И, представь себе, он начал цитировать ту поэму дословно, растянувшись на спине, положив голову на поросшую вереском мягкую кочку. Жар яркого солнца бил с чистого голубого неба над нами, согревая поэта с головы до пят.
Я расхвалил поэму до самых небес, хотя она меня кое-чем смущала, а именно — тем, что я наметил себе на то утро важное дело, которое, казалось, должен был сделать, но вместо этого слушал бормотание поэта.
— Песня будет утеряна, — сказал он, — если ты ее не запишешь. У тебя в кармане найдется карандаш или клочок бумаги?
Правду говорят, что тот, кому не повезло с самого утра, — сжалься над ним, Господи! — не сможет, грешный, совершить многого и за целый день. То же самое можно сказать и про бедного Томаса, который не загрузил старого осла двумя корзинами торфа и не доделал ничего из большой работы, какую задумал на весь день, когда за нее брался. И день этот был для меня одним из первых, когда я почувствовал, как жизнь поворачивается против меня, а с тех пор на каждый день, что складывался в мою пользу, выпадало пять дней против меня.
Так вот, конечно, не ради поэта я достал карандаш и бумагу, что были у меня в кармане, а из страха, что он направит на меня свой острый язык. И вот я принялся записывать все, что слетало с его уст. Записывал я не на этом — ирландском — языке, поскольку писать на нем тогда был недостаточно обучен, а по-английски чуть-чуть мог. Такая работа не доставляла мне ни малейшего удовольствия — что неудивительно, если человек запланировал на утро основательно поработать, а теперь должен отложить эту работу в сторону ради какого-то бессмысленного занятия.
Когда поэт говорил, его рот кривился, с трудом выпуская слова, и можно было поклясться, что он был как Мурхад Седой, когда тот явился перед Кормаком О’Конналлом[73]. Я записал, как смог, все, что сумел запомнить из песни, и вот что скажу: если от меня ускользало какое-то слово, то главный советчик был под боком и рвался разъяснить все, сколько бы ни понадобилось мне времени, пусть даже целая ватага пахарей околачивалась бы без дела, ожидаючи его.
К тому времени как мы оба закончили, солнце скрылось за холмом, а я, бедняга Томас, уже почти лишился рассудка. После того как поэт простился со мной, первое, что я сделал, — пошел к той кочке, за которой был спрятан мой обед, но обед этот уже никуда не годился. Зачерствевший кусок желтого хлеба не смогла бы прожевать и лошадь, а молоко в бутылке затвердело как камень.
Несмотря ни на что, мне было очень жаль поэта, когда он рассказал мне, при каких обстоятельствах он нашел овцу и сколько неприятностей пережил, пытаясь ее отыскать. Он трудился поденщиком, очень далеко, в графстве Лимерик, и заработок у него был очень скудный — считай, подаяние. Однажды в те годы по дороге домой он забрел на ярмарку в Дангян-И-Хуше. Среди всего прочего там продавали овцу. Наш бедняга купил эту прекрасную овцу, и все, что он за нее отдал, было заработано потом и кровью. Он забрал ее домой, и в кармане у него после этого осталось уже совсем немного. Никакой другой овцы, кроме этой, у него не было, и он к ней очень привязался.
У поэта овца жила совсем недолго — вскорости ее увели. И хотя до него дошли вести, что от нее остались рожки да ножки, он сперва не поверил этой истории и написал в своей песне: «Я был в недоуменье, не мог поверить я…» Поскольку за ней присматривали его родичи, он был уверен, что ни друг, ни враг не осмелится вот так вот взять и забить его овцу, но как раз это он и обнаружил.
Пожалуй, я черкну здесь две или три строфы из тех, что сочинил поэт. Прошло очень много времени с тех пор, как я их записал, и думаю, свежо будет перечитать их снова. Сколько бы тревог ни доставила овца поэту, меня все равно сильно взволновала эта история, хотя в то время меня еще не было на свете.
Я отдыхал спокойно,
беды совсем не ждал,
но получил известье —
с домашними скандал.
Вскочил я в страшном гневе,
ну что же за напасть!
Овцу мою забили
и пировали всласть.
Я был в недоуменье,
не мог поверить я,
что занялась разбоем
мне близкая родня.
Принес же эти вести
достойный человек,
сказал: «Все это правда,
я не совру вовек».
Разбойники и воры,
проклятье вам, позор!
За все, что совершили,
вам будет приговор.
Сказал ведь проповедник:
наступитваш черед,
в святое Царство Божье
преступник не войдет.
Пусть от болезней страшных
все близкие умрут.
Пусть каждый день на берег
выносят волны труп.
И пусть мои проклятья
растут день ото дня.
Пусть вам не будет счастья,
хоть вы мне и родня.
И агнец тот наивный,
что за решеткой был, —
наш доблестный О’Коннел
его освободил.
Несчастным и невинным
казался он ему,
судом несправедливым
упрятан был в тюрьму.
О если б только знал он,
блестящий наш герой,
каков на самом деле
тот агнец молодой,
то первым бы повесил
на первом же суку.
Другого наказанья
придумать не могу.
И обещаю честно,
что если он опять
появится в округе,
то я не буду ждать.
Разбойникам отныне
отмщение мое,
и все они с позором
уйдут в небытие.
Это первые строфы, которые поэт сочинил в своей жизни, и для того была веская причина. Потом он придумал и создал множество других, но ни одно стихотворение не впечатлило меня так, как это. Я готов был отдать весь торф, нарезанный за три месяца, за один день, когда поэт вложил мне в уши эту песню.
Глава десятая
Косяк рыбы: майская макрель. — Ведьма на смертном одре. К ней приводят священника. Поминки и похороны. — Молодые женщины, и как я с ними веселился.
Раз поэт не позволил мне доделать огромную работу, какую я замыслил, и мне не удалось нарезать ни единого пласта торфа, я решил заняться этим в другой день. В этот раз не взял с собой никакого обеда, потому что мама сказала, что пришлет мне какую-нибудь девчонку, та принесет немного горячей еды.
Так и вышло. Я вприпрыжку побежал вверх по холму и наткнулся еще на двоих, которым приспела охота заняться тем же. Пока мы шли на гору, один из них случайно оглянулся и увидел косяк рыбы внизу, под нами, прямо около берега.
— Вот черт, — сказал он. — Посмотрите, сколько там кишит рыбы.
Мы бегом ринулись домой, спустили лодку на воду, забросили в нее сети и не знали отдыха, покуда не доплыли до места, где был косяк. А рыба по-прежнему была у поверхности воды, как и раньше, когда мы ее приметили. Забросили мы невод и некоторое время окружали косяк. Лодку наполнили рыбой до краев, а в сетях по-прежнему оставалось достаточно, чтобы заполнить еще одну. Нам надо было послать человека обратно на Остров, чтобы привести еще одну лодку и переправить наш улов на берег. Именно меня выбрали, чтобы я быстро сбегал домой и позвал команду еще с одной лодкой. И когда это говорю, я не просто так хвалю себя, потому что в то время нелегко было найти кого-либо, кто сравнился бы со мной в беге вверх по холму.
Когда я добежал до дома, мужчин там почти что не нашлось: всяк был занят своим делом.
На Бласкете в этот год, кроме одной большой лодки с неводом, все остальные были маленькие. Мне пришлось привести одну из них в порядок, и двое стариков вместе со мной сели в лодку — за команду. Ну, мы справились с этим делом, потому что погода стояла очень хорошая. Доплыв до лодки с сетью, мы нагрузили в маленькую лодку столько рыбы, сколько она смогла забрать. Но все равно сеть не пустела, а вторая лодка была уже полна рыбы. Становилось довольно трудно, потому что у нас уже не хватало людей, чтобы привести еще одну лодку.
Мы придумали такой план: каждый раз отводить заполненную рыбой маленькую лодку домой, выгружать из нее улов, а потом опять возвращаться обратно. Так и сделали. В нее закинули четыре весла, а один человек сел на руль. Вскоре она уже вернулась. Ее снова подвели под невод и заполнили до краев. Потом уже обе лодки отплыли домой, загруженные по планширь. Это была весенняя скумбрия, каждая длиной с твою руку. Старики говорили, что до сих пор еще никогда не видали такой кучи рыбы в одном неводе.
Следом началась настоящая морока: нужно было перемыть и засолить все это, потому что никакого торга свежей рыбы в это время не было, соли имелось совсем немного, а скумбрии в проливе выловили восемь тысяч, и вся рыба необработанная. Мы были порядком измотаны после целого дня подобной ловли и, уж не извольте беспокоиться, спали всю ночь очень хорошо.
С утра пораньше кто-то замолотил в дверь. Моя мать, открыв, очень удивилась. На пороге стоял ведьмин сын, который звал людей привести священника для его матери: она была очень плоха с прошлой полуночи. Мама разбудила меня, когда я еще крепко спал. Я вскочил. В моем случае о том, чтобы не искать ей священника, не могло быть и речи. Я быстро оделся, пока мама грела миску молока, залпом выпил его, заел большим куском хлеба и выбежал из дверей.
До причала я сумел добежать одним из первых, но мужчины постепенно подходили один за другим, пока наконец мы все не собрались. Стояло прекрасное прохладное утро, было еще темно. Мы сразу отправились в путь и без всяких остановок достигли Дун-Хына, сын захворавшей отправился в Балиферитер за священником, а с ним еще один малец.
День уже клонился к закату, а от них по-прежнему не было ни слуху ни духу. Наконец совсем поздно появился священник, но он и слыхом не слыхивал о тех двоих, что искали его все это время. Мы спустили лодку на воду, забрали священника и вышли в море на Бласкет.