— Нет сегодня мне покоя,
получил письмо такое:
мне положат сорок фунтов,
коль смогу вернуться в строй я.
Я не знаю, как мне быть.
Лучше бы повременить.
Иль уж взять с военных
деньги и с судьбою не шутить?
Уверяю тебя, дорогой друг, что к тому времени, как я записал с десяток куплетов и весь вечер у меня опять пропал даром, я очень хотел, чтоб никакого поэта на этом свете больше не было и чтоб с его стихами пришлось потом иметь дело кому угодно, только не мне.
Прежде чем вся писанина оказалась на бумаге, была уже темная ночь. Все мы пошли по своим домам, а коровы вернулись в деревню задолго до нас.
— Ничего себе, — сказала мама, — что же тебя задержало в такую холодную ветреную ночь, когда уж и коровы вернулись домой?
Я рассказал ей всю правду.
— Ох, у поэта у самого, должно быть, совсем немного ума — проторчать на вершине холма столько времени! А у тебя теперь вся еда остыла, — заметила она мне.
Я заглотил с десяток совершенно холодных картошек — правда, к ним было немного горячего молока и рыбы — и после опять вышел на улицу. Тогда в деревне был один дом, где собиралась вся молодежь, и парни, и девушки, вместе просиживали там всю ночь. Чтобы отдать должное и этому дому, и молодым людям, которые там встречались, я с гордостью могу заявить, что никаких безобразий там не случалось за все мои шестьдесят семь лет.
Там мы провели друг с другом вечер в отличном настроении, до тех пор пока не оказалось уже порядком за полночь. Я пришел домой и лег спать. Уже спал или, может, только прикорнул, когда услышал, как в дверь довольно грубо застучали. Поскольку уже проснулся, я быстро вскочил и открыл дверь. Человек просунул голову внутрь, но поскольку было очень темно, я не понял, кто это, пока он не заговорил.
— Одевайся! День замечательный, — сказал голос.
Тогда я понял, кто это был: Диармад Ветрогон.
— Поешь, и поедем на Иниш-Вик-Ивлин. Поживем там несколько дней, будут нам кролики, тюлени — и, наверно, кто-нибудь из тамошних женщин тоже составит нам компанию, — сказал он. — Ну давай, не тяни.
Я слышал немало голосов, которые предлагали мне и более странные вещи. Не так уж непривычно для меня было проводить время в компании молодых женщин, особенно если в их числе та, что в то время была мне дороже всех женщин Ирландии. Я быстро собрался и приготовился; когда подошел к причалу, все меня уже ждали. День был чудесный, и мы плыли без приключений, пока не достигли острова на западе. Там жила большая семья — дети уже выросли, и все обитавшие на Камне выбрались на берег гавани. В тот день можно было подумать, будто этот остров — Тир на нОг[97].
Когда мы добрались до дома, для нас там все уже приготовили, что только можно, поскольку хозяева давно заметили лодку на подходе. Диармад в ту минуту так повеселел, что сорвал с себя шляпу и кинулся за стол в таком настроении, будто достиг рая. Поев, мы отправились на охоту, и вся молодежь, что жила на Камне, пошла за компанию с нами — и парни, и девушки. День выдался чудный. Кролики бежали впереди нас, собаки — за ними; псам удалось схватить только одного, а двое других унесли ноги. Правду сказать, я провел почти все время после обеда в обществе девушек, и это сказалось: охота у меня не задалась.
В лодке нас было шестеро. Четверо сидели друг напротив друга. Со мной вместе на охоте из наших не оказалось никого, только парни и девушки с острова; и когда они добыли для меня дюжину кроликов, сказали:
— Пойдем домой, хватит с тебя на сегодня. Завтра мы тебе еще полные силки наловим.
Так я и сделал. В общем, мне было все равно, поскольку я почти не сомневался, что Диармад не станет сильно на меня сердиться. Мы едва покончили с едой, когда в дом вошли трое остальных — с богатой добычей. Их пригласили к столу, и аппетит у них был отменный, потому что охота и рыбалка очень хорошо его пробуждают. В доме на полу лежали охапки папоротника, и когда мы набили животы, растянулись навзничь прямо на них.
Только мы легли, как вошли Диармад и Керри — напарник дяди на охоте в этот день, и от Керри вообще ничего не было видно, кроме глаз, — столько на нем висело убитых кроликов. Но с трудом верилось, что с ним все тот же Диармад Солнце — такой он оказался чумазый, запачканный, оттого что сам лазил туда-сюда по всем норам, извлекая оттуда кроликов, в то время как Керри охотился с хорьком.
— Молодчина, дядюшка! — сказал я. — Честное слово, вот ты настоящий охотник, не то что я! У меня с самого утра всего дюжина кроликов.
Пока я все это говорил, он повернулся ко мне.
— Мария, матерь Божья! Да я прекрасно понял, что тебе попадется немного кроликов, — с той самой минуты, как увидел тебя в это утро в обществе юных девушек.
— Он добыл всего дюжину, — сказал один из парней, который хотел повеселиться за мой счет.
— Да, в самом деле мало, но ему еще повезло, — сказал Диармад. — Хорошо бы он сумел поймать вдобавок к ним еще хоть одного — для твоих славных сестер, — сказал Диармад, все еще смывая с себя грязь, прежде чем подойти к столу с едой.
Что там кролики — в тот день мне бы хотелось иметь такие прекрасные зубы, как были у Диармада, когда он принимался за еду. Даже через дверь был слышен хруст, с которым он разгрызал бараньи и кроличьи кости.
— Спой мне песню или еще что-нибудь, — сказал он, — пока я буду есть.
— Может, мне еще станцевать, пока ты доедаешь? — ответил я.
— Иди ты к дьяволу с такими шутками, — сказал он. — Спой лучше «День святого Патрика»[98].
Конечно, я не мог ему отказать. Кроме того, я хорошо знал, что кое-кто может начать отпускать шутки и, наверно, вся ночь пройдет, прежде чем любой певец в этом доме сможет хоть что-нибудь исполнить, а их было кроме меня еще двое: один — Керри, а другой — мой дядя Томас.
Я начал свою песню спокойно, мягко, нежно, и мне было так удобно петь, вытянувшись на спине и зарывшись в сухой теплый папоротник, откуда видно только мою голову, что я завершил песню, как раз когда дядя покончил со своей едой.
— Ну и порадовал ты меня, — сказал Диармад, вставая из-за стола, изо всех сил тряся мою руку.
Он отправился в другую комнату, где сидела хозяйка дома вместе с пятью дочерями. Как я уже упоминал в этой рукописи, ни в одном доме Ирландии не нашлось бы матери и пяти дочерей, что превзошли бы их красотой.
Юность прекрасна. Нет ничего столь же упоительного. В те мгновения я был уверен, что не было на всей земле ирландской ни лорда, ни графа счастливее меня. Не существовало для меня ни бед, ни тревог, ни печалей; я просто лежал, вытянувшись на ложе вроде того, какое было, наверно, у Диармайда О’Дывне, когда он бежал от преследования вместе с Грайне[99], — из зеленого камыша и тростника. Я был в чу́дной компании на морском острове; напротив меня, в другой части дома, собралась стайка юных девушек, и я не понимал, с небес, из другого мира или из этого доносятся их прекрасные голоса, и не знал, какой из них лучше.
Хозяйка дома тем временем стала курить табак. Набила свою трубку и протянула ее Диармаду. (Он изо всех сил затягивался из чужих трубок, но никто никогда не выпустил ни облачка из его собственной, потому что у Диармада ее просто не было.) Он не сидел на полу без дела, а принялся организовывать певцов. Когда каждый спел по песне, Диармад устроил танцы.
— Что-то ты уже давно молча валяешься, — обратился он ко мне. — Поднимайся да спляши мне разок. Выводи кого-то вон из тех замечательных девушек. Пусть кто-нибудь для них сыграет.
Отказывать ему с моей стороны было не дело, ведь он мог взбеситься, и тогда бы у всего дома испортилось настроение. Хозяйка начала напевать ритм, а лучше ее в этом деле женщины не было. Я, конечно же, выскочил вперед и позвал старшего сына хозяев, который к тому времени уже вырос. Мы сплясали рил[100].
— Молодцы, ребятки! Ну и ноги у вас! — похвалил Бродяга.
Мы продолжали так до тех пор, пока уже почти совсем не наступило утро, и тогда все пошли немного прикорнуть. День забрезжил на востоке, прежде чем кто-нибудь из нас проснулся. Диармад первым заметил рассвет и принялся раздавать пинки туда и сюда, переходя от человека к человеку и стараясь нас разбудить. Никто не хотел никуда идти, пока мы не поели. Было непохоже, что женщины станут помогать Бродяге, а потому он не очень-то радовался. Сам развел огонь и дал мне ведро, чтобы набрать воды. Высунув голову за дверь, я увидел, что голая земля заблестела от инея.
Вернувшись с ведром воды, я сказал, что земля покрылась инеем и что, наверно, никто не захочет высовываться за дверь по такой погоде.
— Да тебя, — ответил он мне, — ни в жизнь никакой холод не тронет, если живот у тебя полный, с каждого боку по молоденькой девушке, и еще одна спереди.
Огонь ревел в трубе, а над ним кипел котел воды, ожидая, пока в него положат кусок съестного, но женщины пока еще не просыпались.
— Что мы оба одним и тем же занимаемся? — спросил я дядю. — Шел бы ты будить женщин.
Диармад едва ли слушал меня вполуха, потому что скорее подошел бы к вратам ада, чем побеспокоил женщин, пока те спали. Бродяга боялся, что они сговорятся против него, и тогда уже весь Камень его возненавидит.
Я опять стал убеждать Диармада пойти туда, где спали женщины, и разбудить их. Ведь если он не пойдет, то охота в этот день у него уже вряд ли сложится. Дядя послушался меня и отправился к ним. Позвал старшую женщину, та очень быстро отозвалась и сказала, что уже одевается. Они вдвоем заложили в котел дюжину жирных кроликов и четверть овцы. Это был самый чудесный котел из всех, какие попадались на острове, и огонь под ним тоже прекрасный. После этого Бродяга почувствовал себя настолько же свободно, как оживленно перед этим суетился. Случись ему оказаться в чертогах рая вместо этого морского острова, он вряд ли чувствовал бы большее удовлетворение.