Мне стало жаль его, и я заглянул в свой сундук. Вытащил оттуда бутылку и чашку, наполнил ее до краев и протянул ему. Он осушил чашку залпом, не переводя дыхания.
— Бог свидетель, я тебя когда-нибудь отблагодарю.
— Поставь немного воды, — сказал я матери, — и сделай ему чаю. А еще дай ему кусок хлеба, а то он совсем уже окосел от пьянки в городе.
— Ой, оставьте вы меня в покое, Христа ради. Я и так буду на седьмом небе, вот только допью эту чашку.
Пресвятая Дева! Воистину, в тот день чашка чаю, которую я выпил, стала для меня настоящим сокровищем — как и та, что я дал этому бродяге. И хотя я часто с удовольствием мог выпить с друзьями капельку чего-нибудь покрепче, именно эта чашка доставила мне столько радости, как прежде никакая другая. Живительная капля быстро прошла по каждой его жилке, потому что за все эти дни косточки у него стали тонкие, как у вареного угря в горшке. Конечно, мне бы не за что было себя хвалить, налей я ему эту чашку в начале дня, потому что тогда, без сомнения, весь день у меня пошел бы прахом. И не только у меня, но и у всякого, кому довелось бы все это видеть и слышать. Вот тогда не было бы ничего удивительного, если бы кто-нибудь сказал, что дядю нужно связать или отправить в сумасшедший дом.
Высунув голову из двери, я заметил снаружи маленького мальчика, который искал Диармада и жалобно всхлипывал.
— Шон, малыш, тебе чего? — спросил я его.
— Мне нужен мой папа, — сказал он.
— О, заходи, детка. Он как раз здесь, бодр и весел, как мартовский ветер, и, кажется, собирается снова жениться. Он, наверно, думает, что твоя мама решила его бросить, уйти от такого опасного человека — что очень мудро с ее стороны и, боюсь, не без причины.
Я сказал все это мальчику, чтоб его развеселить, потому что из всех, кто мне в жизни встречался, этого мальчика мне всегда было жальче других, и в тот день тоже. Я взял ребенка за руку и привел его прямо к отцу.
— Это твой мальчик? — спросил я Бродягу.
Тот посмотрел на него.
— Мой — и не мой, — сказал он.
— Что-то мы по-прежнему блуждаем в темноте.
— Слушай, мужик, ты что же, не видишь — он совсем на меня не похож? Будь он в меня, он бы не получился таким толстым и в желтизну. А он все это взял от этой желтой неуклюжей дуры, своей матери.
— А я вот думаю, что на тебя вообще никто из них не похож, а все они в мать, — сказала моя мама.
— Да ни черта на меня никто не похож из тех, кто в моем доме родился, — заявил этот артист.
Когда мы наконец закончили веселиться, я встал, отрезал мальчику кусок хлеба и велел ему идти домой — сказать, что папа задержится здесь еще немного, до самого вечера.
Не успел я выставить мальчика, как в дверь ворвалась женщина. И кто же это был? Моя сестра Кать, собственной персоной. Это очень переполошило мою мать, потому что она подумала, будто что-нибудь стряслось с кем-то из детей или к ней есть какой-то срочный вопрос. Редкое всегда удивительно, а сестра обычно к нам не заходила, разве что по случаю.
— Что тебя к нам привело так поздно? — спросил я ее.
— Пади Шемас себя неважно чувствует — с того времени, как приехал из Дангяна. Он до сих пор так и не съел ни крошки. Я пришла попросить для него капельку спиртного.
— А когда он домой приехал, он что же, ни капли ничего такого с собой не привез? — спросила мама.
— Да вот нет. И ни такого не привез, и ничего вообще.
— Да что ему еще с собой привозить, — отозвался веселый Диармад. — Ему в Дангян-И-Хуше и вовсе равных не было — с того момента как вышел из дому и пока не вернулся обратно.
— Лучше пословицы не скажешь, — заметил я Диармаду. — Как говорится, «мнит себе безумный, что он такой разумный». Что про тебя, что про Пади Шемаса.
Кать очень торопилась, ну я и пошел за бутылкой. Она принесла кружечку размером с яичную скорлупку — должно быть, боясь, что пустит меня по миру, если попросит больше. Но я взял кружку в четверть пинты и наполнил ее до краев. Она взяла ее и, благодаря на ходу, выскочила за дверь. Бутылка у меня в руках была Диармада, то есть та самая, из которой я налил ему чашку чуть раньше, и мне не оставалось ничего другого, как протянуть ему бутылку вместе со всем, что там еще плескалось.
— Ой, у меня сейчас лосось обратно по кусочкам выскочит, если я еще хоть чуть-чуть попробую.
Я передал чашку отцу и попросил мне оставить. Он оставил примерно полстакана. Мама только слегка пригубила, и больше ей было не надо. Я налил себе еще один стакан, и это был первый раз, когда я попробовал спиртное с тех пор, как вернулся из Дангяна. Потом я наполнил стакан снова и протянул его Диармаду Красавчику.
— Ох, — сказал он, — ну я же зарекся.
— Ну да, конечно. С чего бы лососю из тебя выскакивать? Это ведь только так говорится.
Диармад пристально посмотрел на меня.
— Ну, возможно, ты и прав, помоги мне Пресвятая Дева. — И осушил стакан.
Диармад задержался у нас, пока не настало время идти спать, и хотя все это время он болтал без остановки, мы так и не дождались, пока он охрипнет. До тех пор пока дядя не выпил последний стакан, моя мама и не знала, какой опасности я подвергал себя из-за Диармада в тюленьей пещере. После этого она первым делом встала на колени и вознесла хвалу Господу, что он спас нас обоих. Мой отец не проявил никакого интереса к этой истории, поскольку прежде и сам часто совершал такие поступки и всегда был хорошим пловцом, только в моем случае опасность была больше, потому что у меня не было простора для маневра.
Когда мы доели ужин, я вышел прогуляться и отправился навестить Пади Шемаса. Я пообещал себе, что обязательно немного над ним позабавлюсь, потому как не испытывал ни малейшего сострадания к его вредной привычке. Он сидел недалеко от огня, куртка спущена с плеч, а во рту торчала трубка, в которой не осталось уже ничего, кроме пепла. Я спросил, не приходит ли он понемногу в себя.
— Да. Но мне бы точно никогда уже не стало лучше, если бы не та капелька виски.
— Сдается, у тебя в трубке ничего нет.
— Нет. И набить ее тоже нечем, мой добрый Томас Крихинь. Думаю, во всем виноват стакан того пойла, которое я выпил сразу, когда мы приехали в Дангян.
— Ты с тех пор, наверно, выпил вдобавок еще пару стаканов того же самого.
— Ой, да к тому времени, как меня забрали, я уже выпил пять стаканов.
Тогда я оставил Пади, этого немощного дьявола (лучшего слова у меня для него не находится). Он, вернувшись домой из Дангян-И-Хуше, не привез своим детям ничего, кроме нужды, и вдобавок к этому загубил себе здоровье. Да и непохоже было, что он исправится — ни завтра, ни вообще когда-нибудь.
Вернулся я к себе домой, а Диармад Клокотун все еще сидел там, и не заметно было у него ни хрипотцы в голосе, ни напряжения в речи, и ни какого бы то ни было намека на усталость. Язык у него не заплетался, аппетит по-прежнему отменный — наверно, потому, что после той живительной капли он и впрямь почувствовал себя на высоте, как и говорил. Моя мать по-прежнему хлопотала вокруг, обустраивая огонь в очаге, перед тем как отправиться спать.
— Клянусь Божьей матерью, — сказал ей Диармад, — тебе бы лучше найти для своего сына дюжую молодую девку, чем скакать вокруг него туда-сюда, как ты делаешь.
— А я его от них и не гоняю, — сказала она. — Мне только лучше будет, появись у него такая хоть завтра. Да видно, не так просто их найти, — добавила она.
— Да ну тебя к дьяволу! Разве в семье Дали, там, на западном острове, по нему не сохнут пятеро? И все только и ждут, кого же из них он выберет. Пять лучших девушек в одной семье из всех, что я в жизни видел, храни их Бог и Дева Мария, — сказал Диармад, и, после того как он всю ночь болтал и курил трубку, голос у него звучал так же чисто и звонко, как у человека на сцене, который едва только начал речь. Не знаю, пересыхало или болело у него горло когда-нибудь вообще.
Увидав Бродягу на следующий день, сразу после обеда, я не сомневался, что он не уйдет, покуда снова не примется обсуждать что-то такое, потому что целый год до этого он сплетничал про всю деревню, кто там женится, кто не женится. К тому же я кое-что знал — с тех пор как мы возили свиней, он сам и пожилая женщина с западного острова затевают что-то насчет сватовства; и, без сомнения, он обещал ей, что скоро начнет как-то продвигаться в эту сторону. Именно этим он и занялся.
Меня как раз не сильно заботила его болтовня, поскольку я ожидал, что и дальше пойдут такие разговоры, а по правде говоря, и моему сердцу они тоже были близки в то время.
— Но только, — сказала мама, возобновляя разговор, — он все еще довольно молод, да и будет таким еще некоторое время.
— А сколько ему сейчас полных лет? — осведомился Бродяга.
— Двадцать два года ему исполнится за три дня до Рождества, — сказала она.
— Так вот, тетушка, мне было всего двадцать, когда я окрутился с этим желтым яблочком. Но супруга из нее оказалась никудышная, — добавил он.
— По-моему, — сказал я ему в ответ, — она гораздо лучше тебя. А ты все болтаешься без дела вдали от дома и уже давно не приносил домой ничего стоящего для бедной женщины, а сам истрепался уже хуже некуда.
— Ох и жалко же мне тебя, дурака! Насколько я потрепан — это еще надо поглядеть, а вот опасен я могу быть гораздо больше, — сказал Диармад Ненормальный.
— Отвяжись ты от меня, во имя Бога и Богоматери, — сказал я ему. — Тебе что, совсем не надо идти сегодня домой, выспаться в своей постели? Ты не боишься, что кто-нибудь уведет у тебя твою бабу? Ведь и в этой деревне полно молодых ребят, так что, если ты сам ее терпеть не можешь, возможно, кому-нибудь из них она нравится больше всех на свете.
— О, — сказал он с ухмылкой. — Невелика беда, если такое случится, — хоть в этой жизни, хоть в какой другой.
Я ушел за ящиком, в котором было немного картошки для осла и овса для коровы с теленком. Меня попросил заняться этим отец, еще когда я выходил из дому. Обычно это было его дело, но прошлым вечером отца сильно отвлекла болтовня чокнутого Диармада.