[111], а оттуда дальше, в Кахарь-Сайвинь, город, где всегда жило немало настоящих мужиков. Мы очень обрадовались, когда нашему взору открылось такое место — остров Бегниш в устье залива. Там жили два фермера, они оба водили лодку. Остров Дарьвре был семь миль длиной; в узкой части гавани на морском берегу была Обитель рыцаря. Она помещалась на маленьком участке земли, который именовали «Гляунн Лэм», и поэтому в прежние века это место всегда называли «Долина рыцаря Лэм». Напротив нее, дальше на мысу, стоял маяк, обращенный в открытое море, указывающий всем, кто заблудился, что за ним — безопасная гавань.
Когда мы приехали в город, множество людей вышло нам навстречу. Они подумали, что наша лодка — с большого корабля, потому что как раз недавно там затонуло судно, и они нам очень удивились. Мы захотели узнать, имеются ли в этих местах какие-нибудь скупщики рыбы. Нам ответили, что, конечно, имеются, и кое-кто из этих скупщиков нашелся совсем неподалеку. Один сразу взялся купить у нас рыбу, но предложение его было по цене гораздо ниже того, на что мы рассчитывали.
Еще один человек спустился к причалу и очень тепло нас поприветствовал. У него были благородные манеры и обхождение; и хотя я оказался младше всех на лодке, мы с ним уже были хорошо знакомы. Он проводил нас от лодки и угостил множеством всякой выпивки. Всю рыбу, которая у нас была, он купил по кроне за сотню и отвел нас в гостиницу своего отца, которую тот держал в центре города.
У отца его был прекрасный дом, где они жили с женой вдвоем. Там мы поели, а потом передали всю рыбу покупателю. Когда мы покончили со всеми делами и продали улов, он предложил нам выпить, а потом и еще по одной, но не взял с нас за это ничего. Вернувшись в гостиницу, мы спросили хозяина, будет ли у нас еще время пройтись по улицам. Он ответил, что, конечно, найдется, даже больше часа — и нам этого как раз было достаточно. Мы отправились втроем, потому что остальные из нашей лодки были люди уже сильно в годах и прогулки не доставляли им удовольствия. Мы не стали их тревожить, пошли гулять и скоро забрели в замечательную таверну, где сели и осмотрелись. Совсем скоро из кухни нас поприветствовал хозяин:
— Добро пожаловать, ребята! — сказал он.
Мы очень удивились, что владелец заведения так тепло к нам обращается, но на самом деле зря. Он-то очень хорошо нас знал, потому что сам частенько наезжал в Дангян-И-Хуше за покупками и там с нами уже знакомился.
Радушный хозяин предлагал нам пить сколько душа пожелает. Через некоторое время мы вышли и отправились бродить по улицам. Потом мы заглянули еще в один паб, где повстречали человека из Дангяна, который тоже предложил нам выпить. Когда настало время расходиться, мы направились обратно в гостиницу и на полпути туда, на углу, повстречали трех женщин. Они были, пожалуй, самые видные, статные, ладные из всех, каких мы видели прежде — и, конечно, они вызвали у нас большой интерес.
У одного из нас голова была совсем седая — и не от возраста. Как раз к нему первому и подошли женщины. Сперва они обратились к нему по-английски, но у этого, седого, английский был совсем ломаный, и беглой английской речи он понять не сумел бы. Я приблизился к ним последним и остановился неподалеку. Второй человек из наших не понимал английского ни в каком виде. Одна, ярко-рыжая, которая как раз говорила больше и громче всех, ростом вышла добрых шесть футов, и волосы у нее были великолепные, такого же цвета, как вот эта красивая модная лампа у меня на столе, какую мне прислал уважаемый господин из семьи Келли.
Довольно скоро я услышал, как рыжая женщина говорит седому:
— You must come along with me[112].
— Ай вонт нот, маам[113], — был его ответ.
Он отшатнулся, резко развернулся, и, как раз когда поворачивался, она вцепилась в спинку его жилета и оторвала ее напрочь. Уходя, мы оставили пиджаки в гостинице, так что все были в жилетах. Три женщины следовали за нами до самых дверей гостиницы, а мы все трое уже запыхались. Оказавшись внутри, мы еще долго смеялись над седым в жилетке без спинки.
Мы отлично выспались в доме у Мак Мурху, доброго и хлебосольного человека. Он намекнул нам, что где-то в городе имеется дом, в котором с радостью примут нескольких мужчин из чужих мест, но больше насчет этого ничего не сказал. Чуть только забрезжил дневной свет, мы покончили с едой и снова вышли на улицу. Седой лишился жилетки, поэтому купил себе новую. Но у него все еще оставалась передняя часть от прежней, тоже совсем новой, жилетки, и ему еще надо было добыть к ней другую спинку. Все мы покупали в городе всякие интересные вещи, и в результате никто из нашей команды не привез на Бласкет даже полкроны из тех денег, что мы выручили за улов мелкой макрели.
Когда мы снова встретились и собрались у лодки, подошел седой с целой охапкой разных товаров. Но ему по-прежнему надо было купить то, чего на лодке ни у кого не было, то есть новую спинку для его порванной жилетки. Он прошел мимо своих товарищей — и, поскольку уже успел принять два или три стакана, громко заявил:
— Вот же дьявол! Эта женщина, что вчера порвала мне жилетку на спине, сегодня стояла в дверях лучшего дома в городе! Вот и Морис то же скажет, — сказал он, указывая на человека рядом с собой, — потому что мы были вдвоем и все время вместе ходили по городу.
— Удивительно, как это она сегодня еще раз в тебя не вцепилась, — сказал я за всех.
— Бог свидетель, если бы вцепилась, я бы в нее вцепился точно так же! — ответил он.
Ну и вот. Лодка пошла обратно домой через залив Дангян. Был попутный ветер с юга, и скажу тебе, читатель: когда мы подошли к причалу, в кошельках у нас почти ничего не осталось, а с собой была куча всякого барахла, ценности в котором было не больше, чем в детских игрушках.
Тогда на Острове жил портной. Он держал двоих подмастерьев, обучая их ремеслу, и не бывало еще на свете портного, который лучше него умел бы шутить и разыгрывать людей. Как только жена седого добралась до мешка, что тот привез из Кахарь-Сайвиня, она сразу же обнаружила переднюю часть новой жилетки — совсем без спинки.
— Дева Мария, — сказала она себе, — это что же он сотворил с прекрасной новой одеждой? Верно, зацепился за мачту, когда поднимал парус.
Она показала жилет старому портному, который был человек довольно ехидный. Тот подумал немного и сказал:
— В том городе издавна есть квартал, и проживают там одни только женщины, да такие, что очень усердно охотятся на чужих мужчин. Должно быть, с ними-то малый и повстречался, и там оставил спинку от жилетки, — сказал старый портной с улыбкой до ушей.
Она была славная, добрая женщина и, должно быть, поверила каждому его слову. Тут ее словно пчела укусила, и она пулей вылетела на улицу. Оглядевшись, она заметила меня у моего дома и пошла ко мне — разузнать, что же такое оторвало у ее мужа спинку новенькой чистой жилетки. Я сказал, что он запутался в парусе и после сам оторвал спинку, потому что не хотел, чтоб она свисала у него лохмотьями у всех на виду в чужом месте.
Был на Острове в то время еще один человек, у кого не находилось других забот, кроме как доставлять другим неприятности — прости, Господи, ему и всем нам, — и он тоже был вместе с нами на лодке, потому что лодка как раз была его. Поскольку он был в городе и видел, что случилось с жилеткой седого, он заварил из этого свою обычную кашу, потому что для нее все было уже готово, а в кривотолках он соображал хорошо: трое из команды в чужом городе, жены у них остались дома, а они не нашли ни повода, ни причины, чтоб удержаться от похода в подобное место. И вот он начал рассказывать об этом, как только мы приехали обратно. По всей деревне разошелся слух, что вроде как «трое наших были в чужом городе и изменили своим женам, и когда собирались покидать тот дом, рыжая женщина вцепилась в седого, и если бы не оторвалась спинка его жилетки, его жена на Острове потеряла бы его навеки, да о такой потере и жалеть не стоит».
После того как эта дурная сплетня облетела всю деревню, жена второго рыбака, что был вместе с седым, взъярилась еще хуже, чем жена самого́ седого. Все зашло так далеко, что люди по всей деревне стали удивляться, как те жены еще не оставили своих мужей. Со временем дело не становилось лучше, потому что сплетники все время распаляли тех женщин. Мало того, что тот, кто распускал эти слухи, сплетничал о том, чего никогда не было; похоже, он даже не видел, с какими лицами мы трое входили в гостиницу. Хотя — как это и бывает со всеми сплетнями, — правду никогда не распространяют так охотно, как слухи. Вот и у него было то же самое.
Кроме того, были тычки и насмешки и надо мной, и над моей женой, но она всегда была женщина серьезная и рассудительная, и ей просто неинтересны были все эти разговоры, не то что всем остальным. В семьях, которых это касалось, не прекращали пересудов, и женщины почти уже начали ненавидеть друг друга. Что касается всей этой истории, то она, конечно, не настолько гнусная, как можно было себе представить. Но, несмотря на это, старухи морочили голову молодым, вместо того чтобы втолковать, какой во всем этом смысл, потому что картина представлялась им слишком уж яркая: муж одной из них, в жилетке с вырванной спинкой, придя в гостиницу, жаждет выпить еще вина; рассказчик, видевший все это собственными глазами, и рядом я вместе еще с одним рыбаком, такие же расстроенные, хотя наша одежда не понесла никакого ущерба.
Пакостник и жена седого состояли в близком родстве, но ему плевать на их огорчения. Ему больше нравилось денек посмеяться над родичами, пусть даже все они вдрызг бы перессорились. Еще долго жизнь не возвращалась в нормальное русло.
Наконец, когда на Острове грешники каялись во время Крестного стояния[114], священник сказал, что те двое мужчин выполнили покаяние добросовестно. Вправду оно так было или нет, но вскоре все пришли в себя. Однако какая бы цена ни была на товары в Кахарь-Сайвине, еще много лет женщины Острова опасались отпускать своих мужей продавать там хоть что-нибудь.