— Придумала тоже: на седьмом уроке киснуть из-за какого-то… Они там воюют за ордена да за валюту, а ты сиди и слушай.
Он, конечно, не помнил про отца Костика Бессонова. И самого Костика, наверно, даже не видел среди других. Но другие-то помнили и видели. И замолчали, и на Костика посмотрели. И тому что оставалось делать? («Ну, правда, Егор, что?») Он сказал Глебу:
— Ох, и гад же ты проклятый… Тебя бы самого туда…
Глеб (длинный такой и ехидный) сделал глаза щелочками и спросил:
— Че-го-о?
— А вот «того», — сказал Костик и, хотя вовсе не был драчливым человеком, вмазал сейчас от души Глебу по губам. И раскровянил.
И был тут сразу крик, растащили их, Дора кинулась звонить матери Костика (это ее любимое дело — звонить родителям), потому что «кто бы какие слова ни говорил, а решать в школе вопросы кулаками никто не имеет права, здесь не Америка».
А Костик, заплакав злыми слезами и почти не помня себя, сказал ей, что, значит, она «сама такая, если заступается за этого гада»…
Короче, много чего было потом, и в конце концов Костика вытурили из корабельного экипажа, потому что «там во главе колонны пойдут самые достойные, а не те, кто позволяет себе дикие выходки». Глебу, конечно, тоже попало за те слова, но ему-то что? Он в экипаже все равно не был…
Наум Львович, бывший штурман, а теперь руководитель кружка судомоделистов и юных моряков, которые строили фрегат, трижды ходил к Доре, уговаривал, рассказывал, как работал Костик на строительстве. Но без толку. Дора Борисовна сказала, что у них в классе самоуправление, и, раз ребята решили не допускать Бессонова, так и будет. А никакого самоуправления нет, потому что все ребята за Костика, только привыкли голосовать, как велит Дора…
— А мама что же? — поинтересовался Егор.
— А что мама… От нее тоже попало. Говорит: «Может, и правильно дал этому Самойлову, но зачем грубить учительнице»… А еще говорит: «Если будешь хвастаться отцом, сниму портрет, так и знай…» А я когда хвастался?
Они разом посмотрели на фотографию.
Егор тихо спросил:
— А при чем портрет-то?
— Да так… Не знаю… — Костик сосредоточенно выдергивал нитки из продырявленной на колене трикотажной штанины. — Она еще и раньше говорила: «Может, лучше повесить папину фотографию у тебя над столом?» Это там, в другой комнате…
— Почему? — помолчав, спросил Егор.
Костик намотал длинную нитку на палец:
— Ну… наверно, чтобы каждый раз не спрашивали, кто это… Те, кто приходит.
«Значит, есть уже „те, кто приходит“», — подумал Егор.
Что ж, матери Костика всего тридцать один год… Тем, кто приходит, конечно, неловко встречать живой, искрящийся взгляд капитана Бессонова…
— А ты что сказал? — нерешительно спросил Егор.
— А я сказал: не дам. Пусть висит.
«Вот так, — подумал Егор. — Ни распутать, ни помочь». Но помочь можно было в другом.
— Давай-ка одевайся. Пойдем.
— Куда?
— В школу… — Егор почувствовал на щеках привычный холодок — тот, который ощущал каждый раз перед тем, как «влезть в очередную историю».
Костик вскинул мокрые глаза:
— Зачем?
— Затем, что рано ты сдался. Драться надо.
— Как? — он печально улыбнулся.
— А вот так! В конце концов, при чем здесь ваша Дора Борисовна? Это пионерский праздник, а не классный час. Все газеты пишут про самостоятельность отрядов…
— Ха, газеты… — сказал Костик. — Что они ей… — Но глаза быстро высыхали.
— Одевайся, тебе говорят.
Костик исчез в другой комнате и тут же вернулся в школьной форме.
— Если надо, к директору пойдем, — сказал Егор.
— А он спросит тебя: «Вы кто такой?»
— А я скажу: брат.
— А врать нехорошо, — с дурашливо-нравоучительной ноткой ответил Костик. И улыбнулся.
Улыбнулся — это уже здорово!
Егор деловито объяснил:
— Никакого вранья. Мой отец, Анатолий Нечаев, был таким другом твоего прадедушки, что покрепче всякого родства. Так что на должность двоюродного брата я вполне гожусь…
Костик перестал улыбаться.
— По правде?
— Да.
— Тогда пошли… Пусть ничего не получится, все равно…
Когда шагали к школе, Костик вдруг сказал:
— Я никогда отцом не хвастался… А мама все равно говорит: «Гордиться можно, а хвастаться незачем». Говорит: «Неважно, чей ты сын, а важно, какой ты сам…»
— Все важно. И чей ты сын — тоже. И чей внук и правнук… Костик, а повесть Арсения Викторовича будут печатать в журнале. Сегодня сам главный редактор сказал.
— Правда? — Костик опять заулыбался и даже запрыгал рядом.
— Значит, сейчас ты правнук писателя… Хвастаться не надо, а гордиться можно.
— Егор… — Костик поглядел сбоку смущенно и хитровато. — А твои стихи… может, тоже когда-нибудь напечатают?
— Может быть… — не удержался Егор. — Редактор обещал, что возьмет «Балладу о хронометре». В ближайший номер даже…
— Ой… значит… — Костик прикусил улыбку и сбил шаг.
— Что?
— Да так.
— Ну что, все-таки?
Костик шепотом и вроде бы шутя, но смущенно сказал:
— Выходит, я и брат поэта?
— Ну, поэт из меня… как весло из кочерги… А кой-каким журналистским приемам Гай меня научил. Так что пошли смелее… — Школа была рядом, и Егор взял Костика за руку.
Но в школе никого из нужных людей не оказалось. Ни вожатой, ни директора, ни Доры Борисовны, ни Наума Львовича. И во дворе уже было пусто. Цветные паруса с фрегата были сняты, мачты и реи голо торчали над крышей мастерской.
— Ну и ладно, — вздохнул Костик.
— Да нет, не «ладно», — хмуро возразил Егор.
— Все равно ничего не выйдет… Я ведь не поэтому с тобой пошел…
— А почему же? — недовольно сказал Егор.
— Ну, так… Потому что с тобой…
Они медленно зашагали обратно. Костик озабоченно поглядывал на Егора. Тот сердито насвистывал: «Мы помнить будем путь в архипелаге». Посвистел, сказал:
— Наверно, это и завтра не поздно решить.
— Ты же ночью уезжаешь!
— Ну, застряну на сутки.
— А не влетит?
— Влетит.
— Ой… Не надо, Егор.
— Ты лучше скажи: говорил с мамой насчет Среднекамска? Чтобы приехать летом?
— Говорил, конечно.
— И что?
— Ну, как полагается… «Если не будет троек…» «Если будут деньги…» Да отпустит! Ей же лучше, отдохнет от меня.
— Вот и ладно. Поплывем от Среднекамска аж до Решетникова… Там такие места!
— Ты же писал, что шлюпка рассохлась!
— Хлопцы плот вяжут из автомобильных камер. Чуть не сотню их уже набрали…
— Ура… А ты будешь капитаном?
— Адмиралом…
— Егор… А что за «Баллада о хронометре»? Я не читал.
— Ну, ты много чего у меня не читал. Вот приедешь…
— Это о том самом хронометре? О прадедушкином?
— О нем.
— И он все еще тикает?
— Вполне точно тикает. Он и у тебя еще тикать будет.
— Почему… у меня? — Костик опять сбил шаг.
— Потому что приедешь и заберешь. Твое наследство.
— Да ну… — сказал Костик, пряча удивление и нерешительную радость. — Как это…
— Очень просто. Я же говорю — наследство.
— Но он же сейчас твой. Ты же…
— Что?
— Ну… — Костик виновато задышал. — Ты же ведь не помер…
— А это и не надо, — засмеялся Егор. — С хронометром по-другому. Как находится новый наследник — тот сразу ему в руки.
— А тебе… не жалко?
— При чем тут «жалко»? Это закон.
Редактор в это время, окончив ряд срочных дел, взялся за листы с «Балладой». Он знал, что предстоит выдержать бой с экспансивным заведующим отделом поэзии. Тот станет кричать, что «Баллада» растянута, сыра, написана явно ученически и далека от канонов современной поэзии. И будет прав. Действительно, стихи многословны, немало неуклюжих строчек и рифм…
Но чем-то же цепляет «Баллада» сознание и душу! Есть же у этого Егора Петрова какая-то струнка. Вроде бы и рассуждения о природе времени наивны, и слишком длинен стихотворный рассказ, как попал к мальчишке старый корабельный хронометр; и конечно, вызовут возражение «технические» строки об устройстве механизма с горизонтальным балансиром.
И вроде бы совсем лишнее воспоминание о Севастополе, где на крутой ракушечной лестнице встречается автору похожий на младшего брата мальчишка…
Не баллада, а целая поэма. Подсократить бы…
Но что сокращать? Все сцеплено, черт возьми. Мальчика не выкинешь. Горизонтальный балансир тоже…
Может, убрать вот эти строки?
Он говорил негромко и доверчиво,
Что жизнь, она, конечно, непроста,
Но в то же время Время бесконечное
Со временем все ставит на места…
Или вот эти?
И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы, —
Что нету во Вселенной просто времени.
Что время — в нас. Что время — это мы…
«Жонглирование дилетантскими сентенциями», — примерно так выразится заведующий отделом поэзии.
А все-таки здесь что-то есть…
Нас прихватил норд-вест, и море древнее
Швыряло пену желтую в лицо,
И горизонт за выросшими гребнями
Качался, как карданное кольцо.
Но пусть шторма ревут и не кончаются,
Пускай швыряют судно вверх и вниз —
В кольце хронометра, которое качается,
Горизонтален медный механизм…
Или вот эта мысль — об оси времени, которая проходит через вселенную, через каждого из нас и через старенький, но исправно тикающий хронометр. Ось — прямая, как чистый характер, как честная судьба…
Егор шел рядом с Костиком и думал, сколько всего надо успеть за вечер. Сменить на вокзале билет. Найти Дениса и договориться о ночлеге в общежитии (Костик будет звать к себе, но неудобно перед матерью). Потом — позвонить с автомата в Калининград, заведующему учебной частью Ауниньшу и объяснить насчет задержки.
Лучше всего рассказать все честно. Может быть, тогда Станислав Янович — строжайший и добрейший одновременно — ответит просто и коротко: «Хорошо, задержитесь на сутки». Но может, и наоборот: «Никаких задержек, завтра быть в училище».