— Никому я твоего не отдам, не бойся, — сказал я ему. — Есть у тебя на сегодня какая-то работа? — прибавил я, глядя, как он стоит в дверях, подпирая косяк.
— Дева Мария, да нет, никаких особых дел. А что такое? Для меня есть какое-то дело?
— Да. Полезай на крышу старого дома и набери себе помету.
Мы прожили в новом доме уже некоторое время, справлялись хорошо и были всем вполне довольны. Дом получился хороший, чистый, без дыма и копоти. Вскоре после того как мы там поселились, в окрестностях появился коклюш, а вместе с ним корь. Три самых тяжких месяца я провел, выхаживая детей, но, несмотря на все мои усилия, двое чудеснейших ушли от нас дорогой всех смертных. Это был еще один удар, который сломил наш дух, сохрани нас Господи, и еще очень долгое время мы так и жили. Мне кажется, что, так или иначе, глубокая скорбь от утраты детей не прошла даром для их матери, и с тех пор моя жена уже никогда не была такой, как прежде, и потому не дожила до преклонных лет.
Так вот, после суровых испытаний я попытался взять себя в руки. Мне пришло в голову, что от таких напастей нет другого лекарства, кроме долготерпения, и я постарался прожить еще немного. Один хороший год сменялся двумя не очень-то хорошими.
Через несколько лет после этого на Остров приехала на каникулы благородная девушка из ирландской столицы. Недолго здесь прожив, она завела себе подругу, и выбор ее пал на мою дочь. Человек нередко проявляет интерес к кому-то еще, выделяя его из всех вокруг. С тех пор они каждый день проводили вместе какое-то время. В один день они ходили в холмы, в другой — на пляж и на море, а если погода была жаркой и влажной — отправлялись плавать. Однажды, когда они именно этим и занялись, пришла полная вода, но прилив оказался слишком сильный для них. Чем больше они приближались к земле, тем дальше их от нее относило, пока они не выбились из сил. Мой сын копал картошку в огороде у дома — это было в начале осени. Сильный духом парень и хорошо умел плавать. Восемнадцать лет ему было. И вот он увидел двух женщин в полосе прилива, сразу узнал их и понял, что они не смогут выплыть сами.
Он бросил лопату и помчал коротким путем со скал к берегу, пока не выбежал на пляж. Не снял с себя никакой одежи — ни ботинок, ничего, — потому что они были уже слишком далеко в море, и когда сам бросился в воду, он увидел, что благородная женщина начала тонуть.
Он поплыл вперед и закричал своей сестре, сказал ей пока держаться на поверхности воды и что благородная женщина тонет, а он попробует сперва вытащить ее. Но хоть он и попытался, и сам он, и женщина ушли на дно вместе. Другой человек вытащил его сестру, которая уже едва дышала. Лодки подобрали тела двух остальных. Вот какое зрелище предстало нам, когда мы с Пади возвращались с рыбалки.
Вот так. Пришлось выдержать и это несчастье, как-то его пережить. В день похорон — это были самые большие похороны, что когда-нибудь случались в Дун-Хыне, — их долгое время несли в одной процессии, а потом разделили, и каждого повлекли в свою церковь.
Семья этой молодой женщины долгие годы после того была очень добра ко мне. Не знаю, должно быть, они уже давно в могиле. Когда оба они нашли меня в Дун-Хыне — ее отец и мать, — мне пришлось им показаться, и, наверно, они думали, что я просто в ярости, ведь из-за их дочери утонул мой сын; но на самом деле я очень хорошо все понимал. Если она и могла быть в чем-то виновата, то они уж точно нет, потому что в то время были далеко отсюда, у Черной скалы[126] рядом с ирландской столицей.
Думаю, если бы не дядя Диармад, я бы никогда не оправился, с помощью Божьей, — потому что моя дочь, та, что тонула в море, по-прежнему едва дышала, и вряд ли можно было питать особые надежды на то, что она когда-нибудь придет в себя. Будь я до конца уверен, что она справится, мне бы не казалось все так плохо.
Бродяга приходил ко мне каждый день и вечер, чтобы рассеять и развеять мрак и безысходность, какие он чувствовал в нашем доме. Он приводил нам разные другие примеры, бывшие во много раз хуже того, что случилось с нами: корабль, погубивший сотни людей, банк, который рухнул, похоронив под собою всех, завалы, где толпами гибли шахтеры, — и все это он рассказывал, чтобы нас поддержать.
Вскоре стряслась беда и с самим нашим бедным Бродягой. У него были здоровые, крепкие сыновья, и, казалось, совсем скоро он сможет жить в свое удовольствие, предоставив детям хлопотать о себе, а его единственной заботой будет только раздавать им указания.
Вскоре после всего этого он зашел повидать меня, а я еще ничего не знал.
— Что-то тебя привело, — сказал я ему.
— Несчастье привело, — ответил он.
— Что такое? — спросил я, и мне пришлось долго ждать его ответа.
— Ну, — сказал он, — вчера поздно вечером лучший из моих парней, Пади, бегал за овцой, и пока ее высматривал, споткнулся и ударился головой об острый камень. У него пошла кровь. Не то чтобы он сильно поранился, но у него там большая дырка и, наверно, внутри застрял кусочек кости.
— И что ты теперь собираешься делать? — спросил я его.
— Мне нужны священник и врач, — сказал он. — Погода сегодня хорошая, так что будь готов.
— Я сейчас же иду с тобой, а ты созови остальную команду, — сказал я ему и стал собирать все, что нужно.
Когда мы приехали в Дун-Хын, пришлось двоим из нас отправиться за священником, а двое прочих подались по дороге в Дангян-И-Хуше. Священник, к которому направились я и еще один человек, Пади Шемас, был с севера[127]. Сам Бродяга и его брат Лиам двинулись за доктором. Им предстоял долгий путь, уверяю тебя, — идти пешком, безо всякой лошади или осла.
Когда мы прибыли к священникам, их не было дома и нам нужно было подождать их возвращения. Приходской священник задал вопрос, что привело нас так поздно. Мы рассказали про все, что случилось с парнем и что мы здесь почти целый день. Он спросил, велика ли опасность. Мы сказали, что да и что двое других пошли за врачом. Священники посоветовались друг с другом, и молодой вызвался сейчас же идти вместе с нами, и велел нам шагать впереди.
Мы поблагодарили его и поспешили по дороге со всех ног, потому как знали: священник обгонит нас, даже притом, что мы пошли короткой дорогой. Но мы добрались быстрее, чем думали. Придя в гавань Дун-Хына, мы обнаружили, что ни доктор еще не прибыл, ни священник. День между тем истекал, и нам надо было ехать назад, и оставалось совсем немного времени, чтобы достичь Большого Бласкета. Чуть задержавшись, священник присоединился к нам, и, конечно, мы взялись спускать лодку на воду.
Нас было всего шестеро, но этого достаточно, если вечер хороший; двое других задержались где-то с доктором, и мы даже не знали, когда они нас нагонят и нашли они врача или нет. Пока мы надеялись, что они появятся. Вскоре мы взглянули на скалы, и там, наверху, увидели их обоих, а с ними — доктора. Что ж делать, вернулись и забрали их на борт. К тому времени как мы доплыли до Острова, ночь была черным-черна — и конечно, потом нам пришлось возвращаться обратно и снова отправляться домой. Оба — и священник, и врач — посчитали, что малый очень плох, но доктор сказал, что если там, внутри, есть кусок кости, то он останется с ним навсегда.
— Зато, — сказал он, — если дело не в обломке, то его беспокоить ничего не будет.
Вот так. И не то чтобы мы ввосьмером весь день провели без дела, только на Острове так всегда и бывает: вечные невзгоды во времена лишений. А бедный парень так и не вернулся к прежней жизни, пока не ушел в мир иной.
Глава двадцатая
Голодный год. — Крупа и мука из пожертвований. — Старый капитан и старая посудина. — Человек короля и Король Бласкета. — Как старая калоша наконец отправилась в путь. — Покупка поросят в Дангяне. — Пожертвования отменяются.
Это был год голода — и на Острове, и во многих других местах. Приехал благородный господин из ирландской столицы, чтобы разузнать, где и в чем есть нужда, и доехал до Бласкета. Велел присылать муку и крупу в Дангян.
В гавани стоял старый траулер, уже долгое время без дела. На нем наросло водорослей в человеческий рост, ракушек, улиток, моллюсков и всего прочего. Старый капитан, что командовал судном, похоже, и сам был под стать кораблю. Можно было подумать, что ни единая капля воды — ни морской и ни пресной — не касалась того капитана со времен Великого голода. Первая щетина, выросшая на его лице в юности, кажется, до сих пор там же и росла, и никто ее не трогал. Борода спускалась к нему на грудь, и грязи в ней осело столько же, сколько в козлиной. Она неделями бывала такой грязной и мокрой, что хоть немного подстричь ее можно было лишь в сухую погоду. Вряд ли ему было хотя бы на день меньше восьмидесяти. Один хороший человек в Дангян-И-Хуше сказал ему, что тот мог бы заработать несколько пенни на этом старом корыте, которое никуда не двигалось из гавани, увязнув в иле, уже последние лет пятнадцать.
К тому времени крупа и мука на причале были уже готовы. Старая калоша тоже пристроилась у причала, но из команды на борту не было никого, кроме самого капитана, который, как можно было догадаться, вылез из грузового отсека и стал давать указания каждому возчику сгружать все, что было в повозках, на корабль. Вскоре погрузке пришел конец, и сразу после на причале появилась береговая охрана. Стражник пошел прямо на корабль, чтобы поговорить со старым капитаном, и грубо спросил бородача, где остальная команда. Старина ответил ему, что команды ему нужно очень немного, и что он даже один со всем управится, если только вместе с ним будет еще кто-нибудь, кто поможет поставить паруса, и что он и сам прекрасно знает, как идти на Остров. Охранник был человек напористый и строгий, он вроде как рассердился на такие речи и сказал:
— Тут дело не в тебе, а в бедных людях, для которых предназначена эта еда. Все это направляется им как пожертвование. И думаю, что понадобится собирать новые пожертвования, если эти люди понадеются на тебя и твою чертову дряхлую посудину. А я не поставил бы и полкроны на это старое корыто, — добавил он.