— А первому, наверно, пришлось преодолеть пешком весь путь с Севера? — спросила мама.
— Пришлось и ему, и пятерым остальным, что следовали за ним. Но их-то это совсем не страшило, потому что у них тогда уже был готов план. А вот первого очень напугали тяготы путешествия, — сказал Тома́с.
— Ну еще бы. А вот интересно, когда они вернулись, досталось ли ему хоть что-нибудь из тех денег, какие они получили?
— В моей семье люди не такие, — сказал Тома́с. — Они предлагали ему поделиться каждым полученным пенни. Но он ни в какую не соглашался ни от кого принять возмещение. И все-таки мой отец вынудил его подставить карман — тот, что мыкался в одиночку, был бедный человек, обремененный семьей, и с тех пор, как его охватил страх, излечиться от него он так и не смог. Часто я слышал, как мой отец говорил, что каждый из них в одиночку сделал бы все возможное, но они посчитали, что единственная возможность на спасение — держаться вместе. Хотя капитан был бы даже рад, если бы все они постарались сбежать. В присутствии пленников он велел хозяйке трактира удерживать их, но за спиной говорил совсем иное: если они решат бежать, отпустить их. Потому что на самом деле капитан и не думал делать с ними ничего другого, кроме как просто не отдавать той платы, которую он им задолжал, — сказал Томас Лысый.
— Только все остальные с тех пор держали ухо востро, — добавил отец. — Потому что после того случая никто у нас даже не спрашивал, в каком месте на земле он мог бы случайно оказаться, входя в гавань. Все несчастья здесь начались, когда чужаку рассказали, что тот очутился в гавани Бласкета.
— Долгой тебе жизни! — сказала мама.
Мой брат Пади возвращается домой из Америки
Неожиданно для всех нас, безо всякого предупреждения, на пороге дома объявился Патрик. Он вернулся из Нового Света, проведя там всего год. При себе у него не нашлось ничего, кроме одежды, да и та была уже не слишком хороша. Похоже, кто-то все-таки протянул брату руку помощи, чтобы тот мог возвратиться домой.
Мы полагали, что он проведет остаток своих дней как баловень судьбы, но в жизни бывает не так, как полагают, и именно так и вышло с Пади. Однажды весной оттуда снова прислали вызов для него и двоих его детей. Они быстро приняли приглашение. Пади взял младшего мальчонку на руки, потому что тот еще не умел ходить, и поехал, да так и держал сына на руках, покуда не добрался до места. Второй мальчик был уже покрепче. Патрик принялся трудиться, чтобы прокормить тех двоих и себя самого. Он тяжело работал каждый день и прожил так десять лет. Но, проведя там столько времени, брат так и не сумел отложить ни единого фунта, хотя ни разу не болел и не пропустил ни одного рабочего дня.
Патрик был высокий и сильный, любил труд и легко мог выполнять работу за двоих. Вот почему у него ни единого дня не было недостатка в работе все те годы, пока он жил в Америке. За такой срок многие часто лишались места, но бригадир старался навалить на лучшего всякую работу, какая только находилась, а как раз таким человеком и был Пади. Когда люди здесь слышали про это, они просто поражались.
Трое из нашего выводка удержались здесь, а трое других перебрались туда. Двое стариков в то время зависели от любимчика, то есть от меня, и в нашем домишке нас оставалось всего трое. Мне в ту пору как раз исполнилось двадцать лет, и мы довольно хорошо ладили. Я постоянно ездил на рынок в Дангян-И-Хуше — бывало, что сухопутным путем из Дун-Хына, а другой раз прямо через широкий и длинный залив Дангян. Время от времени у нас появлялись на продажу свиньи, рыба, овцы и все такое, а иногда и другая скотина или шерсть. Отправляясь туда первые несколько раз, я сильно удивлял остальных, когда по памяти указывал им дома и говорил, кто в них живет.
Однажды со мной поехал муж моей сестры Кать, Пади Шемас, и мы провели вместе целый день. Он был такой человек, что не мог просто взять в руки стаканчик виски или пинту темного пива и не осушить до дна. Причем он никогда не получал удовольствия от выпивки, которую покупал сам, но ему всегда было очень приятно, когда кто-нибудь тыкал его сзади в спину и приглашал выпить вместе.
Вдобавок ко всем чудесам в тот день он наклюкался вдрызг. Развезло его до безобразия. Ума у него от выпивки осталось не больше, чем в тот день, когда он впервые покинул колыбельку и ползал на четвереньках по всему дому. Ну так вот, к большому моему несчастью, он не отстал от меня, прежде чем подвинулся рассудком, так что мне не оставалось иного выбора, кроме как закусить удила и взять его с собой.
В разгар дня мы очутились на Главной улице. Люди толпами ходили туда-сюда, часть из них — те, кто нас знал, — шла нам навстречу, чтобы поприветствовать приехавших с Острова. И вот Пади Шемас заговорил отвратительным тоном:
— Откуда эти черти тут взялись? Что за вид у них такой дикий, а? Будьте вы все прокляты! Только болтать и можете, ничего больше! Никто из вас даже выпить не предложил, а ваши бедные родичи тем временем сохнут тут от жажды!
Ни словом не солгу, говорил он чистую правду, только что в ней было хорошего? Даже истина порой бывает горькой, но Пади Шемаса ничуть не тревожили слова, какие в то время срывались с его губ, потому что он был сильно пьян, а бесстыжему человеку легче делать свое дело, когда он в таком виде.
У меня, без сомнения, тяжесть ложилась на сердце, когда я слышал эти его слова, но даже если и так, что же мне оставалось делать, кроме как молча страдать в одиночестве?
Иногда мимо проходила пара полицейских, и я было радовался, что вот сейчас они схватят его за ухо, заберут от меня и посадят куда-нибудь, где и будут держать, покуда у него не станет все хорошо с мозгами. Но едва только Пади Шемас замечал, что они рядом, любой мог бы поклясться, что это церковный служка, таким он становился тихим и благонравным — ровно до тех пор, пока они не скрывались из виду. Как только люди короля удалялись, шапка Пади взмывала в воздух и он снова оставался единственным артистом на улице. Какой-то человек подошел было дать ему затрещину, но вместо этого просто поцеловал его! В самом деле!
Ну вот, было хорошо, да не было плохо[61], и хотя человеку, как он думает, частенько приходится несладко, на самом деле часто все может быть еще хуже. Поэтому, пусть и чудну мне пришлось весь день с этим разбойником, самое трудное еще только предстояло.
Он сунул руку в карман и вытащил оттуда свою трубку. Глиняную трубку, в которой не было ничего, кроме мела.
— Мария, матерь Божья, у меня больше ни крошки табаку не осталось! Пойдем скорей вон в тот большой дом. Там в магазине наверняка есть хороший табак, — заявил он мне.
— Да ну что ты, там дальше еще будут магазины с табаком, что ты так привязался к этой лавке! — ответил я.
— О, даже если бы я был на Острове, я бы приехал оттуда за этим хорошим табаком.
— А что это за дом, где, ты говоришь, можно взять такой хороший табак? — спросил я.
— Магазин Аткинса, — объявил он. — Он вон там вот, — и показал пальцем через улицу.
Нет на земле такого человека, который признается, что в нем осталась хоть капля спиртного, когда речь идет о том, чтоб покурить табаку. В общем, я знал, что теперь эта птица меня ни из клюва, ни из-под крыла не выпустит, и мы отправились через улицу. Этот магазин был отделением большой иностранной компании, и там продавали все что угодно. Дом был большой, искусно украшенный. Между двумя прилавками на стуле сидела статуя в виде деревенской женщины, обращенная лицом к дверям.
Как только мы вошли в дверь, этот дурень снял шляпу и поприветствовал женщину:
— Доброго вам дня, миссис Аткинс!
Эта шутка вызвала в Дангян-И-Хуше столько веселья, сколько там, должно быть, не бывало со времен Великого голода. В магазине не осталось никого, кто прямо-таки не упал бы замертво в приступе смеха, который сотряс всех — и работников, и управляющих, — как только они услышали, что сказал этот идиот. Если бы они заметили хоть малейший признак того, что он выпил лишнего, то им бы и разницы не было, что́ такой сделает или скажет. Но по нему-то как раз абсолютно ничего такого не было видно.
Приближалась ночь, и все прочие с Острова, кто был в городе, собирались в обратный путь. Но что толку указывать на это моему товарищу: он, скорее, собирался направиться дальше на восток, чем обратно на запад, — и, по правде сказать, на восток ему бы сгодилось лучше, потому что в той стороне как раз находился сумасшедший дом, а в тот день именно там было единственное подходящее для него место.
Когда мы вышли из большого магазина, уже зажигали огни, и не успели мы отойти далеко, как Пади сказал:
— Не могу я дальше, Тома́с.
— Да ну, теперь-то что с тобой такое? — удивился я.
— Я с ног валюсь от голода и от жажды.
— Что-то я никогда не слыхал, чтобы эти две напасти стряслись с кем-нибудь одновременно!
— А со мной вот сейчас стряслись, ну честное слово!
Я взял его с собой, и мы вместе пошли искать харчевню. Я думал, там для него не найдется вдоволь еды, но ему достало: того, что он съел, не хватило бы и крысе. Потом он заснул, и никто не мог разобрать, жив он или мертв, часов до десяти утра следующего дня.
Чайный год
Через три дня после того, как я отсутствовал дома по милости Пади Шемаса — Пади, лукавый ты дьявол, да простит меня Бог за такие слова! — рядом с Бласкетами густо плавали остатки кораблекрушения, множество всяких обломков, деревяшки и разные ящики, полные до краев. Никто не знал, что в них был за товар. Когда один или два из них разбивались, ящики разбирали по домам и всё из них вытряхивали. Потом, если островитяне видели, что в содержимом ящиков для них ничего полезного нет, просто выкидывали их в надежде найти что-нибудь еще. Но даже когда им не попадалось ничего стоящего, они брали домой по два или три ящика.
В то время женщины носили черные пальто, фланелевые. Они красили их в черное (вайдой то есть). А до того — в красновато-коричневый. И вот, представь себе, хозяйка, которая должна была покрасить два пальто в красное, решила для окраски использовать чай из этих ящиков. Коль уж она так решила, эта мысль ей пришла не напрасно, потому что прежде никакой другой красный краситель не пропитывал ткань так основательно. Эта хозяйка показала свою работу одной женщине, потом еще одной, и стыдиться ей было нечего, потому что с делом она справилась замечательно.