Здесь стоит напомнить, что для украинской общественной мысли еще со второй половины XIX века, начиная с трудов Драгоманова, одним из ключевых постулатов было противопоставление русской общинной традиции, «азиатской» и недобровольно-коллективистской – и совсем иного исторического пути южнорусских, украинских земель, где индивидуальное начало было весьма сильным и связывалось с казацким наследием, отсутствием развитых общинных структур и обычаев.
Искренний советский интернационализм у Сухомлинского явно блокировал эту версию понимания украинской традиции (и противопоставления ее российской), но осознание важности «почвы», «органики» для павлышского директора было вполне возможным. Такой интернационализм был не голым идеологическим императивом, но диктовался личной памятью о войне как общем испытании, «сплотившем все советские народы», и непременно подразумевал интерес и внимание к местному тону и колориту.
Сухомлинский в своей двойной ипостаси – всесоюзная слава и признанный круг местных/национальных интересов – был фигурой уникальной. Однако за его культурно-идеологической ролью можно увидеть сразу несколько прообразов, особенно если учитывать имперскую составляющую советского образовательного проекта. Схожая «союзно-республиканская» двойственность и общая установка на гуманистическое воспитание, на «школу радости» (термин Сухомлинского) были присущи педагогическому творчеству грузинского учителя Шалвы Амонашвили, который уже в 1980-е годы стал одним из главных энтузиастов «педагогики сотрудничества» (в 1990-е годы христианская составляющая в его сочинениях стала вполне эксплицированной744).
Сухомлинский не был единственным известным педагогом-практиком на Украине – можно назвать и близких к нему по биографическим обстоятельствам донецкого педагога-новатора Виктора Шаталова (автора известной системы «опорных конспектов»), директоров украинских сельских школ – Героя Социалистического Труда Ивана Гуровича Ткаченко (1919 – 1994) или члена-корреспондента АПН Александра Антоновича Захаренко (1937 – 2002). По идейным установкам они тоже были скорее шестидесятниками – так, Ткаченко неизменно поддерживал Сухомлинского во время атак Лихачёва и авторов «Учительской газеты»745. Кстати, с точки зрения современного наблюдателя, среди награжденных высшим советским знаком отличия педагогов из союзных или автономных республик (или кавалеров орденов, обладателей звания «Народный учитель СССР») выделяется определенная группа, хорошо демонстрирующая черты Советской империи affirmaitive action, – это были выходцы из титульной нации, притом преподающие именно русский язык, часто в сельской школе746.
В теоретической же плоскости с Сухомлинским был схож (из признанных в Москве и за рубежом «республиканских» ведущих специалистов по методике и общим вопросам образования) эстонский профессор из Тарту и Таллина – Хейно Лийметс (Liimets) (1928 – 1989), очень рано ставший действительным членом АПН СССР (1967)747. Подход Лийметса к соединению воспитания и обучения в его интегралистской теории тоже строился на последовательном уходе от коллективистских установок Макаренко – включая отказ от ритуальных или содержательных ссылок на его работы748. Но известность Лийметса не выходила за пределы круга специалистов по педагогике, а в фигуре Сухомлинского показательно сочетались практическая работа с детьми, писательское мастерство и рано выявившиеся теоретические склонности.
Прежде чем превратиться в «национального» по преимуществу Педагога (с большой буквы) в независимой республике, духовного патрона Украинской академии педагогических наук, Сухомлинский оказался широко признан на общесоюзном уровне десятилетиями раньше – не только официально. Благодаря педагогической журналистике и при благоприятном прикрытии «сверху» от прямых атак ортодоксов вроде Лихачёва гуманистическая педагогика и установки на новаторство распространяются среди учительской аудитории.
С начала 1970-х о Сухомлинском в самом позитивном ключе пишет Симон Соловейчик, вокруг которого еще задолго до перестройки стал складываться круг сторонников направления, которое потом назовут «педагогикой сотрудничества», и эти же учителя-новаторы были естественными противниками тогдашнего директивного школьного официоза749. Постепенно, при посредничестве С. Соловейчика и его единомышленников, созревает та общественная среда, которая станет основой реформаторского движения в сфере образования времен перестройки. Недаром авторы манифеста «Педагогика сотрудничества» (осень 1986 года) из всех авторитетов цитируют только Сухомлинского – именно с ним они связывали ключевые для их концепции установки на антиавторитарную педагогику, индивидуализацию воспитания750.
Историки педагогики из Киева и Москвы, изучавшие Сухомлинского, отстаивали его принципы и в публичной сфере (за некоторыми персональными исключениями), но по-разному расставляли смысловые акценты. Александр Дзеверин, заведующий лабораторией истории педагогики Научно-исследовательского института педагогики УССР, стал во второй половине 1970-х титульным редактором украинского собрания сочинений Сухомлинского (из запланированных семи томов издано было пять)751. В отличие от «макаренковцев» московские историки педагогики – Федор Королев, Захар Равкин752, а потом и Михаил Богуславский – всемерно поддерживали главный гуманистический вектор педагогических устремлений Сухомлинского. Не случайно главным защитником новых идей и первым министром просвещения новой России стал Эдуард Днепров – не администратор или передовой учитель, а именно историк дореволюционной русской педагогики, оппонент Бориса Лихачёва в Академии педагогических наук 1970 – 1980-х годов.
Попытка Лихачёва в разгар перестройки, через двадцать лет после начала полемики в «Учительской газете», оправдать свою ортодоксальную позицию принципиальными резонами и новой установкой на плюрализм мнений была отвергнута на страницах печатавшейся тогда миллионными тиражами «Комсомольской правды». Известная журналистка Инна Руденко объявила самого Лихачёва и его сторонников противниками реформ и «архитекторами застоя» в школьном деле753.
В то время как наследие Макаренко и в перестройку, и особенно в 1990-е годы вызывало немало споров, а его колонии воспринимались в ретроспективе то как нэповские или хозрасчетные островки новой экономики, то как гулаговские рассадники тоталитаризма754, фигура Сухомлинского оценивалась безусловно позитивно и среди практиков, и среди историков и теоретиков педагогики (например, в работах известного историка педагогики ХХ века М.В. Богуславского, который начинал именно как исследователь Сухомлинского755 и продолжал писать о нем и в постсоветский период). Внимание к личности ученика и гуманистическая составляющая идей Сухомлинского, конечно, кажутся более созвучными современности, чем мобилизационные коллективистские установки Макаренко или революционные проекты Блонского и Крупской756. В перестроечном и постсоветском контексте Сухомлинский стал оцениваться как зеркало «оттепели» и провозвестник будущих процессов гуманизации образования.
Но к Сухомлинскому благожелательно относились отнюдь не только люди с репутацией новаторов. Выше мы уже упоминали о «неожиданной» поддержке его и в аппарате власти в 1970-е, и со стороны таких консервативно настроенных фигур, как Ричард Косолапов, или сторонников литературного почвенничества (вроде Феликса Кузнецова). Эти факты, во-первых, говорят об относительной автономии педагогических дискуссий в позднем СССР, которые во многом повторяли, но по расстановке сил все же не копировали общие идейные противостояния того времени, а во-вторых, напоминают о некорректности подтягивания идей Сухомлинского 1960-х под гораздо более поздние, уже постсоветские идейные стандарты (национальные или либеральные)757.
Творчество позднего Сухомлинского по ряду признаков было близко к консервативным или иррациональным тенденциям в восточноевропейской мысли, по своей апелляции к Gemeinschaft, народной традиции и т.д.758 Однако в контексте советской педагогики этот консерватизм – не конфессиональный, но активно использующий религиозно окрашенную риторику «сердца», доверия, интимности и т.п. – приобретал парадоксально универсалистский и либеральный смысл – особенно из-за скрытого и умеренного, но все же явного антисталинизма Сухомлинского и отсутствия в его текстах явных националистических деклараций. В воспитательной плоскости этот консерватизм уживался с эгалитарными чертами и открытостью – с искренним вниманием к развитию индивидуальности каждого ученика. В условиях все большего консерватизма советских элит 1970-х и полуподпольного религиозного или национального возрождения среди интеллигенции Сухомлинский оказался – особенно посмертно – фигурой консенсуса для людей, которые не были согласны друг с другом ни в каких других вопросах. Владимир Малинин в статье 1990 года неожиданно точно сопоставляет его с Шукшиным – отчасти имея в виду странный, переходный типаж искателя «идеалов» и «почвы». Впрочем, главные герои педагогической прозы Сухомлинского связаны с деревней намного теснее, чем наиболее характерные персонажи Шукшина – «чудики», которые не чувствуют себя своими ни в деревне, ни в городе