— Ой, а у меня для тебя!
Она бросается к тумбочке, он — к сумке, что брошена в углу. И через несколько секунд оба, не сговариваясь, разом протягивают друг другу раскрытые ладони. Подарки без упаковки — кто будет в восемнадцать заморачиваться всеми этими бантиками и бумажками? Как их любовь, подарки неприкрыты и прекрасны. Голубые бусы и золотое кольцо с печатью.
— Ой какая прелесть! — девушка, как и положено, ахает первой, — откуда ты знал?
— Что? — удивляется он.
— У нас на Острове многие носят голубые бусы. Женщины постарше. Не знаю почему. Их называют «Мирины» — то есть мои.
— У тебя вообще странное имя, — кивает он.
— Ага, только на нашем Острове такое. Традиция. Не знаю откуда.
— Бусы-то примеришь? — прищуривается он.
— Конечно!
— Чур, голышом!
— Да ну тебя, дурак, — смеется она, а самой так приятно, что он ненасытен, — вот вернешься из своей дурацкой армии, я тебе все-все-все буду только голышом примерять! Три раза в день!
— Не меньше пяти.
— Ну, решим. А сейчас посмотрим, как идут к платью…
— А кольцо… что, неужели золотое? — спрашивает он запоздало.
— Позолоченное, — вздыхает она, — на золотое денежек бы не хватило… Ой, как классно! — Она уже перед зеркалом.
А он разглядывает печать на кольце. Ему так бы хотелось, чтобы на нем был ее профиль, чтобы носить его, не снимая, чтобы положить ее печатью на сердце, носить, как перстень на пальце. Хотя и нельзя в армии носить кольца, но может, как-нибудь?
А на печати — новый хорватский герб, щит с шашечками внутри и короной сверху. Это совсем не герб Социалистической республики Хорватия, к которому он привык.
— Мира… — он немного удивлен, — спасибо огромное, но… почему такой рисунок?
— Марко, ты же хорват! Вот чтобы ты всегда помнил об этом.
— Я югослав, — напоминает он, — и вообще, кольца в армии нельзя. Мне бы фото твое… Чтобы всегда с собой. Чтоб ты мне там спутницей была.
— ОК, фото пришлю обязательно. Ты бы сразу сказал, я б из дома взяла.
И еще, подумав чуть-чуть, она уточняет:
— Марко… Почему ты не хочешь называть себя хорватом? Ты же хорват!
— Ну да, мама отсюда, и вырос я в Загребе. Все так. Но я югослав. Смотри сама, мы нарассказывали друг другу историй, и все в них намешаны: хорваты, сербы, черногорцы, даже русские и французы какие-то, немцы, — ох, зря это он про немцев, — испанцы. Все побывали, все в кучу.
— Ну и что? А мы хорваты. Наши предки пришли сюда с Карпатских гор.
— …и смешались с местными иллирийцами, с греками и римлянами, с венецианцами и турками. Со всеми, кто тут плавал и проходил.
— Я — светловолосая славянка! — гордо заявляет Мира. — Чистокровная, никаких греков и турок! Меня хоть в Польше за свою примут!
— Ты красавица, каких на свете нет. Особенно в бусах этих, — соглашается Марко, — но я ж о другом…
— А я, — в голосе Миры появляется металл, — ровно о том, что сейчас главное. Наша Родина борется за свое будущее.
— Наша Родина — Югославия, — уточняет Марко, — и я иду в Югославскую народную армию.
— Наша Родина — Хорватия, — металла становится все больше.
— Послушай, — волнуется Марко, ему это действительно важно, — на территории нашей республики живут сотни тысяч сербов. Их куда?
— Пусть станут хорватами, как прапрапра-, которая из Боснии.
— Но зачем? Почему нельзя жить просто там, где ты хочешь? Твой дед преподавал в Белграде…
— И его оттуда выгнали. Он никогда не забывал своей Родины!
— Он бы точно не согласился сейчас, Мира! Разве мы не братья — юго-славяне? Разве не о том он говорил своим однополчанам под Салониками?
— Нет, Марко. Мы не братья. Мы, хорваты и словенцы, — католики. Мы принадлежим Европе. Сербы, черногорцы и македонцы — православные. Это другая цивилизация, пусть и языки похожи. Вместе с греками, болгарами, русскими. А мы — Европа, у нас другие ценности. Свобода, развитие, наука.
— Да что ты говоришь! Русский офицер твоего деда спас!
— И остался тут. Все, что есть в России хорошего, настоящего, европейского, — оно из Европы пришло и в Европу возвращается. А своего там только дикость, бесконечная деспотия и гнусное рабство, что при царе, что при Сталине.
— Мира, Мира, ты не права… Вот Горбачев… а ты что, католичка теперь? В церковь ходишь?
— Мы все и всегда были католиками, — отвечает она размеренно, — в церковь я пока не очень, но не в этом дело. В церкви — там просто все немного… несовременно. Раньше была у людей исповедь, теперь по-научному психотерапия, раньше были посты — теперь всякие диеты. Но все равно церковь — это часть нашей нации. Никак иначе.
— Мирка, но слушай… Ну вот мы же только что с тобой… Попы это как назовут?
— А при чем тут это? — возмущается она, — я тебе о цивилизациях, о судьбах Родины, а у тебя опять одно на уме?
— Ну ладно, — примирительно отвечает парень, — ну пусть Хорватия. А вот Босния и Герцеговина? Что там? Там же все вперемешку: хорваты, сербы, боснийцы…
— Вот и поделим Боснию с сербами!
— Ага, так вам мусульмане-боснийцы это и дали сделать. Мира, будет кровь. Национализм — это большая кровь для Югославии. Опомнись. Это все американцы хотят разрушить нашу федерацию…
— Да при чем тут американцы, сдурел ты, что ли! — девушка сердится уже не на шутку, — и не будет никакой крови, если вы, если ваша эта дурацкая «народная армия» не начнет ее проливать! Какого она народа «народная» вся такая, ты не задумывался? Какого? Милошевич — серб! Ему нужна только «Великая Сербия»! Мы для него — колония! А кровь… Ведь по-турецки «бал» — это мед, а «кан» — это кровь. Балканы — край, текущий кровью и медом. Так было и так будет. Но не мы прольем кровь первыми на этот раз.
— Ну уж нет, — возмущается Марко, — скорее, наоборот. Кто в Белграде запрещает латиницу? А в Загребе кириллицу — запрещают! Книги изымают из библиотек! Уже и до того дошло, что свои войска хотят создавать! Да и кровь уже пролили, не знаешь разве — в Пакраце, на Плитвицких озерах…
Мира не будет рассказывать, что ее старший брат сейчас в Национальной гвардии Хорватии, она, правда, только что заявлена, ее еще предстоит создать. И с кем гвардии придется в случае чего воевать, более-менее понятно. И первая кровь — ее пока мало, пока даже не ясно, кто первым начал тогда стрелять. И то, что потом назовут началом Югославской войны, можно пока называть несчастным случаем или одиночным преступлением. Пока убитых единицы, даже еще не десятки.
— Скажи мне, Марко, — медленно и раздельно говорит она, глядя глаза в глаза, — если вам там, в армии, дадут приказ подавить нашу независимость — ты будешь в меня стрелять?
— Мира, Мирка, Мирица, любимая! — задыхается Марко, — что ты говоришь!
— Знай, любимый — она подчеркивает это слово, будто это титул, то ли «Императорское Величество», то ли, наоборот, «приговоренный к расстрелу», — знай, что каждый хорватский воин, каждый мирный житель, на которого, может быть, прикажут тебе поднять оружие, — это буду я. И кольцо — чтобы ты об этом не забывал.
Молчание повисает надолго — тягостное, злое молчание.
— Пойду я, пожалуй, — говорит Марко тускло и бегло, словно и не было этой ночи. И соловей за окнами смолк. И солнце светит в окна, и лежит за ними прекрасная и юная Далмация — югославская, хорватская, Божья.
— Иди, — отвечает она, — счастливо тебе.
— И тебе счастливо. Пиши.
И он уходит после легкого поцелуя, с легкой сумкой, с легким кольцом, зажатым в руке. И ладони его помнят каждый изгиб ее тела, и каждый изгиб ее тела помнит его ладони и уже умирает в тоске без них. И там, на пароме, канет кольцо в бирюзовую бездну, потому что и вправду в народную армию с таким нельзя. А здесь, на Острове, останутся бусы, но не будут они уже значить ничего, потому что говорят здесь о социализме, ионализме, о Хорватии и Югославии, о боях и победах. И что была здесь когда-то другая Суламифь, и что был здесь другой Марк, и что были у них свои слова друг для друга — всего этого больше никто уже не помнит, и не расскажет никто, никому, никогда.
Память пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Растворится в воде соль и уйдет за весенние облака солнце, утихнет ветер, завянут травы — но вырастут снова. И не будет знать новая трава о траве прошлогодней. Но будет новая трава так же точно нуждаться в водах многих, и в солнце, и в ветре, и будет так же чахнуть от соли — как человек нуждается в любви и понимании и чахнет от гербов и флагов. И будет в Южной Далмации все, как было от века, и ничто в точности не повторится, и ничто не останется неповторенным, ибо крепка, как смерть, любовь, и любовь крепка, как смерть, и рука об руку ходят эти двое. И если есть на Земле край, где бывает иначе, значит, нам его еще не показали.
Столб. История прощения
Марк сразу же, без промедления вошел тогда в ее комнату — яростным, свежим, голодным. Она уже встала, но что-то замешкалась в комнате, которую делила с той же Рыбкой, — не вышла еще на свой ежеутренний труд. А он не спрашивал, он обвинял:
— Это ты. Рабыня, это ты взяла мое кольцо.
Глаза Марка сузились, словно он смотрел на вражеское войско на фоне утреннего солнца. На толпу варваров, которые вздумали тягаться с Римом, которым показалось, что у римлян можно что-то отнять или похитить. Им это лишь на миг показалось, и расплата будет страшной.
— Нет, господин! Зачем бы это мне? — Эйрена не столько испугалась, сколько изумилась обвинению. Она даже не отшатнулась, как, бывало, делала в ожидании пощечины, и надо признать, пощечин давно не было, он неразумно жалел строптивую.
— Ты, — он чеканил слова, как военные команды, — ты решила в своем безумии, в своем ослеплении, в отупении этих ваших суеверий… ты решила, будто ты похожа на нее. И стала ворожить.
— Я — на Спутницу? — ахнула она, — но я…
Это замешательство он принял за верный признак: девка виновна. Она захвачена врасплох, не подготовила оправдания… Еще поднажать — и она все расскажет.