— Разумеется, понимаю, — отозвался Фридрих, — но я бы не стал такого поощрять. Расшатывает дисциплину и негигиенично. В конце концов, есть солдатские бордели, там девчонки проверены, а от этой еще неизвестно, что можно подцепить. Не говоря уж о том, что от отчаяния они иногда могут нанести серьезное увечье, вывести бойца из строя.
— И вот тогда я понял, что я — бог, — невпопад отвечает итальянец. — Я могу сделать с ней что угодно. Никто, кроме меня, не властен над ее судьбой. Даже наши монахи в той школе перед кем-то отчитывались, я — только перед собой.
— И что ты решил?
— Приказал отпустить. Я подумал, что отомстить этим монахам могу только одним способом: стать настоящим богом, милосердным и всепрощающим. Они нам лгали про него. А я им стал. Хотя бы для девчонки. Как раз за день до контузии.
Фридрих отвечает не сразу. Да, контузия иногда вызывает смещение мозгов. Ничего, на свежем воздухе он быстро пойдет на поправку. Мозги вправляются быстрее суставов. Особенно после первой карательной акции…
— Зря отпустил, — все же отвечает он, — другие солдаты из соседней роты все равно поймают и будет то же самое. Ты не всесилен и не всеведущ. Верно, мое маленькое ротное божество? Мой маленький лар, ларчик мой! Х-ха, видишь и я читал о Риме…
— Тогда был всесилен и всеведущ, — отвечает не в лад Чезаре, снова краснея от неожиданного комплимента Фридриха, — и уж точно всемогущ.
Фридрих идет есть осьминога и не знает, что ему ответить. Он часто брал на войне то, что можно было взять, в том числе женщин. Но часто брал меньше или мягче, чем мог, или платил за взятое (обычно едой), или даже спрашивал согласия, по крайней мере, во Франции. И не настаивал в случае отказа. Но при чем тут божественность? А этого приятного, хоть и несколько уродливого итальянского капитана все же крепко приложило — взрывной ли волной, католической ли школой. Ничего, пооботрется.
Чезаре идет пить вино и не знает, соврал ли он своему боевому другу. Кажется, нет. А может быть, и да. Контузия смешала осколки воспоминаний — или то была не контузия? Последние дни, а может быть, недели, или даже месяцы, или вся эта вечность на Дону слились теперь в какой-то поток образов, запахов, звуков. Теперь его несет по этому потоку, и он не помнит, как он когда-то по нему свободно плыл, словно нагой и прекрасный Фридрих, и даже командовал ротой в этой смеси чавкающей грязи, холода, разрывов, криков, дыма, пота, крови, и снова чавкающего, жирного, вездесущего и всемогущего русского чернозема. Чернозем залеплял колеса техники и мундиры солдат, он мешался с обедом в котелке, в него падали при обстреле и в него же зарывали убитых.
Он помнит разве что какой-то дырявый сарай: мерзкая задница, волосатая и прыщавая, дергалась в остром приступе предсмертного наслаждения, тело под ней не шевелилось и не издавало ни звука, а трое других солдат стояли поодаль, один с уже расстегнутыми штанами — вся жажда молодой немытой плоти наружу. И хлюпал под ногами чернозем. Что он сделал тогда? Кто была та женщина — девчонка, старуха? Была ли то вообще его рота? Была ли то его жизнь? Он теперь не уверен. Но если бы вышло так, как он рассказал Фридриху, он бы так и поступил. Теперь.
А там, за холмом, старый Бато тихонечко занимает новую позицию. Ранней осенью начинается пора доброй охоты, и гулкий звук выстрела разносится далеко по горам. Грозы и завывания ветра, валящего с треском деревья, еще далеко, но скоро придут и они, чтобы спрятать пороховой гром и дать тем, кто не был тороплив в октябре, подстрелить своих врагов. И если есть на Земле Южная Далмация — значит, она будет социалистической, югославской.
Жаровня. История Луция
На Острове зарядили унылые дожди, и все бы ничего, если бы не борей — северный ветер мог дуть целыми днями, и тяжелые дождевые струи неслись почти параллельно земле. Стоило выйти за порог, и казалось, будто ты только что упал в море — нитки сухой не было на теле.
В двух местах дома протекла крыша, и бессмысленно было ее чинить под леденящим ветром, хлещущим дождем, — нужно было просушить кровлю прежде, чем перекладывать черепицу и мазать ее смолой. А внутренний двор усадьбы и вовсе заливало, как лачугу рыбака во время шторма. Система стоков не справлялась, и не прочистить ее было по такой погоде — пришлось бы снимать полы, пробивать все насквозь.
Вот оно каково, приезжать в усадьбу после десяти лет отсутствия… Двенадцати? Сколько их было? Сколько стоял этот дом в ожидании хозяев, сколько правил им Юст, посылая в Рим скудную прибыль? И не отдохнуть было Марку после батавских походов, не понежиться у огня.
Впрочем, все эти неприятности были сущей ерундой по сравнению с тем, что только что случилось.
В дальней комнате сидели они у жаровни — Марк и его местный гость. Один из немногих на Острове, с кем стоило говорить о боях и походах, кто знал им цену, кто завоевывал для Рима круг земель, кому было можно довериться и кто отчего-то носил непривычное, чуждое имя…
— Десятник Пятого Македонского Луций Габиний!
Тот поднялся, вскинул руку в приветствии — слишком медленно из-за покалеченной ноги, и было видно, что не по легионерской только привычке, а еще и потому, что было радостно стоять десятнику перед центурионом, как в старые добрые времена, когда он был нужнее Риму, чем сейчас.
— Ты нужен мне, Луций, — обыденно начал Марк, — очень нужен.
— Я приложу усилия, Марк!
— В этом доме произошла, по-видимому, кража. Бессмысленная и безжалостная, как бунт батавов. Украдено… золотое всадническое кольцо.
Не говорить же при нем «Спутница»?
— То самое, Марк, которое было на твоей руке в день приезда?
— Именно. Ты заметил на нем изображение?
— Приметил, но не запомнил точно. Девушка, кажется?
— Именно так.
— Необычная работа.
— Вот именно. Поэтому мне трудно понять смысл этой кражи. Любой, кто попадется с этим кольцом, выдаст себя с головой. И переплавить его в кусочек золота тоже будет непросто. Я мог бы понять кражу золотой монеты, но всадническое кольцо? ! Это преступление не только против меня, хозяина дома, — против Рима и вечного порядка вещей.
— Почему ты решил, что это кража?
— Я обнаружил исчезновение кольца этим утром. Я повредил сустав, Филолог уговорил меня снять кольцо и положить в ларарий в атриуме, где его схватить мог всякий — кто, конечно, не страшится мести ларов…
— Ты подозреваешь его?
— Я подозреваю всех. Но никто не сознался, и ни в чьих вещах кольцо найдено не было — только что мы перевернули весь дом. Но я особо и не надеялся. Кольцо, несомненно, спрятали вне дома, и не найти, под каким камнем, в каком древесном дупле. Единственный способ его вернуть — не дать ему уплыть с Острова. А на Острове оно для вора бесполезно.
— Мне тщательно обыскивать всех отплывающих? Но… это невозможно, Марк. На Острове много рыбаков, они каждый день выходят в море.
— Если знаешь, где они могут прятать ценности, — обыщи, если знаешь, кто ворует и скупает краденое, — допроси. Но главная твоя задача, Луций, такая: объявить по Острову: тот, кто вернет мне кольцо целым и невредимым, кто принесет его сюда или укажет точно, где его найти, получит его двойной… нет, тройной его вес чистой золотой монетой и не будет наказан. Если раб — получит свободу. А тот, у кого оно будет найдено, пожалеет, что родился на свет. Если раб — сразу на крест. А и если свободный… если свободный — не лучше.
Далее, обойти всех кузнецов, всех, кто может переплавить кольцо, чтобы оно утратило облик. Предупредить о том же. Всех, кто ведет торговые дела с материком. Кто собирается отплыть надолго. Найти кольцо почти невозможно, но можно сделать так, чтобы о нем донес любой, кто увидит. Объяви это им. Не забудь сказать про свободу или крест.
Луций ударил кулаком в грудь в знак принятия приказа. Но сделал это как бы нехотя, словно приказ был тягостен и глуп. Ах да, их суеверие связано с кем-то, кто умер на кресте и кого они почитают чудотворцем. Поэтому ему неприятно думать о подобном. Что ж, он доверил Луцию поиски самого дорогого — теперь пора узнать его историю.
— И еще одно, Луций. Расскажи мне, как ты стал Симоном. Это ведь иудейское прозвище, не так ли?
— Пожалуй, — согласился тот, — но это долгая история. Ты готов ее выслушать сейчас? Или мне поспешить на поиски кольца?
— Часовая беседа ничего не изменит, — отозвался Марк, — и говори свободно. Нас здесь двое, никто не услышит твоей тайны. И времени у меня сколько угодно.
— У меня тоже, — снова улыбнулся тот, — особенно если подумать о том, что впереди вечность.
— «Вечность» — это просто такое слово. Ты не знаешь даже, где заканчивается круг земель и что лежит за его пределами, а что скажешь о времени, в котором не жил? Хотя мой болтливый греческий друг где-то вычитал, будто Земля — не круг, а шар, но я в это не верю. Как бы тогда на шаре удержались моря? Они бы стекли. Да и кто держит этот шар?
— Тот же, кто и круг, — отозвался Симон, — я простой воин и не могу знать таких вещей. Может быть, прав твой друг, а может, нет, мне нет заботы. Но ты спросил про мое прозвание.
— Да.
— Сперва у меня было другое.
— Я так и думал. Ты же из римского рода.
— Меня звали когда-то Йовином, в честь Юпитера. Еще родители так назвали.
— Прекрасно и по-римски.
— Да, конечно. Но я не могу теперь такое носить. Как не могу, прости, почитать твоих ларов или любых других божеств.
— Я слышал, — рассудительно начал Марк, — что эти суеверные иудеи верят в какого-то ревнивого бога. Ему важно, чтобы они почитали его одного. Наши отеческие боги не потеряют ничего, если мы совершим возлияние Митре или Озирису — в конце концов, было бы грубостью получить те земли, где их почитают, и ничем не воздать им. С древнейших времен наши праотцы в начале любой войны приглашали к себе божеств противника — не потому ли они и завоевали сперва всю Италию, а теперь и без малого весь круг земель? Или шар, или что там есть… Все стоящие божества на нашей стороне, это очевидно.