Рассказы Збарского и Константинова, безусловно, сходятся в том, что во 2-й школе до начала ее математической специализации явно существовали какие-то значимые предпосылки, которые заставили Овчинникова начать набирать «сильных» преподавателей, а Гельфанда – предложить Овчинникову свои услуги.
В 52-й школе программистские классы открыли на базе Вычислительного центра МГУ (ВЦ МГУ) и АН СССР. В школе стало, таким образом, пять девятых классов, из них математическими и «подведомственными» ВЦ были «А» и «В», «Б» был прикреплен к АН СССР, класс «Г» был физическим, а «Д» – музыкальным. Всю эту структуру, насколько можно судить, придумал и организовал тогдашний директор школы Александр Николаевич Склянкин585.
Примерно тогда же в Ленинграде директор школы № 38 Григорий Ильич Гугнин предложил, чтобы ее «шефским учреждением» стал физический факультет Ленинградского университета и ученики получали на «производственном труде» специализацию «лаборант-физик». Формально школа после этого приобрела «физический уклон», но в реальности – физико-математический, так как в ней уже тогда работал один из лучших преподавателей математики Ленинграда Арон Рувимович Майзелис (1921 – 2005), стремившийся прививать школьникам навыки парадоксального, нешаблонного мышления586.
Открытие программистско-математических классов не только привлекло внимание ко всем четырем школам, но и изменило их статус. Если до 1959 года школа № 425 была известна в московских интеллигентских кругах как школа, где работает блестящий учитель математики Шварцбурд, то после открытия классов программистов во все три школы устремились подростки, которые рассчитывали на более высокий уровень преподавания, на приобретение интеллектуальной и осмысленной профессии (или, по крайней мере, базовых навыков этой профессии) и на дружественное социальное окружение.
Уже на этом этапе можно было заметить, что математическое, программистское или физическое обучение в этих школах попадало в разный контекст и приобретало разные педагогические функции. В школе № 425 (впоследствии она стала школой № 444) в центре внимания была именно и прежде всего математика, преподаваемая новаторски, с особым вниманием к ее логическим и языковым аспектам587.
В школе № 2 будущих радиотехников и программистов учил литературе Исаак Збарский, немедленно после основания школы – в 1957 году – организовавший в школе Литературно-театральный кружок (ЛТК) и начавший ставить пьесы с участием учеников. Первой его постановкой, показанной в феврале 1958 года, стала очень популярная в то время пьеса Бориса Горбатова «Юность отцов» (1943) – о поколении революции и о его связи с поколением, чья молодость пришлась на Вторую мировую войну. В составленном тогда же Уставе ЛТК Збарский писал – с явной оглядкой на шедшую тогда дискуссию «физиков и лириков»588: «Наша формула: “физик” + “лирик” = человек будущего»589. Таким образом, школьный театр был объявлен методом воспитания человека будущего – но эффективным это воспитание должно было оказаться именно во взаимодействии с «физикой», то есть с открытым в школе обучением математиков-программистов. Иначе говоря, в школе № 2 с самого начала внедрение преподавания программирования и «новой» математики происходило в контексте педагогической утопии.
Ученики Шварцбурда вспоминают: в школе № 2 довольно быстро стали читать самиздат и вообще интересоваться идеологически опасными гуманитарными вопросами, не имевшими отношения к математике, – в 425-й же ничего подобного не было принято. Шварцбурд, насколько можно судить, дистанцировался от политики как только мог – и детей держал от нее подальше.
Процесс развития матшкол не ограничивался только РСФСР. В 1962 году в Киеве в результате организационных усилий Киевского университета и городского исполкома была открыта физико-математическая школа № 145 (ныне – естественно-научный лицей № 145). Ее первым директором стал Валентин Кириллович Чикаленко. По сведениям самой школы, 80 % ее выпускников получили ученые степени, многие работают за пределами Украины. На 50-летии школы, которое праздновалось в одном из крупнейших концертных залов Киева, выступавшие говорили, что школа – «это бренд Украины и наш Итон»590. Один из работающих ныне в Великобритании ученых, участвовавших в опросе Имоджен Вэйд, учился некогда в этой школе и рассказывает, что дети в его классе были в высшей степени мотивированы и что преподавание математики в старших классах соответствовало уровню первых двух курсов университета591, поэтому потом ему было очень скучно учиться на «настоящем» первом курсе – характерная жалоба, встречающаяся во многих автобиографических нарративах выпускников матшкол.
Все эти школы – № 2, 7, 425 в Москве, № 38 в Ленинграде, № 145 в Киеве – по-видимому, первоначально воспринимались в обществе не как локальная педагогическая инициатива, но как многообещающие ростки будущего.
Утопический компонент идеи, стоявшей за формированием математических школ, требует отдельного обсуждения. Условно его можно разделить на три уровня – математический, педагогический и социальный. Их взаимодействие можно описать следующим образом.
В СССР второй половины 1950-х совпали два исторических процесса: частичная либерализация режима и переход к официально объявленной научно-технической революции. Резкость социального перехода была усилена реабилитацией некоторых современных научных направлений, запрещенных или ошельмованных в 1940-х – начале 1950-х, – кибернетики, химической теории резонанса, копенгагенской интерпретации квантовой механики. Новая математизированная наука воспринималась одновременно как островок будущего знания и знак освобождения от идеологического диктата. Радикальная реформа школьного математического образования была попыткой сформировать новое поколение с новыми мыслительными навыками и культурными вкусами, которое сможет приблизить технократическое будущее.
Очевидно, что такая реформа могла представляться двояко: как преобразование всего школьного образования математики на новых началах и как создание отдельных школ, где будут учить совсем иначе, чем прежде. Впервые обе идеи – о реформе преподавания математики и об организации специальных школ – стали обсуждаться сразу «в связке» на уже упомянутом совместном совещании Минпроса и АПН от 8 февраля 1957 года. Математики, методисты и учителя конца 1950-х хотели достигнуть одновременно двух целей – вопрос был в том, как математические школы будут соотноситься с общим образовательным контекстом.
Кажется, единственным, кто пытался работать сразу на двух этих полях, был А.Н. Колмогоров: в 1960 – 1970-е годы он написал – как сказали бы позже – линейку новых учебников по математике для средней школы и организовал физико-математический интернат при МГУ592. В программной речи на совещании 1964 года он постоянно держит в поле внимания аудитории положение и в «обычных», и в математических школах, поясняя, что математика для решения познавательных задач нужна всем взрослым людям, но в физико-математические вузы пойдут, вероятно, именно выпускники соответствующих школ.
Что касается содержания преподавания в старших классах, я буду говорить о школах с минимальной программой математики и школах с немного повышенной программой. Мне бы хотелось, чтобы основные учебники для них были общие. <…>
…Для школ повышенного типа… нужно просить, чтобы [о геометрии] идеально было написано, или совсем нового типа учебник, или иметь что-то вроде маленького курса аналитической геометрии593.
Все остальные участники этой истории под давлением обстоятельств были вынуждены больше заниматься развитием математических школ или созданием принципиально новых институций дополнительного образования, главной из которых стала Всесоюзная заочная математическая школа под руководством Израиля Гельфанда.
Прежде чем перейти к более подробному изложению этих событий, необходимо сказать о международном контексте описываемого сюжета. Создание математических школ в СССР стало частью широкого международного движения конца 1950-х – начала 1960-х годов, о котором организаторы матшкол в те годы знали довольно мало.
Запуск в Советском Союзе первого искусственного спутника Земли в 1957 году вызвал в политических элитах и интеллектуальных кругах западных стран психологический шок, который в англоязычной историографии называется Sputnik crisis. Американские советологи и педагоги сделали из космических успехов «потенциального противника» ошибочный, но имевший важнейшие последствия вывод. Они решили, что этими успехами Советский Союз обязан высокому качеству преподавания математики в школе и что для того, чтобы победить «восточный блок» в военно-техническом противостоянии, систему обучения математики нужно радикально реформировать. 2 сентября 1958 года американский конгресс принял Акт об образовании для национальной обороны (The National Defense Education Act, NDEA), согласно которому из бюджета США в последующие годы выделялось специальное финансирование на повышение уровня математического образования в школах и университетах594.
Кроме того, этот законодательный акт стимулировал дальнейшие исследования в области детской одаренности (gifted education), в первую очередь – о том, как учить детей с высокими результатами тестов на интеллект и способностями к науке. В отличие от СССР в США изучение особых образовательных потребностей таких учеников не было табуированным, и оно велось до этого на протяжении уже нескольких десятилетий.