощущал его чуть заметное живое шевеление.
Грело солнце, в кустах галдели воробьи. Сварливо кричала ворона. Сверху иногда сыпались желтые иголки, по веткам ближнего молодого сосняка проскакала белка с глазами-бусинами.
Сейчас на душе у Егора не было тяжести. Он просто сидел и думал. Об отце и о других людях, которых тоже теперь нет. Почему же так — были и нет? И зачем они — были? Чтобы передать другим по наследству все, что сделали, и все, что не сумели?.. Дети наследуют не только славу и подвиги отцов. Ошибки и слабости — тоже…
А должен ли он, Егор, что-то наследовать от инженера Петрова, если тот не родной отец?
«А куда ты денешься?» — спросил себя Егор. В самом деле — от того, что было, никуда не деваться.
«А то как же? — с усмешкой сказал он себе. — В наследство — машину, а все остальное — забыть?»
Да провались она, машина! И если бы можно было забыть всю боль… Но ведь было и другое:
С горки на горку
Я несу Егорку…
Хоть немного, но было.
Чем же задавил в себе отец вот это хорошее? Страхом за себя? Боялся, что не сделают начальником цеха? Подставят ногу на пути к высокой должности? Или страх был другой: оторвут от любимой работы? Или все вместе? Сейчас уже никак не узнать…
Да, цех он все-таки построил. Но это ли самое главное в жизни?
А что главное?
У Крузенштерна главным были открытия… У Курганова — повесть… У Анатолия Нечаева — хитрые аппараты, чтобы проникать в морскую глубину. У Гая… У Гая, наверное, боль за неприкаянных, обиженных судьбой пацанов…
Но ведь и Крузенштерн воевал с гадами, которые тиранили в корпусе мальчишек. И Курганов пригрел Толика, у которого не было отца. И Толик возился с Гаем и кинулся грудью на гранату… Учебная? Он же не знал… А капитан-лейтенант Алабышев кинулся не на учебную… Не было Алабышева? А сколько было таких, как он. Было. И ротный политрук Нечаев, дед Гая и Егора, — тоже был. И может быть, тоже в последний миг закрыл кого-то от осколков.
Тогда, может быть, главное — не плавания, не открытия, не книги, а люди? Те, которые растут? Чтобы у них было меньше боли и одиночества?.. Чтобы не уходили они от нас, как лейтенант Головачев и пятиклассник Димка?
Но ведь без плаваний, без открытий, без книг тоже нельзя. Если без них — то зачем жить?
«Это ты бережешь свои паруса…»
«Ну и берегу! И паруса, и книги…»
Вот дурак, еще прошлой осенью думал, что книги — бесполезны. Потому что они о чужих, не имеющих отношения к нему, к Егору, людях… А люди все имеют отношения друг к другу. Даже те, которые жили в разные века. Вон как в жизни Егора сплелись судьбы Крузенштерна и Толика Нечаева, Головачева и Курганова, Резанова и Алабышева… Не было его? Да нет же, был, раз столько мыслей о нем и столько из-за него событий!
Так что же все-таки в жизни главное? У всех людей? И у него, у Егора? И зачем люди живут? Чтобы каждый делал что-то свое? Оставил след и передал другим наследство? А если человек не оставит следа?.. Если жил просто так и ничего не успел?.. Зачем, например, жил Кама, загубивший себя наркотиками в шестнадцать лет?
Гитарные переборы и высокий голос Камы настолько отчетливо послышались Егору, что он даже оглянулся. Но нет Камы, сколько ни оглядывайся. Только и осталось, что эта песня:
Мы помнить будем путь в архипелаге…
Но ведь песня-то осталась! Это хоть что-то. Она кому-то поможет на свете. Пускай даже одному Егору. Все-таки она цепочка между людьми, все-таки наследство. Маленькое? Значит, надо что-то делать в жизни и за Каму…
А зачем живут такие, как Копчик? Как Курбаши?
«…А ты сам-то, Кошак, зачем жил до недавней поры? Если бы не Венька, если бы не Гай, где бы ты был сейчас? Может, с Копчиком…»
«Но я же не сужу. Я только хочу понять. И про себя тоже…»
«Ты не судишь Копчика? Да ты убить его был готов!»
«Я и себя готов был убить…»
«Ладно, — снисходительно сказал Егору второй Егор, спорщик и собеседник. — Все в прошлом…»
«А что в будущем?»
…А вообще, что такое будущее? То, чего еще нет, или оно где-то уже есть? Может, это просто прошлое с обратным знаком? Может, найдут люди способ докопаться до самой большой тайны: что такое время? Чтобы и нынешние дни, и те, которые давно прошли, и те, которые еще только будут, связать воедино? И соединить всех людей… Чтобы Егор мог ворваться в каюту Головачева и выбить из его рук пистолет…
Конечно, это фантастика, но иногда (как сейчас вот!) кажется, что еще немного, и тайна времени раскроется. Словно можно ее постичь без формул и математики, а вот так, напряжением чувств. Вот еще совсем немного… Кажется, это не труднее, чем вспомнить забытое слово. Уже и буквы, из которых оно состоит, известны… Последнее усилие нервов — и буквы эти выстроятся, и слово будет прочтено… Нет, опять рассыпались, прыгают, мельтешат, как воробьи…
…Сверху снова упали сухие иголки. Егор запрокинул лицо. Верхушка сосны медленно плавала под облаками. Облака протыкал белый игольчатый след. Там, в десяти километрах от земли, внутри громадной дюралевой сигары лайнера полторы сотни разных пассажиров мчались к своим заботам, к своему счастью и бедам. И конечно, не знали, что под ними, на далекой земле, на кладбищенской скамейке у сосны, пытается разобраться в смысле жизни восьмиклассник Петров. И о других людях не знали. Даже о тех, кто рядом, в самолете, в большинстве своем не знали тоже.
Печальная мысль о великом разобщении людей затопила на короткое время все другие. В самом деле, люди — острова в океане. Миллиарды островов, громадный архипелаг. А пути меж островов — много ли их? Что на одном острове знают о других? О ближних знают, а о дальних?..
Дальние острова — чужие?
Не потому ли в самолете, летящем на большой высоте, человек с легким сердцем нажимает кнопку бомбосбрасывателя?
Да разве дело в высоте? Ведь бывает и вплотную друг к другу, а в кулаке нож…
А может, загадка времени и загадка разобщенности — одна и та же?
А ключ — где?
…Опять проскочила белка. Черными бусинками глянула удивленно: ты что здесь сидишь так долго?
В самом деле, сиди не сиди, а все тайны жизни тут не раскроешь. Но Егор встал без досады и тревоги. И печаль его была без тяжести, со светлым зайчиком. Словно какую-то ниточку клубка тайн он все-таки ухватил…
За памятниками и соснами, за недалеким дощатым забором проносились грузовики. Там, за тыльным краем кладбища, был Восточный тракт. По нему ходили автобусы до центра. И Егор не пошел к главным воротам, пошел к забору, понимая, что должна быть в нем калитка или щель.
Когда оставалось до забора шагов двадцать — бурая прошлогодняя трава, лужицы и остатки снега в рытвинах, — Егор увидел в ряду крайних могил синий решетчатый обелиск со звездочкой. И с белой, очень яркой на солнце табличкой:
Егор остановился, будто остановилось сердце. Уронил руки. Димкину фамилию он знал от Гая.
…Значит, нашелся все-таки для несчастного Димки уголок на ближнем кладбище. Спасибо людям хоть на этом. Что здесь помогло? Хлопоты интернатского начальства, слезы матери?.. Димка, Димка, если каждый человек появляется на свете не зря, то зачем жил ты свои одиннадцать лет и одиннадцать месяцев? Может, для того чтобы твоя судьба стала